Читать книгу Русские истории - Андрей Расторгуев - Страница 7

Вот и мы первый тайм отыграли.

Тридцать шесть, как один, миновали,

и подумать о том не пора ли,

где роднее и мягче земля?

Все могилы мои на Урале —

за две тысячи верст киселя…

Молодые пускай отмахнутся,

пожилые пускай усмехнутся,

но мгновение – и запахнутся

от промозглого сквозняка,

если в толще земной ворохнутся

потревоженные века.

Я уже отмахнуться не смею,

усмехнуться – ещё не умею,

и осенней порою немею,

глядя, как высыхает трава

и река, остывая, темнеет,

и редеет живая листва…

Что за обереги и чуры?

Повышение температуры,

или просто литература

перехлёстывает за край?

Утончённые мы натуры —

всё Дантеса нам подавай.

Тридцать семь – и зайдётся сердечко,

и мерещится Чёрная речка,

и картонные человечки,

и возвышенные слова…

И затеплившаяся свечка

перед образом Покрова…

Сколько начато – будто начерно,

сил потрачено – точно в дым…

Годы минули – силы схлынули.

Вполовину ли – поглядим…

Или это холодной тьмой —

окаянный тридцать седьмой?

Он у каждого века свой,

если даже век золотой…

Помню похороны отца.

Мы с ним ссорились без конца.

Лей поболе свинца в словца —

лишь бы не потерять лица…

Провожатые вразнобой

сокрушались, что молодой.

Я внимал, головой кивал,

а душою – не понимал.

Но всё менее мне пути

до его сорока пяти…

А как маму мою несли,

не хватило ей там земли,

и лежит от него вдали,

и растут над ней бодыли…

На погосте трава густа,

есть в ограде ещё места —

для себя, а не для меня

припасла их моя родня.

И расти мне в земле иной

новой веткою корневой.

Над Печорой?

Двиной?

Невой?

Поубавилась ныне Россия —

коренные да некоренные…

Сколько ратников пьют стременные,

сколько путников на посошок —

так пласты шевелит временные

и волосья иной корешок.

Если он до нутра доберётся,

всё расколется да распадётся —

московиты да нижегородцы…

Как свою ни вынашивай спесь,

из-под всякой земли отзовётся

чудь, земигола, меря иль весь.

Да и сами, сойдясь именами,

мы доныне живём племенами.

И иными когда временами

мы от лучших времён далеки,

кто поможет хотя бы словами?

Корешки, свояки, земляки…

Но куда инородцу податься

и какому народцу поддаться,

за какие колодцы сражаться,

а какие оставить навек?

Где бедою понудишься – братцы! —

и откликнется хоть человек?

Кто, на торную глянув дорогу,

за обитые сталью ворота

перехожему вынесет воду

и не справится, чая вреда:

а какого ты племени-роду

и какого явился сюда?..

В экипаже, по сути, убогом,

упираясь горбом или рогом,

по чащобам, степям и отрогам

материк опоясавших гор

по ухабистым русским дорогам

я изрядно резины истёр.

И в земле золотой или медной,

замечательной и незаметной,

изработанной и заповедной,

в суете городской и в глуши

и закатной порой, и рассветной

не встречал неприветной души.

Спелых яблок на тракт выносили,

невысокую цену просили,

кто, откуда, куда – вопросили

не однажды, а всё не за страх —

любопытствующих не судили

никогда ни Христос, ни Аллах…

Не во многом расходятся правды

у неверных и басурман.

Воды Калки и воды Непрядвы

воедино смешал океан.

И единая нам основа

на грядущие времена —

коль не воинство Пугачева,

так Отечественная война.

И когда, выходя на дорогу,

мне потомок ордынских татар

вдруг воскликнет: «Аллаху акбар!»,

я отвечу ему: «Слава Богу…» —

чтобы в утро лугами росными

не дымами плыла заря,

чтобы яблони медоносные

не ломились плодами зря…

Но и впрямь: что нас гонит и гонит

в неизведанные пути?

Отчего изнывает и стонет

неприкаянный дух взаперти?

Отчего, только вскроются реки

и подсохнет окольная грязь,

бьётся птица в живом человеке.

о пруты костяные стучась?

То ли ведреная погода,

то ли ветреная порода,

то ли вечная несвобода

или вешняя колгота.

То ли ветхая изгорода

или дальняя долгота…

От рассвета и до рассвета

нас тревожит и то, и это,

перекатывается лето,

и ещё, и ещё одно —

всё быстрее кружит планета

житевое веретено.

И непрочная нить стекает,

время зыбкое истекает

то подёнщиной, то стихами.

Но и звуки – надолго ли?

И яснее моих стихали,

занесённые в ковыли.

Но в ковыльном тугом колчане

и угрюмом лесном качанье,

крике птицы и пса ворчанье

всё хранится живая речь.

Не услышать, не устеречь —

задохнётся земля в молчанье…

Так, смирясь или руки в боки,

безымянны и одиноки,

мы пройдём в стрежевом потоке

неизмеренной глубины —

доморощенные пророки,

местечковые плясуны…

Но досада буравит темя:

мол, ещё остается время.

чтобы ногу – в златое стремя,

а железного не приму.

Дело вовремя – не беремя,

коль по норову да уму.

Коль поётся – без перепева,

безымянно – именовать!

Коль не любится королева,

так супругу короновать!

А поётся – в пути раздольном,

а корона – во граде стольном

да в биении колокольном

в раззолоченном во дворце

тяготой на челе невольном

да заботою на лице…

Вот я, милая, и катаюсь —

то ли, гордостию питаясь,

удоволить её пытаюсь,

то ли дело себе сыскать,

чтобы силы, пока остались,

суетою не расплескать.

Но столица взирает строго:

мол, одна – а наезжих много…

Замыкает кольцо дорога.

и опять во дворе стою.

Остаётся поверить в Бога

и во близость к нему твою.

Хлопоча поутру на кухне,

ты боишься, что мир твой рухнет,

и полуденный свет потухнет,

хохотнут за окном сычи,

и остынет постель в ночи,

сердце мёртвой тоской набухнет.

Или всё нажитое – комом,

чтобы в городе незнакомом

снова обзаводиться домом

и чужих узнавать людей,

что привыкли к иным законам —

откровеннее и лютей…

Но покуда ценой такою

не куплю своего покоя.

Хоть порою до паранойи

бессловесная давит глушь,

остаюсь. Я отец и муж

в этом городе над рекою.

Всё имеет и цель, и суть,

основанье и приращенье,

если даже столетний путь

завершается возвращеньем.

Всё имеет и свет, и след,

осязаемо и упруго,

если двадцать протяжных лет

Пенелопа ждала супруга.

Но, грядущим певцам в пример,

допускать не желая фальши,

хитроумный слепец Гомер

не пропел, что случилось дальше…