Читать книгу Веллоэнс. Восхождение - Андрей Шум - Страница 10

Чыдах проснулся в преотвратном настроении. Шестой день больной зуб не давал покоя. Одышка, ломота в коленях, ноющая поясница настроение не улучшали. На месте, где раньше располагался плотный щит из мышц, теперь висел большой уродливый ком жира. Да, он уже не тот тридцатилетний мужчина, который мог без сна и еды трое суток кряду рубить непокорные головы. Девять городов исправно платят дань, в каждом месте свой преемник – обладатель золотого ярлыка. Предатели верны – и потому что имеют богатство, и потому что боятся мести народа. Чыдах затеребил косичку на подбородке – как же ноет зуб, отрубить бы голову кому – да надоело уже и легче не станет. Прошелся по устланному коврами и шкурами шатру. Шестой день не рад он ни наложницам, ни веселью, ни питию с едой. В стане тихо – никто не хочет попасть в немилость кагана. Вмиг насторожился – спиной почуял, что перед входом кто-то ждет:

– Входи, Тулай, не бойся. Я зол, но сегодня голова твоя сохранена.

В шатер вполз худощавый юноша, припал лбом к львиной шкуре:

– О, великий хан, милость твоя превыше Кум-горы. Да живет вечно господин мой и попирает прах врагов своих. В наш стан пришли незваные, с виду монахи Бадучены.

– Гости? Как мило, бедные глупцы. Я приму их, так и быть, в третью стражу солнца. А пока пусть будут в саат-шатре. Окажите им все приличие, но следите и не выпускайте.

Слуга поклонился и исчез. Чыдах устало вздохнул. Его бы воля, лежал на шкурах бы целый день – да надо орду держать в узде. Неспешно облачился в шелковый расписной халат, вышел во двор. В медном умывальнике играла солнечными лучиками вода, стоял рядом жирник с маслом. Да, расторопный Тулай все делает для своего хана. Потому еще и носит голову на плечах. Умывшись и позавтракав, каган призвал мудрецов, до обеда держал совет о дани, предстоящих походах и набегах. Грабили небольшие деревеньки – и то так, по-доброму. Убьют пару мужиков, дом сожгут, трех-четырех девиц уведут в полон – мелкое хулиганство, не боле. Великая орда давно уже стала непоколебимой, могучей и устрашающей все народы. Не то, что старшие братья – джунгары. Без конца воевать – это их страсть. А хунны посмекалистей – подкупы, дань, вероломство – хорошие средства для процветания. После обеда великий хан хотел было поспать, но вспомнил о скитальцах. «Ох, все дела, ну как так можно» – пробрюзжал внутри себя Чыдах.

– Привести этих бедняг ко мне в опочивальню, буду с ними беседу держать.

Перед ним стояли двое монахов. Первый хоть и короток, но росл, лицом суров, нос как у ястреба, щеки в шрамах. Из под густых бровей глядят черные, как Улиендские топи, глаза. Второй молод, стоит гордо и поглядывает по сторонам. Этот был светловолос, взгляд чистый и пытливый. «Пытливому взгляду – достойную пытку» – усмехнулся про себя хан. Острый подбородок и большие глаза делали лицо похожим на девичье. Если бы не пробивавшаяся под носом куцая поросль и монашечья роба, можно бы и впрямь принять за девицу.

– Каким путем вы смели явиться ко мне в стан, что за мысли в ваших головах?

Марх приветственно вытянул руку:

– Мы – странствующие монахи бога Бадучены и исполняем паломнический обет. Путь наш проходит через Великую степь в город Дучебы, где великий храм. К тебе же, великий каган нас привел обычай прихода. Говорят, Джунг и Хуней друзья нашему властителю, так и нам стоит почтить их.

Чыдах снисходительно кивнул, простер тяжелую длань:

– Я чту богов и обеты. Тулай, кинь священный камень – узнаем, что скажут боги.

