Читать книгу Гастроли «ГЕКУБЫ» - Андрей Щупов - Страница 4

– Дурик, ты зачем вставал? – тренер Володя нервно ходил возле меня взад-вперед, словно шагами измерял длину моего распростертого тела. Тридцать восемь попугаев, восемнадцать авторучек и так далее… Я лежал на столе, но, тьфу-тьфу, не в покойницкой, – всего-навсего в мужской раздевалке.

– Ясно же было, забьет. Он же в Голландии стажировался! Без пяти минут черный пояс. У тебя что, здоровье лишнее? Лежал бы себе и лежал!

– А ты чего полотенце не выбрасывал? – я даже удивился, что первая моя фраза после выныривания из беспамятства звучит столь осмысленно и нагло.

– Тебя, осла упрямого, хотел поучить, – тренер хрустнул костяшками. – Надо все-таки соразмерять силы! Не первый раз выходишь на ринг. Можешь сражаться, – воюй, а нет, – не выпендривайся. Будешь теперь за бока держаться.

– Ничего, оклемаюсь.

– Оклемается он! – тренер продолжал похрустывать пальцами. Видно было, что он страшно переживает, но утешать его никто не спешил.

– Кирюха ему зуб вышиб! – вступился за меня Серега. – И нос чуть не сломал. Этому козлу там сейчас тампонов женских целую пачку напихали, чтоб кровью не изошел. Сам видел, в натуре.

– А ты вообще помалкивай! Визжал у ринга, как резаный. Я думал, у меня барабанки перепонные лопнут!

– Барабанные, – хмыкнул кто-то.

– Чего?

– Перепонки, а не барабанки.

– А я чего сказал? – Володя сердито засопел. – Умные все стали! Грамотные!.. Только горланить у канатов – много ума не надо.

– Так все же орали, – пробубнил Серега.

– Ты за всех не отвечай! За себя думай!.. – тренер раздраженно отмахнулся. Кроме него и Сереги тут сидела почти вся наша команда – в том числе и Толян с фиолетовой печалью под глазами, Гаря-Мальчик с рассеченной губой, Петюк, Лимон, Кащей безбровый и другие. Все глазели на меня, и никто из них, судя по всему, не был согласен с тренером. Покряхтывая, я сел, и тот же Сергуня поспешил мне на помощь.

– Ладно тебе, Володь, – пробасил Гаря. – Чего брюзжать-то теперь? Кирюха, считай, за весь наш клуб ответил. Марку чуток поддержал.

– А если бы его угробили?

– Так ведь не угробили?

Аргумент был железный, и тренер, буркнув что-то невразумительное, умолк. Крыть было нечем. Событие и впрямь произошло наигрустнейшее. Побили нас всех. Всю команду оптом. И зуб моего противника был единственным трофеем, добытым на поле брани. Капля меда в бочке дегтя. Поэтому ребята и роптали, поэтому тренер и негодовал. Ему было обиднее всех, и уж я-то точно знал, почему он не выбрасывал полотенце. Надеялся, что хоть кому-нибудь улыбнется удача. До самого конца надеялся. Чудо – оно ведь такое. Как лампа с болтающейся нитью накаливания. Вроде холодная, но в любой момен может вспыхнуть. Потому и верится в невозможное, хоть и атеисты мы все до мозга костей. И тренер наш до последнего ждал нереального, молился про себя госпоже Фортуне, а она взяла да не улыбнулась. Весело? Что-то не очень. И кто виноват в итоге? Разумеется, дурачок Бил. То бишь – я.

– Ну? Как ты? – тренер вновь приблизился ко мне, угрюмо потрепал по всклокоченной голове. – Головенка, небось, гудит?

– Есть немножко. Мне бы нашатыря в путь-дорожку. Самую капельку.

– Да совали тебе уже. Ноль внимания! Как труп лежал. Пришлось на плечах выносить… – Володя кивнул ребятам. – Проводите его, что ли, до машины. Я уже сказал водиле. Довезет куда надо.

