Читать книгу Железный поход. Том третий. След барса - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 6

Бехоев выследил и нагнал Ахильчиева лишь к обеду следующего дня. Подтыкая концы обветшалого башлыка, мститель нервно улыбнулся. Его впалые щеки, увитые черным жнивьем буйно разросшейся бороды, дрогнули при виде людей Джемалдин-бека; из-под сдвинутых к переносью бровей, ровно черные осколки антрацита, сверкнули глаза, с перекошенных губ слетели проклятья:

– Да сгниет твоя грудь, Джемал! Чтоб в вашем роду не осталось мудрых…

Дзахо не замедлил укрыться в каменистых холмах. Обычное спокойствие покинуло его. Ломая в себе внезапно нахлынувшую неуверенность, щуря напряженный взгляд на залитую солнцем равнину, он мысленно шепнул: «Главное – не обогнать врага, а не потерять правильное направление. Нет лучше подарка, чем голова кровника у собственных ног».

…Целый день он провел в секретах, меняя места, скрываясь и таясь от зорких глаз ахильчиевских ястребов.

И вновь над ним, уж в который раз, дымилась ночь, и снова над степью наборным кубачинским поясом сиял нарядно перепоясавший небо Млечный Путь, да только нынче не было времени у аргунца разглядывать замысловатый узор его серебряного чекана.

«Истинно богат лишь тот, кто не страдает жаждой приумножить свое состояние», – молвят в горах. Но Дзахо-абрек был беден смертями своих ненавистников, пересохший рот жаждал попрать пробитую его пулей плоть недругов.

– Воллай лазун! После захода солнца золу на улицу не выбрасывай – не к добру. Да выпьет ворон твои глаза, Джемал!

Бехоев бегло мазнул взором темное подбрюшье неба, лег плашмя и, пряча за камень бритую голову, глотнул из кожаной фляжки родниковой воды. Спекшиеся от дневной жары губы жадно хватали студеную влагу. Напился, заткнул пробку, вновь взялся за ружье, с которым не расставался. Отряд Джемала, рассыпавшийся вдоль поймы притока, был близок, опасно близок – Дзахо казалось, что он даже чуял терпкий запах его лошадей. Затаившиеся в камышах нукеры, по всему, в последний раз осматривали свои винтовки, пистолеты, затравки и кремни; подсыпали на полки свежего пороху, затыкали газыри с зарядными мерками, пулями, кутанные в промасленное тряпье, лоснили клинки бараньим салом. Видел теперь абрек и без счету огни русских, что отражались малиновыми углями в тусклой слюде Сунжи. Огней было много, как звезд на небе, как листьев в Черных горах его родной Ичкерии. И вновь ничем не объяснимый и не оправдываемый страх сковал его шею и плечи, будто за стоячий ворот бешмета кто-то бросил ему сыпучую горсть колотого льда.

Опираясь на локоть, продолжая следить за противным берегом, Дзахо нежданно приметил, как среди горцев случилось движение. Стрела, выпущенная в небо, не успела бы вернуться вспять, а папахи воинов-гази, видимые еще мгновенье назад, исчезли в ночи.

– Цх, аль-халим, аль-хабир, аль-латыф!²² – Бехоев плотно прижался лицом к напряженному бархату ноздрей скакуна, примирительным шепотом переламывая возбуждение животного. – Тише, тише, Алмаз, то я не вижу? Погоди, успеем, брат. Разве не знаешь, что пуля врага – самый быстрый гонец дурной вести? Или хочешь другого носить на своей спине?

Алмаз в ответ дернул мордой, выворачивая белки настороженных глаз, покорился воле хозяина – замер. Дзахо с благодарностью потрепал его дуговатую шею, будучи искренне уверен: конь понял смысл сказанных слов. Человек в горах без коня – что птица без крыльев. О любви кавказцев к лошадям сложены сотни легенд, и, право, не на пустом месте.

Конь для горца – неразлучный спутник, вторые ноги, советчик и соучастник во всех важнейших деяниях. А потому страсть вайнаха к своему быстроногому брату доходит до невероятия. И не случайно издревле повелось на Кавказе: за доброго жеребенка – шалоха, солука или бечикана²³ – предоставлять раба. За взрослого же, выезженного коня знаменитых пород горцы отдавали до восьми полноценных рабов.