Прислужник достал из кожаного, расшитого бисером и самоцветами мешка, небольшой булыжник. Он был гладок и бел, расписан черными значками. Юноша зажмурилси, крутанул камень и кинул его в устланную золотом ложбинку. Чыдах молчал, ноздри зло раздувались. Потом с ненавистью взглянул на странников – голос тих и жесток:

– Можете остаться на вечернее поклонение. Батыр, проведи наших гостей в шатер и повяжи им красные повязи. Сегодня они наши друзья.

На небе повисли тяжелые, жаждущие разрешиться от ноши тучи. Задорно били барабаны, хуннские дудки тянули замысловатые пассажи. Где-то вдалеке выл с голодухи серый степной шакал. Языки пламени взвивались вверх, стараясь лизнуть далекое темное небо, пускали снопы искр и плескали в ночь драгоценное тепло. Днями все еще стояла жара, но сезон жатвы уже приносил ночную прохладу.

Авенир и Марх переоделись в праздничные шелковые халаты. Охранник провел их мимо плетеной изгороди, за которой понуро скрутился калачом небольшой муравит.

Муравиты. Юноша немало знал об этих существах. Назвали их так за некоторое сходство с маленькими трудягами. Округлая блестящая голова с антеннками и опасными жвалами, три пары лап, поражающая воображение выносливость и сила. Отличались размером – в «холке» отдельные особи могли достигать полутора метров, более массивными, затянутыми плотной черной шкурой, когтистыми лапами и менее объемным, но удлиненным и подвижным брюшком. Жили муравиты подземными колониями и на поверхность обычно не выходили. Этот же… Парень задумался, в сердце кольнуло острие жалости. Или потерян, или изгнан. И то и другое для муравита равноценно смерти.

Каган сидел супротив костра на троне из саманного кирпича, обложенного густыми и теплыми медвежьими шкурами. То и дело раздавались тосты – «за Джунга, силой облекшего и Хунея, даровавшего хитрость», бились медные пиалы с молочной водкой, раздавался гогот воинов.

Хан ударил в гонг и стан молниеносно затих. Впрочем, местные кузнечики не проявили к великому кагану должного уважения и продолжали трещать любовные рулады. Чыдах молвил:

– Великие боги избрали хуннов за их хитрость и силу. Сегодня наш стан посетили служители Бадучены, торбского бога, который любит то же, что и Джунг, ненавидит то же, что и Хунней. Воля их непрекословна. Джунг берет, что хочет!

Стан радостно заулюлукал, гулко заклацали о щиты кривые сабли.

Марх напрягся, Авенира прошиб холодный пот. Не хотелось становиться приятной жертвой для кровавого бога. Пусть даже и готовились к такому – если к смерти конечно, можно быть готовым.

– Белый камень Ралисту, подарок нашего бога, изъявил свою волю. Эти люди – его посланники. И один из них примет участие в ритуальной битве.

Раздались радостные вопли, гоготание, забились медные пиалы. Чыдах возгласил:

– Молодой монах будет биться с Гарудом!

Из толпы вышел рослый, бритый мужик. Круглое лоснящееся лицо, закрученные усы, каждый кулак размером с небольшой арбуз. У Нира пересохло в горле.

Марх наклонился к юноше и с азартом прошептал:

– Это твоя первая настоящая битва! Легко завалишь этого жирного кабана, даю ногу на отсечение. Ты – его худший кошмар.

Чыдах тем временем продолжал речь:

– По правилам ритуала воины бьются нагими. Бой идет до тех пор, пока один не признает поражения. Проигравший идет в рабство, либо откупается.

Барабаны начали отбивать тревожный ритм. Веселая песнь сменилась грозными восхвалениями бога степняков-кочевников. Хунн ждал. В висках молодого волхва стучало не тише барабанов, дыхание не хотело поддаваться, колени бились друг об друга и как-то очень захотелось в отхожее. Пересилив страх и стыд, Авенир скинул халат.

