Читать книгу Девять - Андрей Сенников - Страница 4

рассказ

– Я пенсию принесла. Третий день хожу. Соседи говорят: не видели, а форточка открыта, – в очередной раз повторила женщина в бирюзовом мешковатом плаще и берете из собачьего пуха. – Я кричала, кричала… Пенсию я ей принесла…

Рукава у плаща подвернуты, подклад засален на сгибах. Лицо женщины серое, почти у всех местных серая, нездорового цвета кожа.

Визг «болгарки» заглушил сбивчивое бормотание.

Крепкие ребята в униформе службы спасения резали с приставной лестницы металлические прутья оконной решетки напротив приоткрытой форточки. Инструмент у них не рядовой – громоздкий и мощный, вместо обычного диска, круг с алмазной крошкой на металлической основе, мгновенно сгрызающий пруток «восьмерку». Участковый Старшинов курил в кулак, посматривая то на спасателей, то на их машину – микроавтобус «Газель» с оранжево-синими полосами по бортам, то на пустынный двор. Кое-где в окнах маячили любопытные. Интересно им видите ли…

– Готово, капитан.

Отогнув три прута, спасатель ловко спрыгнул с нижних ступенек лестницы. Отрезная машина выглядела в крепких руках невесомой. Обветренное лицо знакомо участковому, но это и неудивительно, – столько лет на одном участке – сказать страшно.

– Лешка, давай.

Из фургона выбрался молоденький парнишка, худой, небольшого росточка.

– Ты поаккуратней там… – напутствовал Старшинов, – Особо не лапай ничего, соображаешь? По квартире не болтайся – сразу к двери…

Парнишка кивнул: хмурый, губы кривятся. Понятное дело…

Он забрался на стремянку, примериваясь, как ловчее проскользнуть в форточку мимо торчащих обрезков. Участковый затоптал окурок.

– Вы здесь пока побудьте, – сказал он женщине и, углядев за ее спиной обтерханного мужичка в брезентушной куртке с желтой полосой и надписью РЭУ 2, добавил, – Аниканыч, ты тоже…

Спасатель нырнул в форточку головой вперед. Шипастый кактус на подоконнике, недовольный вторжением, норовил уколоть, уцепиться за куртку. Лешка болтал ногами, повиснув в форточке на животе и передвигая громоздкий горшок по подоконнику. Старшинов вошёл в полутемный подъезд. Деревянные плахи пола меж двойными дверьми основательно выскоблены подошвами, остатки темно-коричневой краски напоминали потеки запекшейся крови. Ступени заскрипели под тяжестью Старшинова – сто десять килограмм, как никак. Все лестничные пролеты и перекрытия сработаны в этом доме из дерева. Перегородки в квартирах тоже деревянные, засыпные, зато кирпичные стены толщиной в полметра, не меньше. Дом теплый и далеко не самый плохой в городке, где большинство – развалюхи, выстроенные на шахтных отвалах, почерневшие от угольной пыли, хотя шахта пять лет уж как закрыта, а единственный ремонтно-механический завод едва сводит концы с концами, тихий пять дней в неделю, как кладбище.

Двери в квартиру номер три большие, двухстворчатые, обитые коричневым потрескавшимся дерматином, в шляпках обойных гвоздей. Старшинов глянул на площадку выше. В мутном окне проплывали облака, припорошенные угольной пылью. Щелкнул замок, дверь открылась и на площадку вышел Лешка. Лицо бледное, щека выпачкана известкой.

– Что? – спросил Старшинов.

– Ничего, – ответил Лешка, пожимая плечами, – дверь открыл, как велели… В кухне и коридоре никого нет…

Участковый придержал открытую дверь, потянул воздух носом. Трупного запаха, вроде, нет. В глубине квартиры сумрачно, шторы задернуты во всех комнатах.

В подъезд зашел знакомый Старшинову спасатель с планшетом в руках, под зажимом листы бланков.

– Иван Игнатьевич, акт подписать надо сейчас. Вызов у нас…

– Давай.

