Читать книгу Фатум. Том третий. Меч вакеро - Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский - Страница 2

Ночь просквозила тягучим киселем страха, однако обошлось без происшествий. Ждали нападения, но Господь миловал. К утру дождь вымочил землю и ушел дальше.

Лишь только забрезжил рассвет, лошади бойким аллюром взяли на запад. Муньос опять молчал как могила.

«Хоть бы до гробовой доски!» – молила Тереза.

Когда окончательно прояснилось и размытые контуры приняли графические очертания, все первым делом обернулись назад, но, кроме чистого горизонта, ничего не узрели.

А земля вокруг лежала богатейшая, дивная, но неухоженная, требующая дождя, крестьянского пота и плуга. Златотравые равнины сменяли одна другую, с бесконечными тысячами жирных, как творог, акров доброй земли.

И всюду журчали ручьи, всюду звенели диковинные птицы и сияло солнце. Волшебная зеленоглазая страна пастбищ. Они растеклись до самых отвесных отрогов монументальной стеной, тянувшейся с севера на юг. Воистину это был земной рай. Здесь было всё, что нужно для жизни. Но при всем изобилии земля пугала своей первобытной дикостью, молчаливой враждебностью островерхих хребтов, лишь самую толику притупленных дождем и ветром. Одному Богу известно, какой требовался срок, чтобы обследовать, изучить немыслимое нагромождение каньонов и лощин, ползущих всё выше к непроходимым чащам и к черным, оранжевым, охристым пикам…

Это была Калифорния, далекая и призрачная, как мираж, полная тайн и загадок.

* * *

Стояло раннее, еще не разгоревшееся, росистое утро, когда возница по приказу дона натянул поводья и остановил экипаж. Запряженная четверкой лошадей карета смоляным силуэтом застыла на обочине горбатой дороги. Своим запущенным видом она, право, больше напоминала звериную тропу.

Да, старый королевский тракт остался за дымчатыми грядами Сьерра-Невады, он оборвался неожиданно, как крик сорвавшегося в бездну человека.

Хотя вокруг простирались безлюдные, посеребренные хрустальной влагой луга и глаз ничего не видел, кроме голубого ковра цветов и гор, в воздухе отчетливо чувствовалось соленое йодовое дыхание великого океана. Там, на западе, скрытый жемчужной дымкой, могуче и ровно шумел океанский прибой. Каждое утро он гнал на восток несметные легионы тумана, словно желая окутать холмистые дали берега своей перламутровой мглой.

Всего час назад они миновали пустынное ущелье, в которое так боялись въезжать, и вот теперь оно, похоже, не отпускало Диего.

– Тереза,– майор крепче сжал пальцы девушки.—Настало время. Скажи, ты сделаешь всё, как я просил? —он ласково посмотрел в ее потемневшие, как вечер, глаза.– Я обязан пойти на это.

– Да,– она неуверенно кивнула головой, глаза туманили слезы.– Что будет с тобой? – она припала губами к его руке.

– Не знаю, но надеюсь на лучшее. Счет покуда не в нашу пользу, и я должен исправить его. Кровь Гонсалесов стучит в моих жилах… Ну… – он поцеловал ее волосы,—мне пора, еще чертова уйма забот…

– Забот уйма, а я одна! – Тереза не отпускала его руку.– Я боюсь, боюсь… Возьми меня с собой! Я буду…

– Нет! – Де Уэльва вырвал руку.– Ты нужна здесь. И закончим.– Он пристегнул шпагу, поправил сбившееся на коленях девушки одеяло.

– Будьте осторожны. Сверхосторожны! – Тереза не знала, куда девать руки.

– Не бойся. Сейчас я ни чем не дорожу так, как своей жизнью… Она слишком нужна Мадриду и тебе.

– Господи, Диего, ты же с утра ничего не ел!.. Я сейчас,– она хотела было открыть корзину со снедью, но он остановил девушку жестом:

– Еcли кому-то из нас нынче сделают дыру в животе, дорогая, то лучше ее получить на голодный желудок.

Тереза перекрестила любимого и, размазывая слезы по щекам, прерывисто прошептала:

– Я присмотрю за отцом… Не волнуйся… Я люблю тебя! – Она в последний раз прильнула к нему, как гонимый ветром листок.