По толпе прошел одобрительный гул – парень явно тренирован, небольшие, но точеные мышцы блестят от пота, каждая жилка напряжена. Противник оценил вероятную угрозу и первым не нападал. Бойцы медленно ступали по кругу, свет пламени освещал тела – будто два древних зверя готовились к последней схватке. Не выдержав напряжения, они бросились друг на друга. Верзила схватил юношу в каменные объятия, зажал. Раздался хруст костей, в глазах потемнело. Авенир расслабился и выскользнул из тисков, ударил по лодыжкам, стараясь сбить с ног. Гаруд устоял, стеганул в ответ ногой, но лишь взволновал воздух. Юноша уже был сбоку и лупил по ребрам. Хунн схватил парня, что есть мочи, кинул в землю. В глазах пошла радуга, песок забивал рот и глаза, боль пронзила плечо. Авенир сплюнул кровь. Увидел, как с левого боку на него бежит грузный противник. Перевел взгляд – Марх делал какие-то знаки руками. Мужик был уже близко. Юноша резко повернулся и выпрямил ногу. Раздался стон – пятка попала толстяку как раз в межножье, тот сложился пополам. Авенир поднялся, схватил крупного за шею и запустил коленом под дых. И еще раз. И еще. Потом откинул хунна на песок и несильно двинул в кадык ребром ладони – убивать юноша не собирался, да и опасно это среди озверевших степняков. Толстяк захрипел и поднял руку – сдается. Гул толпы стих. Тишину разорвал рев восхищенных голосов:

– Да Гаруда раньше… никто!

– Настоящий торб!

– Он достоин своего бога!

– Знатный кулачник вырастет!

Авенир, покачиваясь, доплелся до Марха и рухнул в свое лежбище. Мальчишки – служки бросились омывали ушибы и ссадины, поить победителя целебным айраном.

– Монах победил – возгласил Чыдах.

Толпа примолкла. Сотни глаз устремили свой взгляд на хана.

– По закону силы, теперь Гаруд будет рабом чужака. За тобой слово, юноша.

Парень собрался с силами и привстал. Хунн валялся на залитом кровью песке, жадно хватал губами воздух.

– Мне не нужен раб, великий каган. В твоем стане воин Гаруд пригодится больше, чем в нашем паломничестве – да и не прокормить кочевника. Его страсть к битвам и мирная жизнь в монастыре станет пыткой. Как выкуп, я заберу муравита, что сидит за плетней. Существо это сильное, в походе пригодиться, сможет и воду и дерева таскать. А для вашего дела зверь уж больно вялый.

Хан перекинулся взглядом с мудрецами, усмехнулся:

– Да будет так, монах. Воистину, ты служитель своего бога Бадучены. Пусть продолжиться празднование!

Тулай, словно тень, невесть откуда возник перед путниками, почтительно шепнул:

– По указу хана, победители будут вознаграждены. Вас проводят в отдельные шатры, где окажут наивысшие почести.

Скулы Марха дернулись, в голосе чувствовалась сталь:

– Если мы обрели у великого хана благоволение, то хотели бы не разлучаться.

– Воля хана неизменна. Отказ от дара оскорбит повелителя. Если желаете, в шатры будут приведены юноши.

Тарсянин опешил, лицо посветлело и сжатые губы растянуло в едва заметной улыбке:

– Нет, спасибо… Э-э-э, мы предпочитаем не отходить от законов Бадучены. Ну, там плодородие, разрешенный союз, э-э-э, юношей не надо. Подчиняемся воле кагана и Хунея.

Слуга поклонился и исчез среди пировавших. Авенир придвинулся к тарсянину:

– Чего ему надо?

– Хан оказывает милость. Будем сегодня в разных шатрах, со всеми почестями. Ну, там – питие, еда, кальян, развлечения, девушки – сам слышал.

На лице юноши скользнула нервная улыбка:

– Так это же хорошо. А что ты так напрягся?

