Читать книгу Размышления над первой книгой Исповеди Августина - Андрей Наместников - Страница 9
Книга первая
VI
Оглавление(7)
Но всё же позволь мне говорить к милосердию Твоему,
мне – земле и пеплу35.
Вот милосердие Твое!
Позволь мне говорить, обращаясь к нему,
а не к высмеивающему всё человеку.
Возможно, и Ты посмеешься надо мной36,
но сжалишься и явишь сострадание ко мне37!
И кто же я, что хочу говорить с Тобой,
Господи, Боже мой,
Если даже не знаю я, откуда пришел сюда,
в эту – как ее назвать? – то ли в умирающую жизнь,
то ли в живущую смерть – не знаю.
И признал Ты сыном меня38 через утешения милосердия Твоего,
как слышал я от родителей плоти моей39, от которых —
от него в ней – Ты создал меня во времени.
Но сам я ничего этого не помню.
Встретили40 меня и утешения материнского молока.
Но ведь не мать моя и не кормилицы сосцы свои молоком наполняли,
а Ты через них давал пищу младенцу
по богатствам Твоим и по установлению Твоему,
введенному от самого основания.
Мне давал Ты желание не хотеть сверх того, что давал Ты,
а кормилицам моим – стремление отдавать получаемое от Тебя.
И хотели они в своем душевном расположении
отдавать мне то, что в избытке от Тебя получали41.
И благом было для них мое благо, получаемое от них,
даже и не от них, а через них даваемое,
ведь благо всё только от Тебя, Боже.
Только от Бога моего всецелое спасение мое42.
Лишь позже заметил я,
что Ты тем самым призывал меня,
одаривая и внутри и извне.
Тогда же умел я лишь грудь сосать,
утешаться в забавах, при неудобстве – плакать,
и ничего больше.
13 ноября 354 года родился Августин.
Августин был африканцем.
Он так и писал о себе: «Я африканец»…
Да, столп и один из отцов европейской христианской цивилизации был африканцем.
Нет, не негром. В его жилах текла нумидийская кровь. Нумидийцы, позднее прозванные берберами (после того как Северная Африка была завоевана арабами) родственны древним египтянам. Если Вы были в Египте и видели египтян-коптов (не арабов-мусульман, которые пришли в Египет намного позже и составляют теперь большинство населения этой страны, а коптов-христиан – потомков древних египтян), то Вы можете себе примерно представить, как выглядел народ Августина. Возможно, среди предков Августина были и финикийцы (карфагеняне), и латиняне (римляне).
Августин родился в маленьком городке Тагаста (ныне Сук-Ахрас в Алжире). Городок являлся частью провинции Африка, которая входила в Римскую империю. В древности эта страна называлась Нумидией. Нумидия была покорена Карфагеном. Карфаген был завоеван Римом. Провинция Африка стала неотъемлемой частью Римской империи, и населявшие ее народы общались между собой на латинском языке – языка Рима.
Маму Августина родители назвали Моникой в честь нумидийской языческой богини Монны. Моника же всем сердцем уверовала в Христа.
Особенно повлияла на Монику служанка-христианка в доме родителей. Моника часто ее вспоминала и рассказывала о ней сыну.
Моника не получила образования. Ее мудростью стала вера. В правоту Христа она поверила твердо и бесповоротно.
Отец Августина – Патрикий (Патрициус) носил родовое имя Аврелиев. Аврелии – древний римский род. Может быть, один из далеких предков Патрикия был карфагенянином43, сражался против Рима в Пунический войнах, попал в плен и стал рабом Аврелиев. Впоследствии он или его потомок мог получить свободу и римское гражданство, а также и родовое имя прежних хозяев – Аврелий. Возможно, поэтому африканец Августин носил римское родовое имя. Но это лишь предположение…
Само имя «Августин» означает «маленький Август», «маленький император». Видимо, родители связывали с ним свои самые честолюбивые планы.
Августин не изучает свою генеалогию – историю своей плоти. Его интересует куда более важный вопрос о том, как зарождается и поддерживается жизнь в ребенке.
Вывод Августина поразителен – это Сам Бог поддерживает в ребенке жизнь. Именно Он не только дает молоко матерям и кормилицам, но и дает им желание отдавать это молоко ребенку! Это не столько воля матери или кормилицы, сколько установление, созданное Богом от начала времен. Именно Он дает ребенку желание пить именно столько молока, сколько Он дает ему через мать или кормилицу.
