Читать книгу Перекличка Камен. Филологические этюды - Андрей Ранчин - Страница 3

[1]

Поэтика художественного пространства гоголевской прозы, в том числе и повести «Страшная месть», была обстоятельно исследована Ю.М. Лотманом[2]. Но некоторые особенности организации и семантики пространства в «Страшной мести», восходящие, по-видимому, к памятникам древнерусской словесности, рассмотрены не были.

Предок колдуна Петро убил брата Ивана и его сына в Карпатах, и из Карпатских гор появляется всадник-мститель. Выбор Гоголем именно этого локуса как места совершения Петром братоубийства, возможно, мотивирован реальным преступлением, которое совершил в 1015 году в Карпатах киевский князь Святополк, прозванный Окаянным. Здесь посланцы Святополка предали смерти его сводного брата древлянского князя Святослава[3]. Вот как об этом сообщает «Повесть временных лет» под 6523 (1015) годом: «Святополк же сь оканьный и злый уби Святослава, пославъ ко горѣ Угорьстѣй, бѣжащю ему въ Угры. И нача помышляти, яко “Избью всю братью свою, а прииму власть русьскую единъ”. Помысливъ высокоумьемь своимь, не вѣдый, яко “Бог даеть власть, ему же хощеть, поставляеть бо цесаря и князя вышний, ему же хощеть, даеть”»[4].

Пересказ этого известия содержится в «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина (т. II, гл. I): «Еще Святополк не насытился кровию братьев. Древлянский Князь Святослав, предвидя его намерение овладеть всею Россиею, и будучи не в силах ему сопротивляться, хотел уйти в Венгрию; но слуги Святополковы догнали его близ гор Карпатских и лишили жизни»[5].

Есть народное предание об убиении Святослава в Карпатах: в верховьях Опора еще в XIX веке было известно урочище Святославие и могила, именуемая Святославовой[6].

Это предание могло быть известно Гоголю. М.Я. Вайскопф, приводя свидетельства знакомства автора «Страшной мести» с карпатским и галицийским фольклором, полагает, что «узнать о нем еще в гимназические годы Гоголь мог от своего учителя Орлая, уроженца Карпат и знатока этого края»[7].

Сходство сюжета гоголевской повести с историей преступлений Святополка Окаянного было отмечено М.Я. Вайскопфом, который, напомнив о библейском подтексте «Страшной мести» – сказании о братоубийце Каине, соотнес предка колдуна гоголевского братоубийцу Петра с «“новым Каином” древнерусской словесности – сатанинским Святополком из “Сказания о Борисе и Глебе”»[8]. Однако в «Сказании о Борисе и Глебе» не упоминается убийство Святослава, а описываются два других преступления «нового Каина» – убиение братьев Бориса и Глеба, которые в отличие от древлянского правителя были канонизированы Церковью. Соответственно, и карпатский локус в «Сказании о Борисе и Глебе» отсутствует.

Гоголевский колдун бежит в ужасе, преследуемый не людьми, а самим пространством и природой: «Ему чудилось, что все со всех сторон бежало ловить его: деревья, обступивши темным лесом и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его» (I/II; 324–325). Никем не гонимый в страхе и трепете бежит с поля проигранной битвы Святополк, одержимый бесом и чующий не существующую въяве погоню. Бежит он, как и колдун, к западным границам Русской земли: «И бѣжащю ему, нападе на нь бѣсъ <…>. Принесоша и к Берестью, бѣгающе с нимь. Онъ же глаголаше: “Побѣгнѣте со мною, женутьпо насъ”. <…> И не бѣ никого же вслѣдъ гонящаго, и бежаху с нимь. Он же в немощи лежа, и въсхопивъся глаголаше: “Осе женуть, о женуть, побѣгнѣте”. Не можаше терпѣти на едином мѣстѣ <…>»[9]. Это сообщение передают историки, чьи сочинения были известны автору «Страшной мести». О бегстве великого грешника подробно пишет Н.М. Карамзин: «Гонимый Небесным гневом, Святополк в помрачении ума видел беспрестанно грозных неприятелей за собою и трепетал от ужаса <…>»[10]. В изложении Н.А. Полевого этот эпизод представлен так: «<…> Святополк бежал, сделался болен, бредил: ему казалось, что за ним гонятся. “Бегите, бегите, о! женут, женут по нас!” – кричал он людям <…>»[11].