– Подобное дружелюбие может оказаться западней. Напоят, снасильничают и убьют, пока дрыхнем – чтоб задаром воинов не терять. А ритуальная битва скорей всего лишь проверка. Если ты силен, значит я – еще сильнее. Значит – Марх окинул взглядом пиршество, – лучше нас убить быстро и без ущерба для стана. Или яд подсыпят, или шатер подожгут. А могут и на копьях вознести. Вот тебе и дружеская борьба между братишками.

Он откинулся на лежбище и осушил пиалу:

– Отдыхай, Нир. Это может быть наша последняя ночь. Бери от наложницы все, что сможешь.

– Тебе хорошо, а у меня все кости переломаны, брать больно.

Юноша оставил Марха и молча потрусил в шатер. Проходя, кинул взгляд на плетень. Муравит посапывал, три пары лап поджал под себя, глаза-бусины подернулись полупрозрачной пленкой. «Ты уж извини, сделал, что мог» – Авениру до боли было жалко существо. Себя тоже, а еще – страшно. Что там, после смерти? Без роду, племени, к какому он пойдет богу? Но, может, пожалует Фортуний?

Пока следовал за проводником, руки неумело вправляли кости, внутри что-то щелкало, юноша всхлипывал, но лечил. Если не убьют, все срастется быстро, по правилам, ни одна кость не изогнется. Если б умел ладно знахарить, сейчас бы уже ничего не болело. Тропка уткнулась в покрытый лисой шатер. Парень присвистнул. Это сколько же понадобилось шкур? Богато, и впрямь как для гостя. В сердце затеплилась надежда – может и не убьют?

Внутри тускло горели две плошки с жиром, почерневшая смола застыла на деревянных шестах. Надушено корицей, алоем и смирною, ароматы забивают нос, глаза с непривычки слезятся. Проводник поклонился и исчез в темноте степи. Авенир прохромал до подушек и свалился. Ребра болели, плечо опухло и горело, как слюна клеврета. Кожей ощутил волнение тягучего, аки мед, воздуха, но остался неподвижен – что толку дергаться?

Из тени шатра появилась облаченная в алую накидку девушка.

– Отдыхай, мой господин. Я Фатира, подарок великого кагана. Любое твое желание для меня закон.

Дыхание перехватило. С замиранием сердца парень разглядывал смуглокожую молодицу. Высокая, ноги в кожаных сандалиях, овязывающих до колена. Пояс, увенчанный золотыми цепочками и монетками, округлая чаша живота с маленькой ложбинкой над пупком. Небольшие, острые груди, стройные руки. Лицо худощавое, овальный подбородок, пухленькие, поджатые губы. Пряди волос спадали на лоб, а зеленые, глубокие как озеро глаза, то устремляли свой взор на юношу, то стыдливо смотрели в земляной пол.

– Ты… ты очень красива, Фатира. Я еще не видел такой стройной и статной девицы.

Наложница вспыхнула, на щеках заиграл румянец.

– Подай мне чашу с маисовым настоем. Растолки алоэ и добавь в пиалу. Нужно наложить повязки со снадобьем на плечо и бок.

– Повинуюсь, господин. Я добавлю тагорский порошок и мумие, чтобы приглушить боль.

Девушка приготовила мазь и натерла опухшие места.

– Через неделю о боли даже не вспомнишь.

– Откуда ты знаешь искусство целительства?

– Нас многому учат.

– Нас?

– Да. Каганат отбирает девушек из полона для заботы о раненых воинах, гостях, в качестве живого подарка князьям. Мы учимся всему – кухне, разговорам, музыке, целительству… любовному искусству.

– Но ты не похожа на хуннку, и я не встречал таких как ты в этих землях.

Фатира горделиво задрала носик:

– В ханском гареме есть девушки для гостей разных рас и культур. Меня привели к тебе по цвету глаз. Боги соделали мир таким, что глаза выдают род, племя. Некоторые волхвы даже могут проречь о семье. Девушек своей культуры хунны не отдают в гарем – они соблюдают чистоту рода, также как и знатные мужчины во время набегов, и сам великий каган. А для гарема хватает «дани» с поселений. Я – дочь Турманских земель.