Знает он его, точно. На вид лет сорок. Должно быть, из тех подростков, кого в свое время гонял из детских садов, от отработанных шурфов, у кого отбирал «Агдам», папиросы и шахтовые детонаторы. Память, память… Не лень же ему было гонять на своем мотоцикле по «точкам», устраивать засады на таких вот малолеток, что от безделья, невеликого ума и подростковой бравады могли попасть в беду, о последствиях которой не имели ни малейшего представления. Как знать, может таким докучливым способом он многих уберег, и они никогда не стали теми, которых он тоже держал на заметке – поселенцами, откинувшимися по УДО, рецидивистами. Когда-то Старшинов знал несметное количество народа, держал в памяти сотни лиц, примет, ориентировок… Теперь – нет. Город умер, или почти умер, только черви бойко хозяйничают в его чреве. А червей не интересует порядок.

– Будь здоров, – сказал Старшинов, возвращая планшет, – Позови дворника и эту… из пенсионного.

Из квартиры тянуло сухим застоявшимся воздухом, теплым, с ароматами сушеных не то травок, не то диковинных специй и кисло-горьким стариковским жильем. Коридор – длинный и узкий, – обрывался метрах в семи-восьми от входной двери. Встроенные шкафы тянулись вдоль левой стены, многолетние наслоения краски кое-где пошли глубокими трещинами. Насколько Старшинов помнил, первая дверь направо – в большую квадратную комнату. Следом – в ту, что поменьше. Прямо, в конце коридора две двери: кладовая, санузел. Направо, по коридору – кухня. Приходилось бывать… В этой квартире парочка алкашей Сумеренковых как-то разодралась на почве некорректной критики бразильского сериала. К тому времени они уже не только ели на кухне, но фактически жили там вместе с ламповым телевизором «Рекорд». Бывший шахтер Степан Сумеренков пропивал пенсию по инвалидности (ноги ему в шахте отдавило) и Нинку свою споил – пенсия тогда была немалой. Короче, чего-то он там отчебучил: не то по Изауре прошелся, не то по Марии, за что злющая Нинка принялась дубасить безногого валенком, в который предусмотрительно запихала кувалду без ручки. Степан орал и отбивался как мог, и смог здорово – порвал алюминиевой вилкой Нинке артерию на шее, и та по пьяни, да с испугу бегала по квартире, заливая стены кровью, как безголовая курица, пока не свалилась на проссанный матрац в спальне. Там и умерла…

– Ну, Игнатьич, перекинулась, что ль бабка?

Аниканыч шмыгнул носом, а женщина двумя ступеньками ниже испуганно прикрыла рот ладошкой. Крупные слезы стремительно набухли, готовые вот-вот сорваться с опухших век.

– Не знаю еще, здесь стойте…

Старшинов перешагнул порог, мимоходом осмотрев замки. На вид целые, но из тех, что открываются ногтем. Воздух сухой и жаркий обволакивал, выжимая пот. Участковый снял фуражку и вытер изнанку тульи платком. Конец апреля, отопление еще не отключено… От порога по коридору вытянулась ковровая дорожка, красная с двумя узкими зелеными полосами по краям, местами потертая, пошарканная. Он помнил ее заставленной картонными коробками, несметным количеством картонных коробок и коробочек в разновеликих стопах, прямых и покосившихся, среди которых легко терялась миловидная старушенция с нездешней фамилией Моро и вполне прозаическим имя-отчеством, что не задержалось в памяти. Когда Светка Борзова из паспортного стола РЭУ 2 позвонила ему в «опорный» и сказала, что в квартире номер три, по Домаровского пять зарегистрирован новый жилец («бабушка какая-то»), Старшинов и не подумал сходить познакомиться. Пусть ее… старушка – божий одуванчик… Было двадцать ноль-ноль, початая бутылка водки… вторая. Спал он по-прежнему не более четырех часов в сутки, даже в стельку пьяный, но не идти же в таком виде – это нет! Пусть мундир старый, плохо вычищенный, погоны горбатятся и звездочки потускнели – не увидят его пьяным, в форме, при исполнении… Наутро он забыл о гражданке Моро – как ее там? – батьковне. «Сморщенный мозг», да, знаете ли…

Этот примечательный термин Старшинов выудил из брошюрки о вреде пьянства, что во множестве скопилось в кабинете со времен «развитого социализма»…

«…Этанол разрушает биомембраны клеток (особенно их жирнокислотные компоненты), приводит к склеиванию эритроцитов. Образующийся тромб закупоривает капилляры мозга. Закупорка капилляров приводит к отмиранию клеток мозга. Чем больше молекул спирта в бокале, тем больше погибших клеток в мозгу. И хотя общее количество нервных клеток мозга (по данным разных авторов) достигает 9—15 млрд., результаты вскрытия показывают, что в мозгу умеренно пивших людей целые «кладбища» нервных клеток.