– Да ладно, чего там! – я ухмыльнулся, однако Серегину шею все же приобнял. – Доберемся как-нибудь.

С полдюжины ладоней дружески хлобыстнули меня по спине. Это было приятно. Тем более приятно, что одна их этих ладоней принадлежала тренеру Володе. Я ЧУВСТВОВАЛ, что все они в эту минуту немножко мною гордятся. Амбразуры вражеской я не прикрыл, но ведь полз к ней! Трепыхался и полз до последнего…

На пороге дворца кто-то нас остановил. Я едва узнал своего противника. В летней куртке-дутыше, в фирменном кепи, смотрелся он матерым купчиной. Только вот рожа вся оттоптана, а из одной ноздри и впрямь торчал клок ваты.

– Ты молоток, – он ткнул меня кулаком в живот. – Держи пять, тезка. Тебя ведь Кириллом зовут?

– Точно.

– Вот и я Кирюха, – он щербато улыбнулся, и я вдруг увидел, что лицо его даже в таком жутковатом виде тоже по-своему симпатично. Бычара, конечно, но с человечьим ликом. Забавно, но так оно с нашими физиономиями и случается. Стоит чуть улыбнуться, и сразу на людей становимся похожи.

– Ты за зуб не сердись. Так уж вышло, – пробормотал я.

– Ерунда! – он отмахнулся с таким великодушием, будто этих самых зубов у него росло, как крапивы на пустыре.

– Я уже в отключке, считай, был, вот и боднул.

– Фигня! Искусственный вставлю. Все равно он у меня с дуплом был. Болел по вечерам, зараза.

– Тогда не так обидно.

– Само собой!

– А нос как? Нормально?

Он пожал могучими плечами.

– Заживет. Лепила, главное, сказал, что перегородка цела.

– Перегородка – это основняк.

– Реально – основняк. Пятак – он, считай на перегородке и держится. Не на ноздрях же!..

Мы замолчали. К нему приблизились приятели, нас обступили. Случись это где-нибудь в темном переулке, стало бы неуютно. Парни были под стать Кирюхе – бритые наголо, с воловьими шеями и крутыми плечами. На меня посматривали с любопытством.

– Ты вот что, – тезка покосился на Серегу. – Президент-то действительно в зале сидел. Он у нас вроде спонсора и куратора. Так вот. Он потом ко мне подходил, сказал, что ты ему понравился. Имеет интерес с тобой побазарить. Как ты насчет этого?

– Базар – не драка, отчего бы не поговорить.

– Вот и лады. У него и офис туточки. На третьем этаже. Любой покажет. Можешь в зал заскакивать, прикинем что-нибудь. Так что заходи.

– Спасибо. Только у меня, понимаешь, работка светит. Как раз на днях. Командировка за город.

– Понял… – Кирюха уважительно свел брови. – А сегодня, значит, прощальное танго было, так, что ли?

– Вроде того.

– Ну все равно. Как освободишься, заглядывай. Чем раньше надумаешь, тем лучше. Я уже сказал, президенту ты понравился, а он мужик из крутых. Все может. В общем забивай стрелочку и приезжай, лады? Телефон я тебе дам.

– А зачем стрелочку-то? – ревниво вмешался Серега. – Чего он ему сказать-то хочет?

– Найдутся темы. У нашего президента планы большие.

– Понятно. Мафия?

– Ага, – фыркнув, Кирюха на клочке бумаги корявыми цифирками записал телефон. Судя по всему, пальчики у него после боя тоже чувствовали себя неважно.

– Держи. И помни. Такого жеребчика у нас завсегда на довольствие примут.

– Давай, – помедлив, я взял телефон, и тезка враз воодушевился. Глядя больше на Серегу, чем на меня, веско сказал:

– У нас – не у вас. И шмотки, и пропитание. Про зал уже не говорю. В Корею с Японией выезды намечаются, шоу-турниры. А там призы не шоколадные, – в валюте. Иногда в спецзалах выступаем перед шишками.

– Это что, навроде гладиаторов?