…Истекло не менее четверти часа, прежде чем Дзахо, пригибаясь к гриве коня, выехал из укрытия. Ночь сделалась гуще, точно черный колдовской вар. Только в вышине, в корявой проталине туч, углисто тлел опаловый клок да далеко на западе огнисто шнуровали небо червонные петли молний.

А здесь, у воды, мирно свистали и щелкали соловьи, наполняя росистую свежесть лунной ночи покоем. Но Дзахо крепко держал подо лбом абреческую заповедь: «Правда – это ложь, которую не разоблачили».

…На дымном рассвете, когда над сонной водой зачалась тоскливая перекличка шакалов, он скрывно съехал под яр к Совиному ручью разведать, что и как… Под обмотанными тряпьем копытами Алмаза глухо шуршал меловой известняк. У воды он скатал бурку, приторочил ее к седлу и, ежась от мглистой утренней сырости, хотел было вброд перебраться на другой берег, когда плечи его напряглись. Рядом, ниже по течению, он явственно услыхал тихую чеченскую речь.

– Как пойдем в набег, Имран, – бей гяуров по правому краю. Нам приказано заломить их крыло. О Аллах, дай нам с честью умереть в эту ночь или утопить неверных в крови!

Дзахо обернулся на голоса – сплошной туман с глянцевой ртутью рассвета, когда человек толком и собственной руки не узрит. Напряженные пальцы сомкнулись на рукояти кинжала. Еще минуту назад он сам, как горец, как чеченец, сердцем желал одного: побить, повырезать как можно больше русских собак и бежать в горы. Но разум и попранная честь рода каменной рукой остановили его. «Волла-ги! Кровь можно смыть только кровью. Талла-ги! Лучше умереть, чем носить позор за плечами, оставаясь в папахе!» В памяти просвистели пулей слова скорбной чеченской песни: «Бывало, холодной ночью волк воет… Люди думали – он с голоду воет. Нет, он от стаи родной оторвался…»

…Кануло в никуда мгновенье… Дзахо молчал, молчал и его верный Алмаз – оба знали, какой вред можно нанести общему делу, неосмотрительно выдав себя. Веками накапливалась у горцев звериная осторожность, и никакие силы не могли нарушить их правила.

Укрытый терновой листвой, аргунец продолжал ждать, но ухо его более не низало придушенной говори. Только табун жалящего комарья тонко звенел над его головой да гулко рокотала галькой река…

Внезапно мокристо чмокнула прибрежная няша под чьей-то ногой, и вскоре из дымящейся мглы возникла фигура в ватном бешмете, за ней другая в темной черкеске из домотканого сукна, с патронами на груди. Стройные талии воинов перетягивали кожаные пояса с латунными украшениями, которые перечеркивали ножны кинжалов. Тот, кто шел впереди, был обут в сафьяновые аварские сапоги – чакмай, с мягкими, чуткими на шаг подошвами. Он беззвучно крался вдоль берега, ощупывая ступней каждую пядь. За ним по-волчьи, след в след, шел второй, в черной папахе, на которую был накинут красный башлык. Ступая по камням с большой осторожностью, они озирались по сторонам, сжимая в руках оружие.

…Когда последний из ахильчиевцев поравнялся с укрывищем Дзахо – раздался ружейный грохот, а мгновение спустя высланные лазутчики уже боролись со смертью, истекая кровью. Все случилось столь неожиданно, скоро, что нукеры не успели даже поднять тревогу. Однако расколовший предрассветную тишь выстрел и без того спутал все планы коварного Джемалдин-бека.

Дзахо едва перевел дух, как Сунжа огласилась ружейной пальбой. С противного берега отрывисто щелкнул кавалерийский штуцер, пуля зло вгрызлась в береговой известняк. Алмаз шарахнулся в сторону, но твердая рука уже сидевшего в седле аргунца натянула узду.

– Аллах акба-а-ар! Ля илляха иль алла!

Таившиеся в камышах ахильчиевцы взлетели в седла своих скакунов. На их отважных лицах плясали улыбки презрения к врагам. Каждый знал, что исполняет священный долг, каждый ведал в сей час, для чего он был рожден матерью. И пусть гибель подстерегает их жизнь, пусть она заберет ее прямо сейчас – слава храбрых надолго останется в народе и разнесется в песнях далеко в горах.