Злоупотребление алкоголем приводит к явлению «сморщенного мозга». В результате – потеря памяти, слабоумие, психозы»…

Вот так, милостивые государи, клетки мозга. Покойтесь с миром! Помянем еще парочку!

«…Мы полагаем, что знание, вернее, осознание грозящей опасности и активное ей противодействие – это и есть та сила, которая способна предотвратить беду – развитие хронического алкоголизма и его неминуемого спутника – алкогольного поражения печени. Еще знаменитый древнеримский оратор Квинтиллиан говорил, что для принятия правильного решения «чрезвычайно важно основательно знать суть дела».

«Неодолимо лишь то, что вне разума, вне рассудка»…

Теперь многое вне разума, как и то, что через неделю или меньше он познакомился-таки с гражданкой Моро, бесцельно болтаясь по участку, словно старая слепая лошадь всю жизнь вращавшая колодезный ворот.

Чистенькая, опрятная, лет шестидесяти на вид. Небольшого роста. Седые подкрашенные синим кудряшки, – девочка с голубыми волосами, да и только! – следы косметики на сморщенных губах и веках. Взгляд за стеклами очков ясный, глаза навыкате, или это очки с большой диоптрией? Бухгалтер?…Библиотекарь?… На пенсии, конечно…

Сейчас пустой коридор напоминает железнодорожный тоннель, ковровая дорожка с зелеными полосами-рельсами уходит в сумрак, слежавшийся плотными слоями. Старшинов повернул голову. Кто же ей вешалку прибивал? Висит криво. Темный плащ, вязаный жакет – крупные петли вытянуты словно карманы набиты камнями, – старомодные туфли на невысокой сплошной подошве, кожа на носах потёрта… Все. Гардероб не богатый. Темно-зеленые, с виноградными лозами обои за вешалкой выскоблены до бумажной основы. Наверное, от прежних владельцев остались…

– Год назад она переехала, – услышал Старшинов приглушенный голос женщины из-за приоткрытой двери, – В областном центре жила…

– Чего? В области?! – не поверил Аниканыч, – Чего ее сюда потащило? В нашу дыру-то?…

Не патриот ты, Аниканыч, ох и не патриот…

Старшинов немного помедлил, как будто решал разуваться ему или нет, но все же ступил, как был, в обуви, на красную дорожку с куска линолеума под порогом. Ну где вы мадам Моро? Вероятнее всего в спальне. Что с вами случилось? Сердечко? Приехать в Н-ск и умереть… Не самое подходящее место. Не Париж, прямо скажем.

Первая по коридору дверь – двустворчатая, с рифлеными стеклами, тусклый свет раздроблен в мутных беспорядочных наслоениях. Участковый взялся за бронзовую ручку, холодную, испачканную краской. Начинать тоскливую процедуру не хотелось.

Ну, умер пожилой одинокий человек в своей квартире. Не она первая, а сам Старшинов не станет последним, когда придет его время… Он вдруг представил это совершенно отчетливо: вот, на полу лежит он собственной персоной, посиневший и раздувшийся, а по лицу ползают мухи, ленивые, но довольные, потому что уже отложили личинок в его мертвые глаза…

Черт! Да что с ним такое?! Осмотреть все быстренько и на выход. Старшинов открыл дверь, стекло задребезжало, плохо прижатое штапиком. Так. Голый пол, диван, сервант, два кресла на высоких ножках, этажерка в углу, старинного вида торшер, полки с посудой и безделушками, тяжелые портьеры… Нет гражданки Моро.