– Ну, не совсем, но похоже. Главное – бабки солидные отстегивают, и думать ни о чем не надо.

– Это хорошо, когда бабки и думать не надо.

– А то! За год на машину заработаешь. Это я тебе говорю! Короче, соображай.

– Обязательно, – пообещал я.

– Ну давай!

Я пожал его лопатообразную ладонь, лишний раз подивившись, как такой ручищей он меня не убил. Но не убил же! И как же славно, что не убил! Потому как любо, братцы, любо, – сладко, братцы, жить! В особенности после таких потных баталий.

Мы дошли до машины, и я с блаженным вздохом упал на сиденье.

– Чего ты соображать-то собрался? – угрюмо осведомился Серега. Веснушки в сумраке салона почернели, сделав его лет на пять старше.

– Соображать никогда не вредно, – я достал написанный тезкой телефон и, скомкав, сунул Сереге за шиворот.

– Сам прикинь. Чего было обижать парня? Он зуб потерял, хоть и с дуплом.

– Он зуб, а ты – сознание,

– Сознание – что! Потерял и снова нашел, а зуб – это уже навсегда. Потому что из фарфора, Сергунь, только чашки хорошие делают, а зубы должны быть свои собственные.

Он заулыбался, дурак такой, и я вдруг понял, что этот похожий на суслика подросток по-настоящему привязан ко мне. Где-то по-своему даже любит. Я тоже расплылся. Хорошо, когда тебя любят. Особенно, когда ты слаб, немощен и болен. Сильных легко любить, а вот слабака какого-нибудь, пьяного в зюзю или недобитка раненного – этих любить всегда не просто. Так-то, братцы кролики…

***

Катька охнула, но в обморок рушиться не стала. Все-таки не башня – не Невьянская и не Пизантская. Сказав Сереге: «Эх, ты, а еще друг…", она пошла готовить примочки. Серега поглядел на меня страдальческими глазами и жалобно попросил:

– Я приму у вас душ? В общаге опять ни горячей, ни холодной.

Я великодушно кивнул. Мне что, – воды Катькиной жалко? Льется себе и льется.

Есть не хотелось, хотелось пить. Чего-нибудь кислого, потому как сотряс – то же похмелье. Его надо окислять – и по возможности активно. Поэтому я нацедил в стакан апельсина с лимоном, разбавил водой и выдул одним махом. Рухнув в кресло, включил магнитофон и напялил на голову наушники. Что-нибудь тихое и вдохновляющее – вот чего мне сейчас хотелось. Какой-нибудь Патрисии Каас, к примеру, Дассена или «Реквием» Моцарта. От последнего всегда торчу, хоть и не писал маэстро партий для электрогитары. Упущеньице, конечно, но простимо. Не было во времена Амадея электричества. Не придумали еще. Свечки жгли с лучинками, а вместо электрогитар – на скрипках наяривали да на органах. Тоже, кстати, хороший ход, потому как орган по сию пору – самый «роковый» инструмент. Круче не изобрели. Да и скрипку не всякий синтезатор передразнит. Потому как слабо.

Короче, кассету я извлек с нужной наклейкой, однако заиграл почему-то не Моцарт, а «Мунлайт ин Москоу» Криса де Бурга. Этого ирландца я тоже уважал. Ирландцы – вообще талантливый народец. Дружок мой Вараксин как-то утверждал, что талант – закономерная черта всех угнетаемых племен. Вроде компенсации за невеселую жизнь. И те же гонимые поляки в труднейшие из своих времен подарили миру Митцкевича, Шопена, Огинского. Ирландцы тоже сплошь и рядом удивляют музыкальным даром. Может, и правда, что, не пострадаешь, не поешь? В смысле, значит, не сотворишь… В общем пока я балдел от аглоязычного музона, Катерина потихоньку раздела меня и уложила на застеленный диван. На нос, на виски и под глаза налепила свинцовых примочек, поставив рядом таз, обтерла меня с ног до головы – сначала водой, потом лосьоном. Это я давно заприметил, запах пота ей почему-то не нравился, а вот терпкий, кувалдой бьющий по мозгам лосьон – как раз наоборот. Одно слово – женщины. Трудно их понять, но я привык. Принял, как говорится, за аксиому. Впрочем, черт с ними – с запахами, другое обидно – очень уж деловито обихаживала меня Катюха. Без трогательной нежности я бы сказал, без щемящего трепета. Именно поэтому, вторя напевам Криса де Бурга, я проныл:

– Катюх, сегодня меня в пах били. Грубым и толстым коленом. Как последнего пацака!