Он улыбнулся, поцеловал на прощание любимую в щеку и… хлопнула дверца экипажа. Позади кареты майора дожидался Мигель. Он неторопливо одергивал ремни и пряжки на иноходце господина, временами бросая взгляд на ухо-дящую к побережью тропу. Похоже, он не чувствовал пронзительного утреннего холода – ворот хубона1 был широко распахнут, обнажая рельефную грудь, такую же темную, как и его кожаная куртка.

Без слов он помог дону вскочить в седло, подал оленебой.

Пока Диего плотнее запахивал двубортный каррик и проверял оружие, Мигель, поднырнув под шеей своего жеребца, точно невзначай подошел к империалу.

– Это ты, Мигель? – каретная дверца легко распахнулась.

На него удивленно смотрела Тереза. Драная юбка от порывистого движения поднялась вверх, и глазу Мигеля открылась гладкая и лоснящаяся кожа ног. Он кое-как отвел взгляд и неловко потер обросшую жесткой щетиной скулу.

Сеньорита понимающе улыбнулась и без тени смущения одернула юбку.

«Ну девка!» – юноша судорожно сглотнул, чувствуя, что, как обычно, не в силах оторваться от нее. Изумрудные глаза на овальном лице с высокими скулами вызывали у Мигеля дрожь в позвоночнике, а золотистая кожа, без пудры и помады, приводила просто в восторг. Вообще, женщины всегда разочаровывали Мигеля. Сколько помнил, они все-гда предавали его. Даже последняя подружка, дочь рыбака Хавьерра чернобровая веселушка Мерида, после трех месяцев их любви оказалась такой же мерзавкой, как и все остальные. «А ведь как она слезно клялась в верно-сти… Да и жили мы душа в душу… Но Тереза!..» – он поперхнулся волнением и сплюнул.

– Эй,– она еще раз улыбнулась ему, сверкнув жемчужной полосой зубов, и погрозила пальцем.– Нельзя так смотреть на женщин, Мигель, а то влюбишься…

– Но у влюбленных вырастают крылья, донна,– тушуясь, невпопад буркнул Мигель, расправляя плечи.

– А у женатых – только рога.– Она откинула волосы, затем выпрямилась, как бы между прочим приподняла груди, в которые немилосердно врезались тесные складки выгоревшей блузки, и подцепила вопросом: – Ты что-то хотел, Мигель?

Он продолжал молчать, пряча за широкой спиной свои загорелые сильные руки.

С какой превеликой радостью он поймал бы ее сейчас в объятья, но Тереза была возлюбленной его господина. И даже если б всё было иначе, он вдруг почувствовал, что относится к этой девушке куда как серьезнее, чем к случайной попутчице, с которой не грех наскоро поваляться в траве.

Тереза, в свою очередь, смотрела в дерзкое и по-своему красивое лицо молчаливого слуги и думала: «Да, он мне не пара. В нем нет размаха дона… такого обаяния и остроты». Сердце ее было отдано тому идальго с серебристыми висками, умевшему обходиться не только со шпагой и звонкой монетой, но и с высоким словом, недоступным как для нее самой, так и для слуг.

«Диего думает, для чего жить, а Мигель – для кого, а это уже мысли женщины»,– подытожила она и, вопрошающе глядя на юношу, нахмурила брови.

– Вот, пришел попрощаться, донна… Кто знает, вернусь ли назад?.. А я вас… – он столь густо покраснел, что его смуглое от загара лицо стало темнее бронзы,– словом… вот, возьмите.

Мигель протянул спрятанную за спиной руку. На широкой, сухой ладони золотистой слезой покоился амулет: морской конек, плавающий в полированном янтаре волн. С их ребристой поверхности Терезе весело улыбались блики калифорнийского солнца, отчего конек казался живым. Он словно плыл по ладони в растопленной подгоревшей желтизне меда, переливаясь чешуйчатым телом.

Эту занятную безделушку Мигелю еще в детстве пода-рил отец, купив ее у непоседливых и горластых мавританских кустарей в Лиссабоне.