В спальне вместо двери – проём, ненужные петли едва угадываются под слоями краски на косяках, два окрашенных гвоздя торчат сбоку на уровне головы Старшинова… Глаз, как нищий высматривал мелочь за мелочью. Зачем? Кровать застелена и пуста, на тумбочке стакан с водой, рядом зелено-белая коробка таблеток. Пупырчатый «стандарт» торчит наружу, словно коробка показывала Старшинову язык. За шкафом притаился стул, на спинке какая-то одежда…

В кухне светлее, урчит холодильник. Старинный буфет громоздится в углу, черный и блестящий, стол накрыт клеенкой в красно-коричневую крупную клетку. В раковину капает. Мусорное ведро под ней заполнено наполовину… Нет старушки. Может, зря квартиру вскрывали?… Соседей теперь опрашивай… Где? Когда? Нафига бы это было надо? Старшинов посмотрел вверх, в маленькое окно под потолком, в стене, разделяющей кухню и санузел.

Капля пота покатилась по виску. Старшинов скомкал в руке платок. Значит, нашел… Или свет забыла выключить?

– Игнатьич, ну, ты чего там? – донеслось от входных дверей…

– Обожди…

– Чего обожди? Мне в контору надо… Получка сёдни…

– Обожди, говорю…

Дверь в коробке сидела плотно. Разбухла? Влагой не тянет… Заперта изнутри? От кого? Старушка была не одна? Пряталась? Черт! Старшинов резко дернул за ручку, рискуя вырвать хлипкое приспособление. Дверь открылась с треском. Ага! Плохо просохшие потеки краски склеили местами поверхности… во, бля! Почти с минуту, не отрываясь, Старшинов смотрел. Желтушная сороковаттная лампочка под потолком роняла болезненный свет на скрюченную фигуру у раковины. Участковому показалось, что он увидел облачка тлена, сорванного с неприкрытых ночной рубахой участков тела, пришедшим в движение воздухом. Травянисто-цветочный запах, отмеченный в квартире, стал сильнее. Старшинов невольно задержал дыхание и поспешно закрыл дверь. Что же это такое, а?! Всяких доводилось видеть… и утопленников, и «подснежников», когда на весеннем солнышке оттаявшая кожа рваными кусками остается на верхонках административных арестантов, волочащих труп к машине. На эксгумациях присутствовал… Три дня, говорят, не видели… А кто теперь вообще в… этом… в этой мумии опознает гражданку Моро? Разве что по голубым прядям…

Старшинов подавил желание еще раз посмотреть в запрокинутое к потолку лицо: кости обтянуты шелушащейся кожей, в глубине глазниц остатки макияжа, ноздри прилипли к носовому хрящу, иссохшие губы повторяют четкие очертания слишком ровных зубов…

Заныло под левой лопаткой. Старшинов задышал шумно с сопением, словно морж с трудом передвигающийся по каменистому берегу…

– Игнатьич! Я ухожу!

Участковый повернулся и пошел к двери на негнущихся, как ходули, ногах. Телефона в квартире нет. Звонить в горотдел придется от соседей, пусть пришлют кого-нибудь. По факту любой смерти сейчас возбуждается уголовное дело, тем более… тут…

– Аниканыч, – сказал участковый севшим голосом, кашлянул, прочищая горло, – Можешь топать, но через час чтобы был на месте как штык! Вы тоже идите…

– А она… там? – спросила женщина, вглядываясь капитану в лицо.

Что тут скажешь? Что-то там есть, определенно… Участковый кивнул. Аниканыч тут же сорвался с места, грохоча ботинками по рассыхающимся ступеням. Женщина уходила медленно, придерживаясь рукой за обшарпанную стену, плащ издавал скрипуче шелестящие звуки, словно краска с ткани осыпалась ей под ноги.

Старшинов позвонил в первую квартиру.

– Кто там?

Голос детский, мальчишеский.

– Милиция, участковый Старшинов. Телефон у вас есть? Мне позвонить нужно…

Глазок на двери потемнел, обладатель голоса секунд двадцать изучал тучную фигуру в форме, потом голос с сомнением произнес:

– Дома никого из взрослых нету…

– Но телефон-то есть?…

– Есть…

– Ну, открывай тогда, не съем я тебя…

Открыл вихрастый мальчишка лет тринадцати, глаза круглые, настороженные.

– Вот, звоните…

Худенькая рука указала на полочку, прикрученную прямо к стене. Аппарат допотопный, черного пластика с круглым наборным диском…

– Выйди в другую комнату, – велел участковый.