– Спасибо за помощь, Фатира, уже почти не болит.

Девушка продолжала держать руку на животе гостя, второй поглаживала мускулистый торс. Авенир ощутил прилив тепла в тазу, замялся:

– Я… уже чувствую себя лучше. Думаю, мне нужно отдохнуть.

На глазах наложницы навернулись слезы:

– Тебе не нравятся мои ласки? Я не так выгляжу?

Парень залился краской, в горле пересохло:

– Нет…

Девица вскипела:

– Все вы, вояки, думаете только о себе. Конечно! Что там какая-то наложница… А зеленоглазый гость может еще через десяток лет только появится. Что ж мне теперь, до старости в девках ходить, под поясом? Или отправят какому-нибудь старому уродливому князю – еще хуже!

Нир сглотнул, затрес руками:

– Нет… Фатира… ты прекрасна, просто я это… ну, никогда…

В глазах наложницы вспыхнули озорные огоньки, уголки рта хищно приподнялись:

– Не переживай, господин. Твоя служанка все сделает сама.

Алая накидка улетела на скучающую медвежью шкуру. Рука Фатиры погасила светильник и обвила шею юноши…

Что-то твердое назойливо толкало Марха в бок. Тарсянин приподнялся, побагровевшие глаза никак не хотели открываться. В ушах гудело, руки дрожали, во рту привкус тарбаганской паленой шкуры. Скорая смерть не пришла за ним – может, побрезговала прикасаться к упитому в таз телу. Понемногу из пелены появился силуэт молодого хунна, который тупым концом копья раздраженно будил гостя. Юноша осклабился, от пронзительного высокого голоса хотелось зарыться в землю:

– Жив, видать. Так вчера нахлебался, мог и к своему Бадучену отправиться. Твой послушник уже проснулся, ждет на обрядовом привале.

– Молви ему, что я скоро приду.

– Сам скажешь, ты мне не господин.

Марх повернулся, пошатываясь, встал. Набат в голове стихал, тело еще ломило, но дрожь прошла. Что же было?

Память постепенно возвращалась. После битвы паренек сразу потрусил в гостевую почивальню. А сабельщик? До своего шатра тарсянин дошел не сразу. Завернул в круг воинов, пивал с ними, боролся – кажись, даже кому-то ребро сломал. Хотел посмотреть ханских коней, коими славится каганат, но стража удержала… ага, что же потом? Так, вот он в шатре, темноглазая… как же ее… Лин..на. Отпаивает какой-то горячей горькой дурью… Потом…

Белые пятна вчерашней ночи никак не хотели закрашиваться. «Раз не убили, значит, буду жить, это главное» – сделал вывод сабельщик. Осмотрелся, увидел возле чаши с фруктами портки, оделся. Все-таки дошел до победного – представил себе хунна, узревшего Марха, в чем мать родила, усмехнулся.

«Надо дойти до саат-шатра, облачиться в робу, да отрыть припрятанное оружие».

Вышел во двор. Яркий свет острыми, как бритва лучами, резал глаза и мозги. Солнце стояло в зените. Сабельщик нутром чуял что-то странное, вот только понять не мог, что. Все тихо, воины после вчерашних ритуалов отходят, женщины погнали на водопой скотину. Ладно, чугунок еще не варит, да что чугунок – весь он себя чувствует, как сорвавшийся с горы свин – где тут чутью вернуться.

Дошел до шатра, облачился в робу, приладил клинки к спине. Посох в руку, на ноги сандалии – готов!

Авенир с мулами и шестилапой тварью ждал у привала. Лицо было угрюмым, руки теребили миртовый браслетик. Марх бодро кивнул:

– Почему нас не разбудили утром?

– Чыдаха свергли. Теперь у хуннов другой каган.

Мрак поморщился:

– Вот как. Значит, нас никто не держит, можем отправляться.