Украшение было очень дорого ему и как подарок погибшего в бою с карибскими пиратами отца, и как вещь для любования. Но главное, морской конек, по убеждению суеверного Мигеля, потакал удаче, и он постоянно таскал его на шее.

И вот теперь он передавал свою святыню мексиканке, которую крепко, но безответно полюбил. Еще с вечера, чутко прислушиваясь к голосам леса, юноша представлял, как осторожно достанет свой талисман и протянет красавице; как бережно примет она его в свои тонкие, легкие ладони; а он, так, чтоб не слышало ни одно ухо, научит ее тайным словам заклинания, известным только ему; благодаря которым морской конек будет верен лишь новой хозяйке… И от этих воображаемых картин грудь молодого испанца порывисто поднималась, уши горели рубином и неудержимо хотелось петь.

И он пел… тихо-тихо, для самого себя, потому как нельзя было выдать врагу их бивак, а более оттого, что слуга стыдился выдать себя пред суровым доном и колкой на язык дочкой папаши Муньоса.

Твердый подбородок Мигеля опустился на грудь. Он исподлобья, напряженно смотрел на Терезу.

Та – было видно, как вздрагивали плечи,– взволновалась. В глазах – изумление, радость, тревога. Зернистая краснота щек, шеи: «Что со мной? Только бы не заметил Диего!»

– Что это? – верхняя губка донны скакнула вверх, и она, легкомысленно рассмеявшись, резво спрыгнула на землю.

Смех ее нравился юноше, в его представлении таким чистым было журчание горного ручья, бегущего по окатанным галькам там, где всё бело и свежо от снега. Впервые за всё время их бесконечных мытарств она стояла так близко от него. Шелохни рукой – и она упрется в тугую, упругую грудь. Двинь ногой – и колено коснется бедра. Во рту пересохло. Мигель сглотнул засевший горьким лимоном ком. Внутри всё трепетало. Ему вновь до крика возжелалось схватить ее и прижать к груди крепко-крепко, но он вторично стреножил себя. Закусив втянутую мякоть щек, испанец уткнул взгляд в каретное колесо. Каждый мускул его молодого тела ощущал сводящую с ума близость.

Над ними кричали неведомые красноголовые птицы, бросая крылатые тени на лица, вязко гудели пчелы, а с другой стороны империала доносилось возбужденное бульканье Антонио и негромкий голос дона.

Однако Мигель ничего не слышал и лишь ощущал медленно растекавшийся по языку солоноватый вкус крови. «Иисус наш и Пресвятая Дева Мария! Как же не хочется тащиться в каньон!»

Тереза меж тем отодвинулась на шаг, разглядывая нежданный подарок, и вместе с ее отступлением пришло освобождение. Мигель незаметно, с облегчением вздохнул, ровно сбросил с себя многопудовый жернов.

– Что это? – еще раз переспросила она, изломив крылатые линии бровей.

– Тереза… Я… Это мой талисман. Он приносит счастье, клянусь Мадонной. Верь мне… И если уж ты отказываешься взять мое сердце, так прими хоть это.

– Чтобы я была счастлива?

– Чтобы вы… были счастливы: ты и наш дон.

Девушка осторожно, почти как и грезилось Мигелю, взяла с его ладони кулон. Любуясь, повертела в руках. Затем неожиданно наклонилась вперед, накрыла его кисть своей и слегка коснулась губами колючей щеки. От ее прикосновения у юноши застучало в висках. Он проклинал себя, но никак не мог унять свои бесстыжие андалузские глаза. Они так и щупали мексиканку, забираясь в тайные улы. Мигель ничего не мог с собой поделать —не замечать выпиравшие из-под тонкой материи груди было выше его сил.

– А ты… хороший,– тихо обронила она. Помолчала и добавила: – Вспыльчивый, но добрый. Прости, что я подсмеивалась над тобой…

– Тереза,– он горячо и влажно задышал у самого ее уха.– Я не знаю… будет ли у меня еще такая минута… —его сильные руки вдруг притянули девушку к себе.

– А ну, отпусти! – прошипела она, но он все же успел надкусить спелость ее малиновых губ.

В следующий миг голос майора обжег их, точно хлыст…

– Мигель! Где тебя носит, хвост дьявола?