Мальчишка закатил глаза и фыркнул, но послушно ушёл в направлении звуков, напоминающих работу полусотни мясников на бойне – не то кино, не то компьютер.

– Дежурный? Семенов ты? – сказал Старшинов, дождавшись ответа, – Старшинов это с пятого участка… Ага… Слушай, пришли кого-нибудь на Домаровского пять… квартира три. Труп здесь… Что? Да не знаю я, пусть сами посмотрят… И этого, «лекаря мертвых» пусть возьмут с собой… Говорю не знаю… Моро. М-О-Р-О… Маргарита, Олег, Руслан, Олег, понял… Нет, не знаю… Я обнаружил… Слушай, давай в темпе, а… Ладно, подожду…

Старшинов положил трубку на место. Ноющая боль под лопаткой отдавала в левую руку. В коридор выглянул мальчишка. Подслушивал, конечно…

– Ты соседку из третьей квартиры, когда последний раз видел? – спросил Старшинов.

Мальчишка покачал головой и ответил:

– Не помню я… Может с неделю, как… А чего? Померла?…

И этот туда же…

Покурив на площадке, участковый вернулся в квартиру номер три. Необходимости находиться здесь нет никакой, но необычное состояние тела вызвало в толще застарелого равнодушия вспышку профессионального интереса. Зудит ретивое, взыграло. Раньше, чем через час, с райотдела все равно никто не подъедет. Обернув руку платком, Старшинов прошел в двустворчатые двери с рифленым стеклом, остановился за порогом, осматриваясь.

Пол не крашен давно, краска облупилась, местами довольно сильно, как и черный лак на ножках дивана и кресел. Это же надо такую мебель сохранить, возить с собой… Но стоит прочно, словно вросла, пустила корни, привычно стоит. Старшинов заметил под диваном розовые пушистые тапочки с развесистыми кроличьими ушами вместо помпонов. Впечатление такое, что и не ношены совсем – мех на задниках потрепан, но не так чтобы… В таких тапочках легко вообразить стройные ножки с персиковыми лодыжками, бриджи, обтягивающие упругие бедра, но уж никак не варикозные с сухой кожей икры, блестящей и тонкой, или пергаментной, окаменевшей, обтягивающей узловатые корни сухожилий и ссохшихся мышц…

Сервант под стать остальной мебели и задвинут в угол. На обоях над ним, и в простенке с дверью темные пятна от картин или фотографий. Вряд ли это были рамки гражданки Моро. Что бы так выцвести обоям, картинки должны провисеть лет пять, не меньше… Стеклянные раздвижные створки в серванте сдвинуты к середине. Полки заставлены разнокалиберной посудой, вплотную: рюмки, чайные чашки, два стакана тонкого стекла в старинных серебряных подстаканниках, из которых возможно пили чай еще при царе; рядом пепельница в виде милиционера, обнимающего кастрюлю, настольная зажигалка под старинный дуэльный пистолет – китайская поделка с претензией на качество. От стекла, граней, завитушек, фигурок, красок зарябило в глазах. На правом фланге, внизу – граненый стакан с нарисованными мерными метками: 50, 75, 100, 150, 200… Ну и ну! Вещами явно пользовались: в милицейской кастрюльке – остатки пепла, стаканы захватаны, с потеками, изящная чашка тонкого фарфора, невесть как попавшая в допотопный сервант, по виду едва ли не с графского стола, но с отбитым краем. Хм, держать в доме битую посуду – дурная примета…

Старшинов представил, как гражданка Моро, придерживая блюдечко не толще бумажного листа, тянулась губами к краю чашки, в которой дымился ароматный чай. Потом наливала из пол литры ровно по мерке «100» в стакан и, оттопырив мизинчик с наманикюренным ногтем, привычно опрокидывала водку в рот. Щелкала зажигалка-пистолет, и пепел просыпался в кастрюльку глиняного «мента», взгляд, преломленный толстыми линзами, упирается в разложенные на столе карты Таро, а пальцы тем временем теребят вот эту металлическую штучку, назначение которой участковый не знает, но, похоже, старинную.