– Не ори! – она постучала себя пальцем по уху.

Тут она была права. Когда я в наушниках, я всегда ору. И все же мне хотелось поплакаться.

– Теперь я не смогу заниматься с тобой ничем. Врач сказал, воздержание три года, представляешь?

– Вот дурак!

– Ты меня теперь бросишь, да?

– Такого хилого и глупого – грех не бросить.

– Сам знаю. Таких любить трудно. Это сильных да умных – просто, а ты – меня попробуй. Как Сергуня.

– Уже пробовала.

– И как?

– Горьковато…

Я подумал, что она снова намекает на запахи, и еще раз уточнил:

– Так ты меня разлюбишь или нет?

– Или да, если ты не бросишь свой носорожий спорт.

Я призадумался.

– Больно заковыристо для сотрясенного разума. Или да, если не…

– Я говорю, бросай спорт, тогда потолкуем! – крикнула она, приподняв один из наушников.

– Брошу. Обязательно и наверняка. Ты же знаешь, я еще ни одного дела до конца не доводил. Так будет и с боксом.

В наушниках загремел рок-н-ролл Меркьюри. Не выдержав, я вскочил с дивана. Примочки посыпались на пол.

– Слушай, нам надо немедленно потанцевать!

– Ты сдурел? У тебя голова разболится!

– Она и так болит. Давай, пока он поет.

– Кто – он?

– Неважно, – я задвигал руками и ногами, изображая танец. Жаль провод не давал далеко разбежаться. Словно собачонка вокруг конуры, я вертелся вокруг магнитофона, выделывая голым телом довольно рискованные пируэты. Не верите, попробуйте сами – с сотрясенной головой да под Меркьюри. Катька держалась за живот и покатывалась со смеху. Блондинки – они все смешливые. Ленка, к примеру, – шатенка, а потому любит молча вздыхать, то и дело ныряя в океан своих внутренних миражей. Потому, наверное, и не поехал к ней. Какая, к черту, медпомощь! Положит мне руку на лоб и сочувствующе замолчит. Катька же дама активная, а по части похихикать да похохотать – и вовсе сущий талант! Час может смеяться! Правда-правда! Мне через пять минут плохо становится, а ей и через час хоть бы хны. И что с нее взять? Глупая она у меня – Катюха. Хоть и с феноменальной грудью. Куда там Мэрилин Монро до ее бюста! Если бы еще ума побольше, цены бы девочке не было. Но, видно, ум ее весь в грудь ушел – в оба, так сказать, полушария. Потому и судит всех подряд, причесывая под одну гребенку. И я у нее всегда самый худший, самый ленивый, самый тупой и нескладный. Но мне не обидно. Годика через три, когда ей натикает, как мне сейчас, девочка, разумеется, поумнеет и все поймет. Правда, что именно поймет, я себе не слишком представлял, но так уж талдычат седобровые старики. Не врут же они всем скопом! Что-то ведь мы должны понимать в свои двадцать три года. Как ни крути – возраст! Дартаньян у Дюма – был куда моложе. В сущности – юнец сопливый, а туда же – влюблялся, за моря плавал, людей мочил направо и налево. При этом музыки нашей не слушал. Ни Меркьюри, ни Патрисии Касс, ни Поля Мориа. Несчастный, если разобраться, парень.

– Сильных любить легко! – напевал я. – Ты слабака, подруга, полюби! Чтоб грязный, потный и без глаз. Вот это, стало быть, любовь! Вот это чувство! Ну, а сильных… Сильных, моя голуба, если хочешь знать, вообще не любят!