– Вуаллах акбар! – Воины Газавата атаковали в шашки гяуров. Месть разжигала жажду боя.

В ответ с русской стороны затрещали винтовки казаков, стоявших в секретах. Пули, свистя и жужжа осами, сбивали листья и сучья, вышибали из седел летевших на них горцев.

Скрываясь от вездесущего свинца, Бехоев погнал жеребца вдоль берега. Сердце заныло в груди, когда он бросил взор вспять… Туман истаял над рекой, и в сумерках рассвета его глаза отчетливо разглядели открывшуюся картину. Увешанный кудрявыми коврами пыли противоположный берег кишел русскими солдатами, готовящимися перейти вброд обмелевший приток.

Алмаз взвился на дыбы, круто взбрыкнул, далеко кидая с копыт комья речного песка – над водой, много левее растаял охнувший медью гул орудия и, перекатываясь, пополз по Сунже.

– Ассе! Да-дай!! – Дзахо вытянул плеткой взбесившего аргамака. Тот секунду косил фиолетовый глаз на жгучую нагайку в хозяйских руках, затем вытянул спину в галопе.

И снова рокочущий грозными перекатами гул пушечного ядра огласил задернутую дымной сиренью пойму реки. По всему, русские канониры²⁴, не ведая всуе истинного числа нападавших, спешно пристреливали орудия, готовясь к бою.

Крутясь в седле, Дзахо тщетно искал глазами Джемала…

Впереди над вьющейся вдоль притока тропой поднялись и заколыхались столбы шафранной пыли, стремительно приближаясь к воде. Очевидно, скакали верховые, но охристые выступы холмов до сроку скрывали их. Внезапно над краем яра будто из-под земли выросли всадники. Там, где они объявились, тропа была столь узка, что казалось: кони вот-вот сорвутся с обрыва. Воинственные контуры горцев были вычеканены на розовеющем щите неба. Возникнув внезапно, они так же и исчезли за новым гребнем, точно мать-земля, породив их на миг, тотчас поглотила обратно.

Дзахо против воли окаменел в седле, натягивая повод. Недобрые мысли закружились в его разгоряченной голове, сердце сдавило дурное предчувствие. В рослом всаднике, что первым возник на холме, он сразу признал жестокого и кровожадного Гуду из Харачоя. Уж с кем не хотелось сойтись на одной тропе Бехоеву, так это с ним, великаном Гуду, снискавшим мрачную славу в Черных горах Ичкерии. Грозное видение предстало перед глазами Дзахо… Но поздно было воротить коня и менять решение. Время шло на секунды, значок харачоевского льва уже трепетал на ветру, а кони его послушников сотрясали берег.

Харачоевский Гуду не был кровником Дзахо. Высокогорный тейп его принадлежал к иному племени, но он являлся старым кунаком Джемалдин-бека, а этого было довольно, чтобы при встрече убить Бехоева.

Дзахо в своей мести перешагнул святой низам²⁵ Шамиля, нарушил незыблемый кодекс всевидящего и могущественного аль-азиза имама, предался врагу. Это значило одно: отныне любой правоверный, принявший Газават, был его смертельным врагом.

Низамы предусматривали наказания и за другие проступки, наносившие ущерб безопасности имамата. Проявившим в бою трусость пришивали на одежду кусок войлока. Избавиться от сего позорного клейма и народного порицания можно было, лишь кровью доказав свою храбрость. Но самым тяжким и позорным преступлением считалась измена – за нее полагалась высшая мера. «Предателям, – говорил Шамиль, – лучше находиться под землей, чем на земле». Именно эти огненные слова звучали теперь в ушах абрека-отступника…

Уо-о! Мюриды вихрем вылетели навстречу Дзахо. Их кони едва не сшиблись грудь с грудью с аргамаком аргунца. Юношу спас лишь случай, а быть может, милость Всевышнего.

Первая цепь пехоты уже вошла по колено в воду. Горцы вскинули ружья – глупо было дольше скрывать свое присутствие. Их раскрылатившиеся на ветру бурки тоже заметили на том берегу.