В описании Гоголем Карпат, по-видимому, содержится перекличка со «Словом о полку Игореве»: «Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто каменными цепями, перекидывают они вправо и влево землю и обковывают ее каменною толщей, чтобы не прососало шумное и буйное море. Идут каменные цепи в Валахию и в Седмиградскую область и громадою стали в виде подковы между галичским и венгерским народом. Нет таких гор в нашей стороне. Глаз не смеет оглянуть их, а на вершину иных не заходила и нога человечья. Чуден и вид их: не задорное ли море выбежало в бурю из широких берегов, вскинуло вихрем безобразные волны, и они, окаменев, остались недвижимы в воздухе? Не оборвались ли с неба тяжелые тучи и загромоздили собою землю? ибо и на них такой же серый цвет, а белая верхушка блестит и искрится при солнце. Еще до Карпатских гор услышишь русскую молвь, и за горами еще кой-где отзовется как будто родное слово; а там уже и вера не та, и речь не та. Живет немалолюдный народ венгерский <…>» (I/II; 319).

Горы в гоголевском описании отличаются особенной высотой и представлены словно подвижными, перекидывающими землю; они уподоблены облакам. Ю.М. Лотман предположил, что образ «перекидывающих землю» гор мотивирован движущейся точкой зрения наблюдателя: «Чем же объясняется это странное явление стиля, если не делать мало что говорящих ссылок на общую “одухотворенность” и “пластичность” гоголевского пейзажа? <…> Подобное построение текста станет понятным, если мы представим себе передвигающегося наблюдателя. При бескрайности (отмечена не граница, а безграничность) пространства передвижение наблюдателя будет проявляться как движение неподвижных предметов, заполняющих горизонт»[12].

Однако это в принципе верное объяснение трудно принять именно в случае со «Страшной местью» как слишком рационалистичное: гоголевская повесть – мифопоэтический текст, и изображение пространства в нем не подчиняется логике и элементарному «здравому смыслу». Автор «Страшной мести» отнюдь не ориентируется на реальное географическое и физическое пространство: Карпаты представлены как граница между православным «русским» (украинским) миром и чужими иноверческими землями и как защита, стена от наступающего моря – враждебной земле стихии[13]. (При этом автор повести пренебрегает географическими реалиями: Карпаты находятся вдали от моря.) Одновременно они сами уподоблены окаменевшему морю, и это восприятие никак не может быть мотивировано движением наблюдателя в пространстве. Гоголь создал парадоксальный образ одновременно подвижной и неподвижной материи. Как стена и граница горы неподвижны, как явление, находящееся на стыке двух пространств (земли и моря, «своей» и «чужой» земель), они пребывают в движении, принадлежа миру, чье творение еще как будто не завершено. Подвижность гор словно указывает на совершающиеся в недрах земли тектонические процессы. Позднее в повести (гл. XV) прямо говорится о землетрясении, вызванном муками погребенного в земле братоубийцы. Так совершается реализация стилевого приема – метафоры ‘подвижные горы’ в действии – в движении земной толщи.

Отождествление гор с облаками и мотив движения находят соответствия в мифологической традиции: «На основании сходства впечатлений, производимых отдаленными горами и облегающими горизонт облаками, сходства столь близкого, что непривычный глаз путника нередко принимает видимые им горы за облака, – оба понятия были отождествлены и в языке и в верованиях. В санскрите слова, означающие холм, камень, гору, в то же время означают и облако: parvata, giri, adri, acma и др.; в гимнах Риг-Веды облака и тучи постоянно изображаются горами и камнями. <…> Так как с облаками неразлучна мысль о их необычайной подвижности, полете и громовых ударах, то предки наши, называя ходячие облака горами и скалами, усиливали это поэтическое выражение эпитетами: горы летучие, скалы толкучие. Отсюда возникло индийское сказание, что некогда у гор были крылья; переносясь с места на место, они заваливали города и причиняли страшный вред земным обитателям. Люди взмолились Индре, и он стрелами, т. е. молниями, отрезал у гор крылья. Отсюда же возник и общий индоевропейский миф о подвижных горах, которые сталкиваются друг с другом и своими столкновениями производят гром и смертельные удары. Это любопытное предание встречаем в стихе про Егория Храброго и в песне про Дюка Степановича <…>»[14].

