Читать книгу Русские истории - Андрей Расторгуев - Страница 15

Анапское солнце печёт и не располагает

ни к рифме, ни к мысли глубокой, особенно если

два раза на дню, как на службу исправный чиновник,

на пляж пробираешься мимо торговых палаток,

где справа и слева соседствует крем для загара

с таким же на вид, но уже для леченья ожогов;

купальники всяких калибров – с махрой полотенец,

откуда зазывно глядят неодетые девы;

акулы, дельфины, иная надутая живность —

с трусами, халатами и остальной дребеденью,

что раньше назвали бы колониальным товаром,

доставленным по морю, в бурю

и лично для нас контрабандой…

А в ноздри плывёт-затекает летучая дымка:

призыв шашлыка, исходящего соком на углях,

шурпы, шаурмы, хачапури, лаваша и плова.

И – голос разносчика, точно напев муэдзина:

– Горячая молодая кукуруза, медовая пахлава,

сладкая чурчхела, вафельные трубочки, свежая пицца,

домашнее вино, вареные раки, холодное пиво…

На месте турецкой мечети давно православная церковь,

а нечто восточное слышится в этом напеве —

наверно, и в том виновато анапское солнце,

на коем блестят серебром самолётные тушки,

как будто хамса и селёдка на рыбном базаре,

иль россыпь мальков, на рассвете снующих у пляжа,

иль свежая плоть северян, что спустились по трапу

и воздух солёный вдохнули прохладною грудью,

и тотчас попали, как выпали, в цепкие руки

настырных анапских извозчиков и квартирьеров.

А встречным потоком метнуло косяк меднокожий,

гремящий в карманах последней заначенной медью,

не брошенной в море, поскольку ещё до аванса

семейству полмесяца надо на что-то кормиться…

Анапское солнце печёт и не располагает

к телесной любви, ибо тела на пляже навалом,

и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,

тем паче иные и сами не слишком таятся,

стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам

(открытий великих при этом еще не случалось).

И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,

являя округе свои равнодушные формы, —

округу бесстыдство такое заденет едва ли:

анапское солнце печёт и не располагает…

Но после заката, омыты короткой прохладой,

людские тела – точно солнцем налитые кубки,

что переливают друг в друга горячую влагу,

вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,

настоянный запах самшита, сосны и полыни,

упругую плоть абрикоса, черешни и сливы

и радостный ливень тяжёлого свежего мёда,

и пряное млеко из вымени матки пчелиной,

и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,

и первые сладкие слёзы лозы виноградной —

но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулись

усталые дети, что спят на соседних кроватях,

наполнены теми же соками солнца и почвы.

Анапское солнце печёт и не располагает

к раздумьям о вывертах жизни, особенно если

нас вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,

за стол приглашает, коньяк наливает армянский —

мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашает

за отдых хороший и доброе наше здоровье.

За время почти ежегодных июльских гощений

мы пятую комнату в доме его обживаем,

что летом, подобно иным черноморским усадьбам,

числом постояльцев походит на суетный улей:

как пчёлки, они поутру норовят за ворота,

спеша напитаться нектаром анапского солнца…

Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,

глядится сей улей весьма и весьма неказисто:

сосед вон уже трёхэтажные вывел хоромы,

а дядя Маис и второго никак не достроит.

– Что делать, – он мне говорит, – самолёт нынче дорог…

Он сам ни ногой из Анапы,

но дети, племянники, внуки… —

веками армян рассыпает по белому свету.

Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:

сюда привезли, показали анапским светилам,

а это светила земные, без денег не лечат…

Его самого прихватило на прошлой неделе —

в больницу ложиться не стал, а теперь полегчало

и праздник в семье – у свояченицы день рожденья,

а эта семья нас почти как своих привечает…

Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.

Запев – рано утром на рынке, где свежее мясо

сурово-придирчиво дядя Маис выбирает,

ворча, что пришли поздновато и выбора мало,

потом баклажан-маклажан, помидор-момидоры

и травы-приправы…

А после обеда вступают в мелодию угли

на чёрном, как Робсон и Эллингтон

или же Армстронг, мангале,

и дядя Маис – дирижёром за Герберта фон Караяна.

И апофеоз: поедание сочной свинины,

приправленной соусом из маклажан-момидоров,

запитой домашним вином из хозяйских запасов

под здравицы в честь дяди Миши,

как все его здесь величают,

и в честь тёти Оли, его черноглазой супруги…

До песни такой мы к полуночи и расстаёмся,

на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,

как в шестидесятые, бегая от прокурора,

он года четыре на Западной жил Украине,

покуда в Анапе грозил ему срок шестилетний

за то, что теперь почитается за добродетель.

А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизни

анапское пекло нимало не располагает…

Анапское солнце палило и располагало

лишь к долгой сиесте, когда, утомлённые зноем,

гружённые спелой черешней с Казачьего рынка,

привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,

и тихая Рита сказала, что дедушка умер…

Армянские женщины чёрные платья надели,

мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,

когда хоронить – как положено или позднее:

два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,

пока прилетят, да к тому же бумагу о смерти

напишут и выдадут завтра не раньше полудня…

Назавтра с утра широко распахнули ворота,

и вместе с последним, ненужным ему документом

вернулся домой на последний ночлег дядя Миша.

И мы с тётей Олей в ночи посидели у гроба —

на случай нашлась у жены даже чёрная блузка

(как всё-таки женщины нас приспособленней к жизни!),

а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…

И нам тётя Оля сквозь слёзы поведала, как он

своими ногами до «скорой» и после, в больнице,

дошёл до каталки и лёг, и просил: «Помогите…»,

и капли холодного пота на лбу выступали….

А медики пили спокойно предутренний кофе.

Но их тётя Оля ни в чем обвинять не хотела —

врачи, говорила, наверное, всё уже знали…

Шесть красных гвоздик продавщица

вручила мне книзу цветками.

Я нёс их по городу, точно опущенный факел,

какие видал на могильных камнях древнеримских.

А в доме дудук причитал, и задумчивый голос

пел нечто восточное – мне показалось, про горы,

на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.

И стол, за которым три ночи назад дядя Миша

коньяк наливал нам и тост говорил про здоровье,

был ножками вверх опрокинут – последней опорой

его домовине служили теперь эти ножки…

А солнце всё так же с небесных высот полыхало,

на берег песчаный бежала волна за волною,

и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стены

Горгиппии – города, что основали здесь древние греки.

– Как будто всё так и должно быть… —

сказала потом тётя Оля

за тем же столом, пригласив на поминки соседей,

и не было ропота в этих словах её горьких.

Анапское солнце…