Читать книгу Железный поход. Том пятый. Дарго - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 12

Наши предки давно называлися скифы,

Ну, а мы – казаки! Казаки!!

Гаркая речитативом слова припева, прогрохотала к дымящимся завалам свежая сотня кубанцев.

У ароматных котлов уже побывавшей в деле пехоты шелестом пополз смех в адрес верховых; бойкий одноглазый куринец, смачно облизав деревянную ложку, хохотнул:

– Давай, шуруй, казачата! Щас вам Шамилька вдует под хвост хороший бакшиш по самое не хочу. Пошшупает вам зоб с яйцами. Вах! Сабсэм мала болна будит. Ха-ха-ха!

– Верно, Петруха! У него родни в горах, как на сучке блох…

– Аха-ха-а-а!

– Га-га-га-а!

– Ишь, с порогу в намет взяли! Зело борзо! – Одноглазый с плохо скрытой завистью проводил взглядом удалых кубанцев. – А хто им, «подковам», дороженьку до пятого завалу своими кровями омыл да расчистил? Вот тебе и весь пляс… в два притопа, в три прихлопа!

– Да будя, Пэтро! – мусоля во рту конец длинного уса, добродушно буркнул немолодой тавричанин. – Тоби тильки брэхаты… у-у, ботало! Казак с маткиной сиськи… с люльки свое дело бачит. Не жадуй до славы, хлопцы. Оно ведь издревле так: хвастун в кавалерии, умник в артиллерии, пьянь на флоте, а дурак в пехоте.

– Тю-у! Не тявкай, хохол. Ты, чай, сам не из нас – «сапогов»? Гутарь молча и мало.

– Це як же?

– А ты у мертвяков спроси, Богдан!

– Ха-ха-ха-а!

– Дурый ты, Пэтро, як тэляты. Под носом у тоби взошло, а в башке не посеяно, – ничуть не обижаясь на подковырки сослуживца, усмехнулся дядька Богдан и, жмуря лукавый глаз, подмигнул притихшему кругу. – Ты сам зыркни в порты, Пэтро. Кочерыжка-то твоя… на месте ли? А то, поди, отсекло достоинству? Лишили басурмане героя славы!..

– Га-га-га-а!

– Вот «тоби» и куцый кобель, Петруха! Прочистил тебе гляделки хохол, утер соплю?..

– Аха-ха-ха! Не залазь наперед!

Одноглазый усмехнулся, но тоже без обиды и злобы, сунул за голенище облизанную до блеска ложку, развел руками и обезоруживающе гоготнул:

– А х… ли вы хотели, братцы? На то и ш-шука в пруду, чоб карась не дремал. Хохол – он и есть хохол. А ты вот нам ответь, Богдаша, коль ты такой крученый, «як» поросячий хвост… Чья возьмет нонче штурма за Дарги – наша аль Шамиля?

Тишина обручем сковала шумных куринцев. Отчетливее стала слышна близкая канонада неумолкающего боя. Серьезные и сосредоточенные лица егерей в напряженном ожидании смотрели на тавричанина, как будто тот был оракул и знал наперед, кого и какая ожидает судьба.

– Пошто заглох, Богдаша? – с чувством надавил Петро и со злорадством подморгнул хохлу. – Чо случилось?

– Свинья отелилась! Трэба порох получать, хлопцы. Нэ за горами построение… Там и шукайте ответ.

* * *

…В три часа дня к лазарету, следуя традиции былых суворовских времен – навестить раненых и отведать солдатских харчей, – подъехал главнокомандующий.

Каша, как по заказу, на сей раз удалась на славу. Пшенная, добротная, она клубилась паром, и по бокам ее янтарным серпом наплывало масло. «Солдатским угощением» Воронцов остался доволен; за незайтеливым разговорцем его сиятельство отведал две-три ложки из поднесенного ему куринцами котелка.

– Наш генерал! Наш ва-сяса… – с довольным покряхтыванием говорили у костров ветераны.

– Ишь ты, не залимонился от служацкова харчу… Не в пример другим благородиям да «графинам», братцы! Не поморщился от нашенской вони.

– Да, чай, не отраву и не дерьмо ел, – едко воткнул кто-то из молодых, – да и вонь наша ему не чужая. Куды он без нас в этом волчатнике?

Но бойкому на слово молодому рекруту седоусые егеря в два счета «подковали» язык. Весь взвод, как пчелы, со злобой напустился на «балабоя», лишив его табачной пайки и пригрозив, что если он еще раз «залудит» такую «хурду», то никто не бросится за ним под пули на выручку.