Бред…

Но и на коллекцию всё это не походило. За коллекциями следят трепетно, хранят бережно, протирают, расставляют, сдувают пылинки.

Вот этажерка в углу заставлена не меньше серванта, но в нагромождении предметов угадывается система. На самом верху, на вязаной салфетке, чем-то напоминающей вологодские кружева, дугообразная рамка из органического стекла без фотографии. В такую вставляют снимки дорогих сердцу людей, держат на видном месте, но эта пуста. Марка производителя в зеркальном отражении выбита в левом нижнем углу и залита бронзовой краской. Ниже две мягких игрушки: потрепанный медвежонок с глазами пуговицами, ровесник Старшинова, а то и старше, и совсем новый, в бейсболке и с бутылкой кока-колы в мохнатых лапах. На полку ниже, меж четырьмя стойками втиснута низкая плетеная корзинка с какой-то икебаной – сухая трава точит во все стороны, мелкие сухие цветки островками гнездятся меж округлых камешков, на самом большом тускло поблескивает перстень с печаткой. Основание этажерки утопает в россыпи разноцветных упаковок, не помещающихся на нижней полке, а перед этим отвалом горделиво возвышается розовый пластиковый член с яйцами. Секунду спустя Старшинов сообразил, что разноцветные пакетики и коробочки, ничто иное как упаковки презервативов…

Участковый сдвинул фуражку на затылок…

Что за черт!? Не то что бы Старшинова покоробило, – видали и не такое! – но очень уж неожиданно. Он еще раз бегло осмотрел полки серванта, этажерки, перевел взгляд далее. Тяжелые зеленые портьеры на окне с широким ламбрекеном – свисающие кисти в облезшей позолоте. В складках ткани залегли густые тени. В другом углу торшер с цилиндрическим узким абажуром, затянутым сморщенной, – бумагой? тканью? – серого цвета с бледно-синим орнаментом: что-то азиатское. Вид переплетений бесконечных синих полосок, что-то задел в душе, коснулся каких-то струнок, шевельнул в голове закупоренные сосуды, проталкивая через бляшки кровь. Старшинов подошел ближе и даже протянул руку, чтобы коснуться, вспомнить,…

…но отступил на середину комнаты. Неприятный холодок прокатился по позвоночнику, Старшинов поежился. Чем она здесь занималась? Чахла, как Плюшкин над стопочками, разглядывала пустую рамку вместо телевизора, баюкала медвежат, бездумно щелкала выключателем торшера, запустив ступни в теплое нутро кроликовых тапок? А… орган? Некоторые из коробочек вскрыты… В памяти тотчас всплыли байки циничного «лекаря мертвых» из своей проктологической практики, и длинный перечень самых разнообразных предметов, что можно извлечь из… м-м-м… пострадавших.

Да ну, ерунда! Не в самом же деле она…

Старшинов вспомнил старческие, но ухоженные руки с полированными ногтями, глаза и улыбку: «Может быть, чаю, товарищ капитан?» Такое теплое и забытое «товарищ», прозвучавшее среди картонных коробок и коробочек, упакованных и заклеенных скотчем маленьких тайн, невинных секретов об особенностях времяпрепровождения в долгие зимние вечера. Фотография в новом Российском паспорте очень близка к оригиналу. Интересно какой была гражданка Моро на фотографии в том – серпасто-молоткастом? В новом взгляд без очков беззащитный, словно Моро стесняется своего возраста. И когда грузный милиционер с отёчным лицом запойного пьяницы уходит, плохо понимающий зачем вообще приходил, пожилая женщина с большими глазами за стеклами очков, любовно извлекает свои секреты из коробочек и выкладывает их на полки с каким-то потайным смыслом. Определенно со смыслом, но какой же во всем этом может быть смысл?…

На кухне Старшинов ополоснул разгоряченное лицо водой из-под крана, попил, черпая в ладони воду с металлическим привкусом, прогоняя ощущение, что подглядывал в замочную скважину… Зачем он продолжает делать это?!! Теперь-то зачем??!! Почему его полузадушенный, частью омертвевший мозг продолжает раскладывать фактики по полусгнившим пыльным полкам, подмечать несообразности, обсасывать их словно леденцы, выстраивать цепочки причинно-следственных связей? На хрена попу гармонь?!