И ведь тем, что Он дает младенцу всё необходимое, Он призывает человека обратиться к Себе. Но мы не замечаем этого, не помним об этом. А об этом действительно стоит задуматься.
(8)
Потом я начал смеяться – сначала во сне,
потом и бодрствуя.
Так мне рассказывали,
и я верю, что именно так и было,
потому что наблюдал это и у других младенцев.
Сам же ничего этого не помню.
И вот, мало-помалу я начал различать, где я,
и хотел выразить свои желания тем людям,
через которых они могли быть утолены,
и не мог, так как желания были внутри, а люди – снаружи,
и никаким органом внешних чувств
невозможно было проникнуть внутрь души моей.
Барахтаясь и крича, пытался я этими знаками
обозначить нечто схожее с моими желаниями,
но у меня плохо получалось, если вообще получалось —
ведь было совсем не похоже.
И когда меня не слушались,
или не понимая, или не желая мне навредить,
я сердился на непослушных мне взрослых,
на то, что они – свободные не служат мне, как рабы,
и наказывал их громким ором.
Что младенцы таковы, я увидел по тем,
которых мог наблюдать.
И то, что я сам был таким же,
мне было ясно показано
не столько сведущими воспитателями,
сколько несмышлеными чадами.
Почему мы не помним себя в младенчестве?
Наверное, потому, что память может удержать только то, что обозначено словом. Но о речи и языке Августин еще будет говорить подробно…
У Августина нет привычного нам умиления при виде младенца. Он смотрит на него как на маленького взрослого, отличающегося ростом, беспомощностью и неумением говорить.
Это восприятие ребенка античной культурой?
Возможно… Только нужно сделать небольшое уточнение – мужчиной. Это восприятие ребенка мужчиной античной культуры.
У Августина живейший интерес к человеку, в том числе и к младенцу.
Рассматривая младенца, пытаясь общаться с ним, он изучает себя, пытается постичь свое младенчество.
И Августин отмечает то, что мы не привыкли замечать в младенцах – своеволие и желание покорить всех окружающих своим желаниям.
Вот он, след падения человека, проявляющийся даже в совершенно несмышлёном младенце!
Возможно, Вы скажете, что Августин не любил детей.
Не думаю.
Вот понимание любви у него точно было совсем другим. Об этом мы еще поговорим.
Но умилительное сюсюканье над ребенком – это еще далеко не любовь. Любовь – это когда ты осознаешь всю греховность человека, но при этом не отворачиваешься от него.
А когда в грехах другого человека ты с неумолимой ясностью узнаешь СВОИ СОБСТВЕННЫЕ грехи, то это уже путь к истинной любви через осознание своих грехов перед Богом.
Не поэтому ли мир устроен так, что о своем младенчестве мы можем узнать, только наблюдая за другими детьми и узнавая в них себя?
(9)
И вот, младенчество мое давно умерло, а я живу.
Ты же, Господь живущий вечно, и ничего смертного нет в Тебе.
Ведь и до начала веков,
до всего, о чем можно было бы сказать «раньше»,
Ты ЕСТЬ44, Бог и Господь всего созданного Тобой.
35
Бт., 18,27. «И сказалъ Авраамъ въ отвѣтъ: нынѣ я началъ говорить Господу моему, я – земля и пепелъ».
36
Пс. 2, 4. «Живущий на небесах посмеется над ними, и Господь унизит их».
37
Мих., 7, 19. «Онъ обратитъ и ущедритъ насъ, и погрузитъ неправды наши и ввергнетъ въ глубины морскія всѣ грѣхи наши». Синодальный перевод: «Он опять умилосердится над нами, изгладит беззакония наши. Ты ввергнешь в пучину морскую все грехи наши».