Сложно сказать, в какой степени Гоголь мог учитывать эту традицию. Но гоголевский образ может быть объяснен еще и воздействием «Слова о полку Игореве». В древнерусской «песни» прославляется сильный и могущественный галицкий князь Ярослав Владимирович: «Галичкы Осмомысл? Ярославе высоко сѣдиши на своемъ златокованнѣмъ столѣ. Подперъ горы Угорскыи своими желѣзными плъки, заступивъ Королеви путь, затвори въ (принятая конъектура: затворивъ. – А.Р.) Дунаю ворота, меча времены[15] чрезъ облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текутъ; оттворяеши (принятая конъектура: отворяеши. – А.Р.) Кiеву врата; стрѣляеши съ отня злата стола Салтани за землями»[16].

Угорские горы – Карпаты в этом обращении к галицкому князю охарактеризованы как граница между «своим» и «чужим» (венгерский король, «Салтани») мирами. Неясно, что за тяжести («бремены») перебрасывает князь через облака. Господствующее мнение в формулировке Н.Ф. Котляра: «Выражение “меча времены [бремены] чрезъ облаки” <…> можно истолковать как свидетельство применения войском Я<рослава> В<ладимировича> метательной артиллерии – “пороков” (катапульт и баллист)»[17]. Ранее это мнение высказал Л.Е. Махновец[18]. Есть, однако, и версия, что «бремены», – скорее, корабельные товары, переправляемые Ярославом Галицким через карпатские перевалы (В.Л. Виноградова)[19]. Но, так или иначе, горы из повести Гоголя, перебрасывающие под самыми облаками тяжкие массы камня, могут быть своеобразным развертыванием образа из «Слова о полку Игореве».

Значимость «Слова о полку Игореве» как одного из подтекстов гоголевской повести несомненна. Своеобразным камертоном, настраивающим читателя на ассоциации с древнерусской «песнью», является образ битвы-пира, соотнесенной со свадьбой; он находится в самом начале «Страшной мести»: на свадьбу есаулова сына «приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином» (I/II; 283). В «Слове о полку Игореве» есть такой же образ битвы, уподобленной свадебному пиру: «Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрiи Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую»[20]. К «Слову о полку Игореве» в гоголевской повести восходит образ бандуриста с быстрыми и легкими пальцами, бегающими по струнам: у него «пальцы <…> летали как муха по струнам, и казалось, струны сами играли» (I/II; 328)[21].

Не менее интересно еще одно мифопоэтическое описание пространства в «Страшной мести»: «За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы собрались дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку видна была земля Галичская.

– А то что такое? – допрашивал собравшийся народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся в небе и больше похожие на облака и серые и белые верхи.

– То Карпатские горы! – говорили старые люди, – меж них есть такие, с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там» (I/II; 323–324).

Это описание для Ю.М. Лотмана «пример “закручивания” пространства – плоскостное пространство обыденного мира изоморфно вогнутому в мире волшебном <…>». Его вывод: «Итак, пространства волшебного и бытового миров, при кажущемся сходстве, различны». Однако итоговый вывод представляет собой рационализацию мифопоэтики, на мой взгляд, неоправданную: «Провалы и горы составляют рельеф “Страшной мести”, причем там, где Гоголь, по условиям сюжета, не может поднять наблюдателя над землей, он искривляет самую поверхность земли, загибая ее края (не только горы, но и море!) вверх»[22]. Утверждение Ю.М. Лотмана безусловно принимает Б.А. Успенский[23].

На мой взгляд, в гоголевской повести действительно происходит своеобразное искривление и загибание пространства на его границах. Это Крым и море, которые можно видеть только при такой пространственной метаморфозе, и, возможно, Карпатские горы (впрочем, в случае с Угорскими горами, возможно, происходит не загибание пространства, а фантастическое сокращение дистанции, разделяющей предмет и наблюдателей).

Подобное загибание пространства встречается также в повести «Тарас Бульба» (первая редакция повести – 1834, опубл. 1835). Сыновьям Тараса Бульбы, покидающим отцовский дом и отправляющимся с отцом в Сечь, «уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла» (VII; 244). Превращение «равнины» в «гору» не мотивировано визуальным опытом. Но перед этим описание строилось иначе, как раз в соответствии с визуальным опытом: «Они оглянулись назад: хутор их как будто ушел в землю, только стояли на земле две трубы от их скромного домика; одни только вершины дерев <…> один только дальний луг еще стлался перед ними <…>. Вот уже один только шест над колодцем <…> одиноко торчит в небе <…>» (VII; 243–244). Но в «Тарасе Бульбе» загибание пространства не физическая и не мистическая реальность, как в «Страшной мести», а скорее условный прием.