Старшинов закурил, дым сизыми струйками потянулся к открытой форточке. Черно-лаковый буфетный монстр угрюмо сутулился в своем углу, продавив передними ножками хилую половицу. В глубокой нише ряды жестяных красных банок в крупный белый горошек. Соль, сахар, крупа – гласят надписи, но у Старшинова чувство, что в этих банка совсем не то, что написано на округлых боках. Выше, полки за стеклянными дверцами забиты рядами белых коробок лапши быстрого приготовления. Опознать их не трудно – это и его основное блюдо в меню последних пяти лет. Хреновая, кстати, закусь…

Старшинов нагнулся, в очередной раз кляня «комок нервов», резво вываливающийся за ремень форменных брюк, и распахнул нижние дверцы буфетной стойки. Две полки. Обе сверкают складским порядком. Ровные ряды, затянутых в полиэтилен пенопластовых коробочек с быстрой едой… Мда-а-а… Справа не хватает парочки, а на их месте – три пачки зеленого чая в одноразовых пакетиках. Рыкнул холодильник и зашелся крупной дрожью от недужного компрессора. Мысль абсурдная, но открывая дверцу, Старшинов абсолютно уверен, что увидит там… те же ровные ряды, сверху донизу. Пожалуйста. Концентрированная, обезвоженная, законсервированная еда долгосрочного хранения. Мумифицированная…

Участковый погасил «бычок» в раковине, окурок улетел в мусорное ведро, где покоились уже выпотрошенные белобокие коробки. Она всё это ела. Изо дня в день. Запивая зеленым чаем… Немудрено и помереть. И лежать сейчас перекрученной, как полоски обезвоженной лапши, плотным брикетом, сжимая в иссохших пальцах цветастый тюбик зубной пасты, который выглядит, как емкость с отдельно положенными специями. Хлопья омертвевшей кожи осыпаются на кафельный пол с тихим шелестом…

Узел форменного галстука съехал под воротник, Старшинов, нащупывая непослушную застежку, расстегнул и верхнюю пуговицу рубашки. Чайник на плите отразил непомерно раздутую серую фигуру в фуражке с малиновым околышем. На соседней конфорке – синяя кружка с надписью Анастасия, и помельче: «Имя Анастасия означает „воскресшая“. Корни его уходят в древнюю Грецию…» «Может быть, чаю, товарищ капитан?» Теперь он вспомнил – Анастасия Павловна Моро, девочка с голубыми волосами, воскресшая… Посуды в кухне больше нет. Никаких кастрюль, тарелок, сушилки с ершиком, подставки с ножами, ровного ряда поварешек – ничего. Действительно – зачем? При такой-то диете…

Нет, к черту все это!

Старшинов побрел по коридору, кляня свое «ментовское» нутро. Он хотел пройти к выходу, на воздух, но ноги понесли в спальню, в сухой полумрак. Душно, душно-то как… Фактики в беспорядке валятся на полки. В доме нет часов, никаких: «ходиков» на стене, наручных, небрежно брошенных на тумбочку, словно времени здесь тоже нет. Нет книг, альбомов, фотографий… У его бабушки, например, была одна единственная рамка со свадебным портретом, но за стеклом по краям разместилось еще несколько фотографий: фронтовая дедовская; отец Старшинова с братом и маленькой сестрой, в майке и коротких штанах с одной помочью; сама бабушка в ситцевом платье с толстой косой уложенной короной вокруг головы. Фотографий немного, но они были… Может, все в этом шкафу?

Полированные двери с готовностью распахнулись. Черный фрак обвис длинными фалдами, белая сорочка поникла на деревянных плечиках, галстук-бабочка гигантской серой молью прилепился над карманом. Кружевной комбидресс тончайшего шелка светился в полумраке и, кажется, парил там невесомый как пух. Внизу привалился к стенке пухлый пакет с тюбиками помады, пудреницами, флакончиками духов, тюбиками кремов и прочей парфюмерией, наваленной в пакет, как картошка в мешок. Сладкий дух, волнами поднимался вверх вместе с потревоженными пылинками…

Люто захотелось водки, много.