Несколько дней путь прерывали лишь для ночлега. Ели, сидя на мулах, изредка останавливались сбегать в отхожее. Сабельщик понимал, что настроение хуннов сродни изменчивому ветру – недаром они дети степи, и старался поскорее отдалиться от стана. Попутчик был молчалив, отбивался короткими фразами и жестами.

Земля стала мягкой. Копыта увязали в словно взрыхленной почве, мулы шли медленнее, трава и деревья куда-то исчезли. На очередном вечернем привале расположились у подножия огромного камня. Марх подсел поближе к юноше:

– Из-за женщины тоскуещь? Как звали-то наложницу?

Юноша вздрогнул. Поднял взгляд, узрел пекшего мясо тарсянина.

– Фатира.

– Красивое имя. И сама, наверное, прелестница? Видал я на своем веку разных фей. Некоторые оборачивались драконессами, хм. Но первая, у меня на родине их зовут «лика»… это след на всю жизнь.

Парень занялся румянцем:

– Расскажи про свою «лику»?

– Я молодым отроком был, может даже помладше тебя годков эдак на … – сколько тебе, семнадцать? – на пару. Все время проводил или у отца в кузне, или на бранном поле деревянным клинком махал. И влюбился… Глубже озер были очи Вереи, руки мягче свежего хлеба. Но больше всего меня пленил смех. Задорный, как переливистый весенний ручей. Много было пастушек в нашей земле, а запала она мне. На праздник солнцестояния ночью зажигали костры, купались в озерце, бились на кулаках – все как водится, по традициям предков. Пили вино. Не такое, как ныне – раньше оно как сок было, только голову кружило, а аспидом поганым не жалило. Затащил я ее по нашей веселости в хлев. И все. Как крюком в сердце. Ни есть, ни работать, ни спать не могу – Верея лишь перед глазами стоит.

Марх потер лоб, отхлебнул из мехов. Заговорил медленнее:

– Дарил я ей подарки, менестрелей с вагантами посылал, вот только как подменили девку. Взгляд отводит, только меня видит – улыбка сникает. И молвить не молвит – что случилось, не пойму. А потом встретилась мне и говорит: ты меня прости, наваждение той ночью было. Есть у меня суженый, уж второй год меня уваживает, замуж скоро.

Все бы пережил, да суженый этот другом моим оказался. А я ему душу изливал – вот как, мол, она может? Я ей и то, и это, и люблю ее, и жить не могу, и все заработанное на подарки трачу. А он – да ты что, это же пастушка. Да о ней по всему селению слухи ходят, только уличить не получается. Он как ножом по сердцу языком резал, а она будто в холодный омут с веревкой на шее.

С полчаса соратники молчали. Авенир кусок мяса бросил муравиту, тот проглотил, не жуя.

– Так ты из-за нее в монастырь пошел?

Сабельщик подернул бровями:

– И да, и нет. После такого унижения надо было что-то делать. Случись это сейчас, убил бы обоих. А тогда… Пошел наемником к азотянскому властителю – биться с зеленокожими аггами. Это не рыхлые увальни-набы. Крепкие, яростные орки. Еще и умные к тому же. После нескольких лет походов я был еще жив – не нашел смерти. Тогда искать я стал истину. Захотел понять – как же так, что друзья предать могут, обмануть – ни за что. У людей не нашел, отправился к святым. Ходил от монастыря к монастырю. Святые снаружи стремились к истине, а в душах творилось черное и злое. Встретилась мне в бесконечных горах Турмаги обитель Элхои. Там все истинно, но это исключение. Люди по сущности – лгуны. Да и сам я не лучше. Видать натура такая – хоть истина и одна для всех, а вот только правда у каждого своя. То бишь, каждый себя оправдает.

– Я бы убил…

– Кого? Девку?

– Себя убил бы.

– Я хотел, да не смог. Решил не губить из-за падали великого человека. Да и проще надо относиться…

Марх насторожился:

– Тише. Слышишь?