Юноша медленно опустил руки, облизнув губы кончиком языка и, нервно рассмеявшись, громко откликнулся:

– Да где же мне быть, дон,– с вами, черт возьми!

* * *

Долгогривый иноходец плясал под Диего, насторожив уши вместе с папашей Антонио, слушая последние распоряжения их господина.

– Антонио, я надеюсь на тебя. Не подведи.

– Будьте покойны, хозяин, всё будет в полном ажуре. Только зря вы затеяли это… Вечно ищете на свою голову приключений.– По глазам старика майор понял, что про себя торгаш наверняка подумал, что видит их в послед-ний раз.

– Голова-то моя,– андалузец усмехнулся и похлопал его по плечу.– Мы обязаны вернуться, иначе всё бессмысленно…

– Гром и молния! Но почему не послать одного Мигеля? – Початок сдвинул заскорузлым пальцем шляпу на затылок и отмахнулся от летящей перхоти мошкары.

– Это опасно.

– Э-э, я чую, вы боитесь, сеньор, что он так же канет, как братья Гонсалес…

– Да, боюсь,– сказал де Уэльва.– Нас осталось слишком мало. И я не хочу лишний раз рисковать.

Муньос растерянно заморгал: ответ оказался неожиданно прост. Империал жалобно заскрипел и качнулся на рессорах; мелькнула толстая, в пестрых заплатах задница,—папаша Муньос подался всей массой к майору.

– Что ж, возможно вы и правы, дон… Ему ведь только броситься в драку, а там хоть потоп… Чистый ад и сера! А ведь я его, признаться, люблю, дон, после лошадей больше всех на свете!

Толстяк вдруг перестал сосать кургузый окурок сигары и тихо сказал:

– Только, пожалуйста, возвращайтесь, сеньор. Что мы с дочкой будем делать без вас?.. Знайте, если вас убьют —сердце мое будет навек разбито!

– Я постараюсь поберечь твое сердце, старина. А тот, ради кого погибают, сам должен уметь смотреть в лицо смерти. И я докажу, что умею это делать. Ты же укрой карету, Антонио, и без глупостей. Глядеть в оба. И ни капли рому!

Золотой кастельяно качнулся под ухом толстяка: «Хорошенькое дельце «укрой»… места-то здесь, тьфу,– пропасть, как без штанов стоишь…»

Разворачивая жеребца, майор напоследок бросил:

– Не забудь приготовить что-нибудь на обед. Я так думаю: когда мы вернемся, наши желудки будут урчать почище волчьих. И вот еще: если увидишь, что из ущелья появился кто-нибудь, кроме нас,– убей!

Возница побледнел, но горячо заверил, что так и сделает. А хмурый Мигель не преминул добавить свою ложку дегтя в бочку меда:

– Береги свое брюхо, пузырь. Того и гляди, продырявят. Небось столько сала вытечет, что можно будет месяц каретные фонари заправлять.

Муньос собрался окрыситься, но дон уже кивнул головой и, увлекая за собой слугу, поскакал туда, где открывалась мрачная пасть каменистой теснины.

* * *

Клубящиеся в сыристом воздухе космы тумана к тому часу уже всецело объяли ущелье и, сдавленные отвесными скалами, лениво тянулись ввысь. И чудилось, будто мятежное сонмище фурий и демонов кружилось в нем в колдовском приплясе, поджидая заблудшую жертву.

Там, на одной из гранитных круч, сфинксом застыл всадник. Немой и неподвижный, он был нереален, подобен призраку, сотканному из тумана и мглы… Ветер завывал в длинных лохмотьях его одежд и спутанной гриве коня. Лик пришельца был обращен к долине, туда, где за жерлом ущелья земля резко, под наклоном, уходила к побережью; туда, куда часом ранее прогрохотала карета мадридского гонца. Шло время, а он продолжал всматриваться, точно пытался пробить взглядом курящуюся зыбь, а может, и просто пытал слух – в это время любой звук был отчетлив и далеко слышен. Но вот будто сошло заклятье – он ожил, приподнялся в седле, и в тот же миг желтое марево сомкнулось над ним. Налетевший мгновением позже порыв ветра развеял туман, но, странное дело, всадник исчез, пугающе стремительно и бесшумно.