Чушь какая-то! У бабки и трусов запасных не было?!! Одежды?!! Где все бумажки, тонкие брошюрки или старинные детские книжки из серии «библиотека дошкольника», в которых старушки так любят хранить свои сбережения? Где документы и фотографии бережно завернутые в пожелтевшие газетные листы передовиц «Правды» или «Известий», почетные грамоты за многолетний и добросовестный труд?… Где фибровый чемодан с вещами, пропахшими нафталином, и белой панамой, выгоревшей на сочинском солнце летом 66-го,… пачки писем, перевязанных красной тесьмой или лентой? Где время, прожитое этой женщиной?… Спрессованное в фотоальбомах, заключенное в шляпке довоенного фасона, завитое в колечки каракуля шубы, побитой молью до дыр… Где хоть что-нибудь, что определяло бы ее как человека, кроме свалки разнообразных вещей, что наводит на мысли о клептомании. Не квартира, а сорочье гнездо. Можно только представить, что у нее в кладовке…

Участковый коснулся старинного выключателя с наростом рычажка, похожего на древесный гриб. Кладовка заперта! Узкая щель замочной скважины смотрела с холодной издевкой. Кровь в голове шумела и с оттягом била в виски. Сквозь шум и грохот Старшинов услышал бесплотный монотонный голос: «…опоясывающая татуировка синего цвета на талии в виде пояса, выполненная в стиле псевдовосточного орнамента…» Ориентировка. Старая. Старшинов потер лоб: «Почему вспомнилось? Там женщина пропала.»

Торшер!

В висках заломило так, что всё поплыло перед глазами. Факты и фактики в голове посыпались со своих полок в беспорядке. Мысли заметались. Рисунок на абажуре. Бледно-синий орнамент на серой, пергаментной… коже?! Он так и не прикоснулся к нему, а ведь хотел… Нет, чепуха какая-то! Если даже предположить… Мрачноватый трофей… Трофей?!! Участковый сглотнул, припоминая несуразный подбор предметов в квартире. Шум в голове вдруг распался разноголосицей. Тонко кричал пеньюар в шкафу. Хрипел фрак. Косметика в пакете шевелилась, как комья сырой земли. Шаркали «кроличьи» тапочки. Кто-то стонал и всхлипывал. Коротко, как от удара, «мекнул» плюшевый мишка. Тихонько щёлкнуло…

Старшинов потер лоб еще раз. Нет, дикость это! Совершенно нелепая догадка…

Щелкнуло громче.

Дверь в санузел чуть приоткрылась. Желтый луч не толще вязальной спицы коснулся красной дорожки. Старшинов задохнулся. Кровь ударила в виски особенно сильно. Сорвавшийся тромб, перекрыл рыхлым тельцем важное перекрестье. Тонкие стенки сосудов, лопнули под чудовищным давлением. Раскаленный гвоздь воткнулся Старшинову над правой бровью, острие проникло выше к макушке. К затылку с хрустом приложился пол. Желтый свет, пятнающий дорожку красного цвета с двумя зелеными полосами, заслонила тень.

Несколько секунд Старшинов различал эту тень совершенно отчетливо. Он лежал на полу, а голова прижималась щекой к колючему ворсу. Струйка слюны побежала из уголка рта, но Старшинов этого не почувствовал. Он вообще ничего не ощущал. Свет стал меркнуть, словно на улице быстро опускалась ночь. Теперь участковый плохо видел кусок дорожки в желтом свете, угол открывающейся двери, край ночной рубахи над высохшей лодыжкой. Сухая кожа шевелилась, словно юркие насекомые копошились под ней, наполняя мертвое тело жизнью. Потом тьма затопила всё…

***

– Мальчик! Открой, мальчик! Телефон есть у вас?! Господи!… Соседка это, из третьей квартиры. Анастасия Павловна. Мальчик, вызови «скорую»! … Кто умер?! Я?!! Мальчик, прекрати сейчас же свои неумные шутки и вызови «скорую»! Господи, я ничегошеньки не понимаю! Уехала к подруге на три дня. Возвращаюсь – квартира вскрыта! На полу милиционер лежит… Заходил?!… К тебе заходил?! А, позвонить заходил… Он в фуражке был?… Ничего… Сказал, что я умерла?… Да что ж такое?!! Ну, живая я! Живая, понимаешь, ты?!

Живая…