38
«Et susceperint me» – видимо, Августин здесь имеет в виду древнеримский обряд признания новорожденного ребёнка отцом. Ребенка клали перед отцом на землю, и если тот поднимал его, то тем самым признавал свое отцовство и право ребенка быть членом семьи. То есть здесь Августин имеет в виду, что Бог признал его и дал право считаться одним из детей Божиих. Suscipio – поднимать новорождённого с земли (обряд признания ребёнка своим), т.е. признавать, принимать. Вот как описывает рождение ребенка в древнем Риме М. Е.Сергеенко: «Рождение ребенка было праздником, о котором оповещали всех соседей венки, повешенные на дверях. Отец поднимал младенца, которого клали перед ним на землю; это значило, что он признавал его своим законным ребенком. А он мог отвергнуть его, и тогда новорожденного выбрасывали. С этим жестоким обычаем боролись еще христианские писатели, и Минуций Феликс указывает на него, как на одно из преступлений, которое в языческой среде таковым не почиталось: „Вы иногда выбрасываете ваших сыновей зверям и птицам, а иногда предаете жалостной смерти через удавление“ (Octav. 30. 2). Только при Александре Севере /то есть всего за сто лет до рождения Августина – А.Н./ выбрасывание детей было объявлено преступлением, которое приравнивалось к убийству. Право выбросить ребенка, продать его или даже убить целиком принадлежало отцу; – „нет людей, которые обладали бы такой властью над своими детьми, какой обладаем мы“ (Gaius, I. 55). … Давший жизнь имел право ею и распоряжаться: известная формула – „я тебя породил, я тебя и убью“ – развилась в логическом уме римлянина в систему обоснованного права, именовавшегося „отцовской властью“ (patria potestas). Это было нечто незыблемое, освященное природой и законом. … Ребенка, которого „поднял“ отец, купали, заворачивали в пеленки и укладывали в колыбель. … В старых и старозаветных римских семьях новорожденного кормила мать; так было в доме у Катона (Plut. Cato mai, 20). Фаворин, друг Плутарха и Фронтона, произнес целую речь в защиту обычая, при котором „мать целиком остается матерью своего ребенка… и не разрывает тех уз любви, которые соединяют детей и родителей“, поручая ребенка кормилице, „обычно рабыне, чужестранке, злой, безобразной, бесстыдной пьянице“ (Gell. XII. 1). На саркофагах с изображениями сцен из детской жизни мы часто увидим мать, кормящую ребенка. Обычай брать для новорожденного кормилицу стал, однако, к концу республики очень распространенным; Цицерон по крайней мере пишет, что его современники „всасывают заблуждения с молоком кормилицы“ (не матери – Tusc. III. 1. 2). Кормилицы упоминаются в ряде надписей; иногда кормилица с гордостью сообщает, кто были ее вскормленниками: у семи правнуков Веспасиана была кормилицей Тация (CIL. VI. 8942). Кормилица часто оставалась в доме и после того, как ее питомец подрос (Iuv. 14. 208 и схолия к этому месту). Она забавляет его, болтает с ним, рассказывает ему сказки, которые вызывают пренебрежительную усмешку в образованных кругах – „старушечьи россказни“ (Cic. de nat. deor. III. 5. 12; Tib. I. 3. 84; Hor. sat. II. 6. 77), и которые были бы кладом для современного этнографа. Эта рабыня или отпущенница, преданная, любящая, сроднившаяся с ребенком, который вырос на ее руках, постепенно превращалась из служанки в своего человека, жившего радостями и печалями семьи». М.Е.Сергиенко. Жизнь древнего Рима. Глава 8 «Дети».
39
Отсюда и некоторое принижение значения родителей, которые только родили плоть. Истинный же Отец – Бог.
40
Августин здесь использует похожие слова для обозначений действий над новорожденным отца – suscipio (поднимать с земли, поддерживать, принимать, допускать) и матери – excipio (встречать, принимать, давать убежище).
41
В коротком фрагменте (3 предложения) Августин 7 раз повторяет слово «давать» и производные от него (латинской глагол do – давать, подавать, даровать).
42
2 Црст., 23, 5 Церковнославнский перевод: «я́ко всé спасéнiе моé и всé хотѣ́нiе во Гóсподѣ, я́ко не и́мать прозя́бнути беззакóнный». Синодальный перевод: «Не так ли исходит от Него все спасение мое и все хотение мое?»
43
Августин называл себя и карфагенянином – пунийцем. И во времена Августина возрожденный Карфаген был вторым по величине и значению городом Западной Римской Империи.
44
Здесь «ЕСТЬ» в смысле «обладаешь бытием», «бытийствуешь».