Десяток расторопных, по-видимому, лучших стрелков 60-го замосцкого полка споро выбрал возвышенное место, припал на одно колено… Оба берега разом окрасились дымками ружейных выстрелов.

…Конь под Бехоевым заплясал, приседая на задние ноги, пуля просвистела в пальце от его щеки. Двое мюридов замертво рухнули под копыта испуганных лошадей. Один из них бился и хрипел, дергая разбросанными руками, тщетно силился встать, опираясь на саблю, покуда не ткнулся лицом в песок, в последний раз выцедив воздух.

Следом над скучившимся отрядом с режущим визгом прогудела пушечная шрапнель. Ядра и впрямь теперь ложились гуще. Канониры, пристрелявшись, вели прицельный огонь.

– Билла-ги! Да распорется ваш живот! – Лютый Гуду вычеркнул голубую молнию стали из ножен.

Бурый столб разрыва разметал его воинов, над воронкой, опадая, мятежно рассасывался сизый дым.

– Аллах акбар!! – качнулась и, ломаясь в скачке, полетела в шашки горская ярость. – Будь прокляты могилы ваших отцов! Талла-ги! Вырежем поганые языки выродков свиней и шакалов!

С губ Дзахо тоже сыпались тяжелые, как камни, ругательства. Чернея от душившего его противоречия, наливаясь кровью отчаянья, он в бессильи кольнул кинжалом своего жеребца в крестец и, потрясая разряженным в гяуров ружьем, ощерив белые зубы, помчался вслед за храбрецами Гуду.

Но, видно, вайнахи забыли, с кем имели дело. Русский солдат не дрогнул. Напротив, когда в замосцких рядах засвистали чеченские пули и пролилась кровь, утомленные методически скучным маршем войска оживились:

– Ну, слава Богу, что ты, Шмель Иванович, опомнился! Послал своих воронят! А то без тебя, родственник, скучнехонько, тяжелехонько было идти!

Серпастым фланговым охватом пехотинцы оттеснили горцев. В крошеве брызг, в прибрежной листве замелькали черкески и бурки рассеявшихся мюридов.

Аль-Вакила из Гехи в упор застрелил какой-то портупей-юнкер, Басыра с Рахманом искололи штыками, словно учебное чучело…

Отступление задержалось на краткий срок, когда сквозь беспорядочную пальбу и крики из огня и дыма заслышался яростный рев Гуду:

– Именем Аллаха заклинаю!.. За мной, волки Ислама!

Харачоевская шашка сплеча хватила по голове замешкавшегося солдата. Тот ахнул надрывно, закрывая грязными ладонями опаленные ужасом глаза, и бухнулся навзничь в алую воду…

Дзахо стрелял и сек шашкой насевших на него гяуров; был дважды колот замосцким штыком в бедро и голень – благо, что вскользь и в мякоть; взывая к Богу, насилу вырвался из смерчевого вихря, всецело положившись на резвые ноги своего скакуна. В боли и муке, хватаясь за горло, кое перехватил прогорклый спазм, ушел из-под крыльев смерти.

Конь вынес его ниже по течению на вражеский берег. Тут было тише: барабанная дробь стрельбы осталась за крутым поворотом реки. Зато одиночные выстрелы лопались полнозвучно и гулко.

Скалясь от боли, извивавшейся в ноге, Дзахо привстал в стременах, тылом ладони сбил на затылок горячую папаху, что липла к распаренному лбу, огляделся.

И вновь сбоисто колотнулось сердце. Он видел, как основное ядро его единоверцев, без счету поредевшее, вырвавшись из русских клещей, спасалось беспорядочным бегством. По косогору, надсадно погоняя коней, неслись вырвавшиеся вперед казаки.

Аргунец заскрежетал с досады зубами, но тут же соколиные черные глаза вспыхнули злорадным огнем – среди отступавших он приметил белую бурку Джемала.

– Да иссохнет семя твое, собака! – У Бехоева все дрожало внутри, бешенство раздувало ноздри. – Да встречаются каждый день на пороге сакли твоей ганзи²⁶ на выходе и кершан²⁷ при входе, пока не вынесут весь ваш род. Жаль… я не увижу твоих глаз перед смертью… Но знай, волк, это я – Дзахо, сын Бехоева Илияса, подарил тебе черный день!