Авенир затаил дыхание и напряг слух. Вокруг шелестело – будто терли друг о друга сухие ветки с листьями. Мулы почуяли неладное, озабоченно замычали, попятились к скале. На тускло освещенной земле то тут, то там вырастали бугорки. Из ямок на поверхность выползали похожие на сороконожек существа. Их привлекло тепло, исходящее от костра. Путникам грозила смертельная опасность – мягкотелые твари питались падалью, но не прочь были отведать и свежей плоти. Марх резанул и откинул нескольких. В темноте раздался чавкающий звук – существа не брезговали никем, жрали своих же. Сабельщик протянул Авениру клинок, сам раскрыл резач. Приготовились к бойне. Молодой акудник в поисках спасительной тропки завертел головой. Они стояли под скалой на небольшом каменном плато. Снизу к ним не подкопаются, но вот убежать – герои оказались заложниками огромного пологого камня, защищавшего их от ветра, теперь же ставшего холодным молчаливым тюремщиком. Марх отбросил кинувшуюся тварь, Авенир разрубил выползшую на поверхность. Существ становилось больше. Похожая на волны, кишащая масса наползала. Путники рубили без устали, давили сапогами, оружие и тела покрылись брызгами мутной зеленоватой слизи, мулы забились в трещину. Рубище продолжалось больше часа. Руки прилипли к оружию, тела, лица – все покрылось липкой едкой массой.

Раздался протяжный писк. С камня в самую кучу тварей огромной черной глыбой рухнул муравит. Как по приказу неведомого мага, вся чешуйчатая масса остановилась и стала панически зарываться в землю. Нежданный спаситель носился с радостным кличем, на полном ходу пожирая несчастных, тонкий розовый язык – или хоботок – молниеносно выстреливал в сороконожек, обхватывал, притягивал, жвалы легко растирали хининовую чешую. Хруст, визг, стрекот стояли такие, что – Авенир готов биться об заклад – на три версты все живое проснулось и пугливо вжалось в свои лежбища. Кровавая жральня, если конечно можно было назвать эту мутную слизь кровью, длилась недолго. Все твари исчезли, на поверхности остались только скорлупки, да муравит, дрожа от наслаждения, поедал остатки, всасывал желтоватую студенистую массу.

– Как он их, а, – тарсянин переводил дыхание. Чтобы разбить броню твари, приходилось бить наотмашь, и Марх немало притомился. Муравит же раскалывал чешую, аки бабки лузгают семена тыквы.

Несмотря на ночь и дикую усталость, пошли к ближайшей речушке, отмыться от «следов доблестной брани»…

Муравит сидел рядом. Узкий язык вылизывал пластинчатую шкуру, передние трехпалые лапы скребли гравий. Радуется, наверное – подумал Авенир, взглянул на одновременно счастливого и расстроенного Марха. Резач и клинки испещерены зазубринами и теперь годятся разве что для шинки капусты.

– Ты бы, наверное, и нас сожрал?

Марх чистил сапог от слизи. Она уже подсохла и оставляла следы, не желая счищаться даже песком. Авенир, несмотря на все предупреждения, отплыл от берега.

– Не нравится мясо.

Голос был трескучим, с деревянным оттенком. Муравей-гигант спрятал длиннющий язык и вытаращил черные бусины глаз на тарсянина. Сабельщик кашлянул:

– Так ты еще и говоришь. А думать умеешь?

– Трудно понимать, говорить. Гаруд учил, бить много.

Из воды вышел Авенир, облачился в робу. Тарсянин непринужденно бросил:

– Ты знаешь, тут твой монстр после ужина разговорился. Надо было и нам тех тлей пожрать, растаращило бы посильнее хуннской пыли.

Юноша пожал плечами:

– Ну, они вообще могут издавать звуки, но не думал, что наш молвит. Это хорошо, учить будет проще.

– Ты ему скажи, чтобы держался от меня, а то я ж его с перепугу рубану.

– Жаль твой ножичек. У него шкура крепче самой лучшей стали.