– Как это? – Катька, сбросив с себя халатик и трусики, заприплясывала рядом со мной. Тяжелые, удивительных форм груди покачивались совсем рядом, дразня и отвлекая внимание, заставляя тянуться и тянуться к ним руками. Музыки она, понятно, не слышала, но копировала мои движения довольно точно. Я же говорю, – талантливая девка!

– А так, – заорал я. – Любовь к сильному – это эгоизм, а не любовь! Могучая спина, здоровое потомство – при чем здесь любовь? Чистой воды эгоизм! Поэтому платоники – самый передовой народ на земле. Даже лучше ирландцев.

– Чего же ты возле меня отираешься?

– Потому что с самого начала чуял в тебе душу, потому что знал, рано или поздно этим кончится, – я весело помахал руками, изображая улетевшее счастье. – Коленом в пах – и адью! Но платонически я буду тебя любить еще довольно долго. Может быть, даже лет до сорока трех.

– А дальше?

– Не знаю. Дальше ты станешь пенсионеркой, а этого я еще не проходил.

– Ой-ей-ей! – Катька скосила глаза куда-то вниз. – Похоже, с травмой у тебя не слишком получилось.

– Точно, – я сконфузился, – как же оно так…

А через минуту, накрывшись пледом, мы уже вовсю копошились на диване. Наушники с меня слетели, но мне было не до них. Платонизм, конечно, славная штука, но ведь как-то обходился я до этого без него, правда?

За нашими спинами скрипнула дверь, и, подняв голову, я рассмотрел мокрого Серегу. Часть своих веснушек он то ли просыпал по дороге, то ли смыл водой. Чистенький, кудрявый, румяный, аки ангел, он таращил на нас глазенки и ничего не понимал. Так и чудилось, что сейчас спросит: «А чё это вы тут делаете?..»

– Ой! – Катька высунула голову из-под одеяла и прыснула. – Я думала, он уже ушел.

– Я это… Насчет полотенца.

– У них в общаге нет воды. Ни горячей, ни холодной, – пояснил я.

– И полотенец тоже нет?

Серега ошарашенно кивнул. До него наконец дошло, чем мы тут занимаемся. Грамотный сорванец!

– Я тебе его принесу, – Катька пальцами изобразила идущего человека. – Только ты выйди на пару минут, ага?

– На пару? – удивился Серега.

– На три, – уточнила Катька.

– На восемь, – подытожил я.

– Ой-ли? – Катька хихикнула.

– А вот увидишь!..

Голова болела, сердце екало от радостных и непонятных вещей. Хотелось танцевать и жаловаться на измученный ударами мозг. Я и жаловался. Таким вот заковыристым образом. Меня ласкали – и как бы жалели.

Один из моих соседей – девятилетний мальчуган частенько прогуливает во дворе свою трехлетнюю сестренку, беспрерывно тетешкаясь с ней, целуя в пухлые щечки. Спровадив ее домой, он с удовольствием хулиганит. Временами мне кажется, что я – это он, а он – это я. И когда я бываю пьян, я протягиваю ему руку, как мужчине. И вы мне не поверите, он снисходит до меня. Мы садимся на лавочку, лузгаем семечки и беседуем. Я рассказываю ему про Катьку с Ленкой, про тренера Володю, мечтающего о чемпионах, про электрогитары и политических врагов страны. Он хвастается ростом сестренки и говорит, что у них в классе тоже есть пара гадов, с которыми он дерется по три раза в день, а потом, демонстрирует мне корявую рогатку, торжественно обещая, что, тренируясь каждый день, постепенно доведет меткость до фантастических результатов, научившись попадать с пятидесяти шагов в спичечный коробок. И что вы думаете? Я ему верю! То есть сам-то я с пятидесяти шагов в коробок никогда не попадал. Даже из мелкашки. Но что с того, черт подери? Дети должны идти дальше своих отцов, разве не так?..