Эта трансформация пространства, «вздыбливание» равнины, возможно, мотивировано текстом «Слова о полку Игореве», в котором есть восклицание: «О руская земле! уже за Шеломянемъ еси»[24]. Первые издатели поняли «Шеломя» как имя собственное – название села[25]. Однако еще в 1810 году А.Х. Востоков пришел к мнению, что «шеломя» «не иное что значит, как возвышение, пригорок», при этом он предлагал толкование и перевод: «Игорево воинство, вступив в пределы Половецкие, потеряло уже из виду землю отечественную, или: она спряталась за холмом»[26].

Таким образом, в трактовке А.Х. Востокова были совмещены значения ‘холм’ и ‘горизонт’. В принципе вершина холма может образовывать часть линии горизонта, и из этого, очевидно, и исходил ученый. В гоголевском же пейзаже произошло своеобразное взаимоналожение равнинного горизонта и горизонта, образованного вершиной холма: сначала изображается равнинный горизонт, – потому дом и деревья и кажутся ушедшими под землю, оказавшимися в провале. Потом же земля на краю позади словно вздыбливается, вспучивается, становясь холмом.

Сходны ситуации в «Тарасе Бульбе» и в «Слове…». Игорево войско и автор, восклицающий: «О руская земле! уже за Шеломянемъ еси», прощаются с покидаемым родным краем. Материнский дом и родину оставляют и сыновья Тараса, отправляющиеся в Сечь. Но утверждать уверенно, что Гоголь читал А.Х. Востокова и отталкивался от его перевода «Слова…», нельзя.

Вернемся к описанию пространства из «Страшной мести». Показательный пример мифопоэтической трансформации – мена левого и правого. Как заметил М.Я. Вайскопф, в повести «киевские наблюдатели обращены к югу (Крым и Черное море), и, значит, Галиция должна была оказаться от них по правую, а не по левую руку, как сказано. Изображение зеркально перевернуто»[27]. Исследователь объясняет эту мену левого и правого воздействием на Гоголя теософской литературы: «Общим местом теософской литературы были описания тех случаев, когда отдаленные пространства внезапно “сворачивались”, чудесно поддаваясь визуальному охвату». Теософскую основу усматривает он и у пейзажного чуда в гоголевской повести, указывая как ближайший аналог и источник видение отца Игнация в Реджио 22 августа 1653 года из «Ключа к таинствам натуры» К. Эккартсгаузена[28]. Исследователь замечает, что «Эккартсгаузен, на сей раз, правда, предлагающий вполне наукообразное объяснение, упоминает и о том, что жители Гватемалы “часто видали в облаках своего идола, без сомнения, отражавшегося на зеркальной поверхности поднявшихся паров”»[29]. Он полагает, что «мотив зеркала» не обойден и в гоголевской картине.

Но это объяснение неоправданно рационалистическое: у Гоголя описано именно чудо, зеркала, отражения как мотивировки нет, хотя и происходит мена левого и правого, как в зеркальном отражении в сравнении с самим предметом.

По крайней мере один из источников гоголевской картины – это известие из «Повести временных лет» под 6579 (1071) годом: «В си же времена приде волхвъ, прелщенъ бѣсомъ; пришедъ бо Кыеву глаголаше, сице повѣдая людемъ, яко на пятое лѣто Днѣпру потещи вспять и землямъ преступати на ина мѣста, яко стати Гречьскы земли на Руской, а Русьскѣй на Гречьской, и прочимъ землямъ измѣнитися»[30].

Это известие воспроизводит Н.М. Карамзин: «В 1071 году явился в Киеве волхв, который сказывал народу, что Днепр скоро потечет вверх и все земли переместятся; что Греция будет там, где Россия, а Россия там, где Греция»[31]. Этому сообщению уделяли внимание и другие авторы исторических сочинений, например Екатерина II в первой части «Записок касательно Российской истории» (1783, 1787): «В то же время пришел к Киеву лжепредсказатель, возвещая людям, будто Днепр имеет пять лет течь вспять, да будто где Греция, тут будет Русская земля, а где Русская, тут будет Греческая земля <…>»[32].

Предсказание волхва оценено летописцем как пустое суесловие. В гоголевской же повести перемена землями своих исконных мест оказывается или явью, или исполненным смысла видением, приобретая эсхатологическую семантику, предвещая конечное наказание греха и грешника.

Гоголевская повесть, очевидно, ориентирована (в том числе и в поэтике пространства) прежде всего на фольклорную и древнерусскую традиции в их единстве, а не на теософскую литературу. Образ слепого бандуриста, поющего о давнем злодеянии, символизирует эту преемственность.