Читать книгу Цианид и гиацинты - Андрей Верин - Страница 5

К мести Яворский тщательно готовился, со вкусом, всецело отдаваясь тому предвкушению праздника, что всегда превосходит праздник. Купил большие, чуть не сварочные, темные очки. А что? Зимой снег слепит пуще солнца. Из своей небритости состряпал нечто, вроде чеховской бородки, придававшей ему сытую порочность вместо докторской интеллигентности. Пару раз ездил на Кузнецкий мост проверить, не соврал ли оспинный. Нет, не соврал, и Несвит наблюдал, укрытый тонировкой, чисто Дон Жуан плащом, за своей будущей жертвой, распалял мстительность, бередил нутро, расчесывал старый сквозной пулевой шрам на левой ладони, подергивал губами, не пуская на лицо ухмылку радостного ожидания.

С особняком он в одночасье примирился: умный дом стал ему умным казематом. Заборы, камеры, замки. Не дом – мечта. Ходил Яворский одурелый, как влюбленный – влюблен в свою жестокую идею. Враз бросил пить. В пруду неподалеку прорубь выпилил бензопилой и стал ежевечерне окунаться в черную, смертельно притягательную воду.

В заветный день автомобиль, слепя Олега солнцем, бившим в лобовое, выплыл на Кузнецкий мост. Стоило Несвиту притормозить на аварийке, приспустить стекло, нарисовался в воздухе старшой, опять махнул рукой и свистнул: «Э, Циан!» И тотчас появился званый. Одет опять был не по-зимнему легко, словно сидел доселе за стеклом кафе и выскочил перекурить: джинсы, расстегнутый пиджак с закатанными рукавами, открывавшими цыплячьи руки и все ту же белую футболку с иззелена-синей надписью: «Cyan». Старшой согнулся ниже, норовил просунуть голову в салон между стеклом и рамой, делаясь похожим на казнимого с помощью гильотины. Как сговорились о цене, как деньги отдавал, Яворский не запомнил – переживал, как бы пацан, маячивший снаружи, сам не узнал его – прежде, чем сядет в Лекс и Несвит двери заблокирует, закрыв в салоне их двоих, как едока и пищу. Но парень не узнал и сел, и щелкнул центральный замок. Яворский хрипло выговорил:

– Пристегнись. – Словно ремень еще вернее мог фиксировать на пассажирском его пленника.

Пацан и ухом не повел. Закинул ноги в узких джинсах на приборную панель. И лексус дернул с места резко, фыркая, не одобряя панибратство. Покуда Лекс, лоснясь касаткиной блестящей чернотой, выныривал с Кузнецкого моста, впадал в Тверскую, утекая из Москвы, парень сыпал вопросами: куда едем? что такой смурной? твоя машина? это что, карельская береза? он, что ли, заднеприводный? только меня тошнит?

Несвит не отвечал. Потом, когда Москва пошла на убыль и покатилось под колеса двухполосное укромное шоссе, по сторонам которого сплошь нефтяное и чиновничье, Яворский сам спросил:

– Циан – от слова «цианид»?

Спутник вздохнул – философ, обреченный век выслушивать глупца. Сказал:

– Циан – это цвет. Его еще называют «цвет глубокого неба». Землю копают метра на два. А в небе глубоко-о надо копать себе могилку. Километры, километры… – И с этими словами хлопнул по плечу Яворского, чуть не погладив: не грусти, мол, для таких, как ты, и земляной достанет.

Яворский дернулся, чтоб сбросить руку, но вдруг почувствовал холод вдавившегося в шею лезвия: еще не до крови, уже до боли:

– А ну-ка, дядя, тормози, – сказал Циан. – Вытряхивай все из карманов, из машины вон.

«Ах вот оно что», – понял Несвит, вмиг посветлев душой: много ли славы в воздаянии тому, кто стал московским малолетним хастлером – такому жизнь отмщение, не смерть. Другое дело – маленький грабитель с робингудской удалью, у этих пусть и воровская честь, но есть. «Совсем другой дело», – ликовал он, утопив педаль – не тормоз, газ. Дремавший Лекс рванул в карьер, до сотни за четыре. Яворский усмехнулся:

– Не ждал такого поворота? Давай теперь, вскрывай артерию – я, отлетая, посмотрю, как ты летишь в кювет.

По дрогнувшей руке мальчишки Несвит понял: тот впрямь не ждал.

– Нож убери. А то, неровен час – экстренное торможение, и пулей вылетишь сквозь лобовуху головой вперед. А черепушка твоя – не стальной сердечник, треснет. Я же предупреждал: пристегиваться надо.

Пацан все еще медлил, и Олег перехватил его запястье. Рука цыплячья дернулась и полоснула все-таки Яворского, но уже на излете. Несвит сильнее сжал, и показалось – лимфу выдавит из кожи, парень взвыл, нож, звякнув, выпал, завалился под ручник.

Яворский вытер с шеи кровь ладонью, а с ладони – о бедро. И, не сбавляя скорости, начал по памяти произносить слова, абсурдные, казалось бы:

– «…И с каждым годом он становился все красивее и красивее, и жители селения дивились его красоте, ибо все они были смуглые и черноволосые, а у него лицо было белое и нежное, словно выточенное из слоновой кости, и золотые кудри его были как лепестки нарцисса, а губы – как лепестки алой розы, и глаза – как гиацинты, отраженные в прозрачной воде ручья. И был он строен, как цветок, выросший в густой траве, где не ступала нога косца. Но красота его принесла ему только зло, ибо он вырос себялюбивым, гордым и жестоким…»

С этими словами Несвит посмотрел на пленника:

– Ну что, голубь мира, помнишь меня? Я же обещал, что я тебя из-под земли достану.

И различил: хотя пацан по-прежнему не видел глаз Яворского за черными очками, он все-таки узнал Олега Несвита – того, которого, как думал мальчик, он давно убил.