…Его сиятельство, между тем, поблагодарил солдат за угощенье и, вскочив на коня, обратился с подтянувшимся полкам с проникновенной огненной речью, дошедшей до сердца каждого:

– Братцы егеря! Дорогие казаки – витязи земли русской! Не вашей ли беспримерной доблестью и подвигами, жертвами и геройством сильна Великая Россия? Все вы присягали на верность нашему Государю и Отечеству. Все вы клялись встать вместе со мной на защиту границ Святой Родины, когда придет срок. Час пробил! И потому мы здесь! Знайте – Царь рассчитывает на нас… как знаете и то, что об отступлении не может быть и речи. Его не будет! Как не будет боле и белого флага – переговоров с вероломным врагом. А потому, други мои, у нас один путь – победа! Ежели кто прикажет отступать, того колите! Я прикажу – заколите меня!

Рокочущее, как морской прибой, восторженное «ур-ра-а-а!» готовых идти в бой войск сопровождало упругий курцгалоп⁵⁶ командующего вдоль застывших «на караул» шеренг.

* * *

(Из дневника А. Лебедева)

«…Ура! Мы были свидетелями, как литовцы молодцами смыли свое бесчестие. Едва ли их уцелела четвертая часть, но позор – une conduite honteuse польской кампании – был смыт, и новое знамя, добытое ценою пролитой крови в Ичкерии, было вручено оставшимся в живых взамен утраченного при Вовре.

Мы были потрясены напором молодежи Главной квартиры. Эти сорвиголовы в жажде славы совершили нечто совершенно невозможное: отряд гвардейских офицеров (среди коих был и мой закадычный товарищ, князь Дондуков-Корсаков), благодаря своей отчаянной храбрости взял подряд три ряда завалов!

Не устояв против подобного порыва, неприятель отошел и уступил нам спуск в лес… Но и мы понесли здесь весьма тяжелые потери, и в числе таковых наиболее чувствительной была гибель полковника Генерального штаба Левинсона, выдающегося офицера, финляндца по происхождению.

…Напротив занятого нами склона возвышался другой, на который следовало взбираться; он тоже был опоясан укреплениями, а это значило – впереди новый штурм. Несмотря на сильный картечный и ружейный огонь, враг продолжать атаковать нас густыми массами… Что ж, штык и шашка опять пошли в дело.

Минутами дóлжно было считать сей кровавый бой. Уже многие пали бездыханными, уже многих недосчитывались в наших рядах. Геройски погиб после пятой раны закаленный в боях штабс-капитан Смирнов. Был убит юный царский слуга, прапорщик Танской. Еще трудно было определить в водовороте штыков и шашек, сабель и кинжалов, на чьей стороне будет перевес. Вайнахи дрались со зверской отчаянностью шахидов-смертников. А может, они ими и были?.. В рукопашной, где в ход шло все – вплоть до зубов, где среди хруста ломаемых костей и распоротых сухожилий огнем шрапнели изрыгалась смерть – билось и грызлось между собою нечто большее, чем ненависть… Здесь столкнулось обоюдное желание истребления друг друга – русских и горцев, Запада и Востока… И желание это было столь же естественным, как чувство самосохранения, как бессознательное стремление уничтожить смертельного врага, сокрушив его железный хребет.

…Минута, другая, третья, и пáсти канав наполнились порубанными телами воинов Аллаха, лежавшими вперемежку с егерями Куринского полка.

…Я был на левом фланге с остатками своей сотни, когда наша пехота, подавляемая силою и числом противника, начала отступать. Мюриды уже обегáли наши орудия, как в сей решительный момент ударившие во фланг семьдесят егерей во главе с самим полковником Бенкендорфом вновь изменили ход дела: тавлинцы дрогнули и обратились в бегство, оставляя на месте сечи груды тел убитых своих соплеменников.

Не менее жестокий бой вели и другие две роты куринцев. Огромная партия пеших чеченцев, по-волчьи – стремительно и скрытно – пробравшись по дну каменистой балки, вгрызлась в правый фланг авангарда. Передние завалы, обагренные кровью и заваленные трупами, уже в третий раз переходили из рук в руки. Но, видно, наибы Шамиля забыли в пылу сраженья главное – что они имеют дело с русским солдатом!

«Ур-ра!» – и испытанные кавказские усачи, георгиевские кавалеры, бросились в штыки. И вновь егерями были взяты завалы. Но какой дьявольски дорогой ценой достались они нам! Заметно уменьшились ряды куринцев, кабардинцев и апшеронцев. Любимый ротный командир последних капитан Кирьяков был убит пулей в висок. Взводный командир подпоручик Толпыга был тяжело ранен, но не оставил строй. Его примеру следовали и другие раненые егеря. Никто из них и не подумал бросить товарищей в столь роковые минуты.

…И снова дикое гиканье сотрясло гудевшие стены ущелья. Его хвостатое эхо билось о скалы, сливаясь с яростным гулом артиллерии. Новый бешеный удар шашек и штыков… и новые жертвы обагрили своею кровью и без того пропитанную ею землю.

…Помню, как из огня и дыма выскочил чертом – весь в пороховой гари – Моздок, поймал носком вертлявое стремя и, собрав взмахом клинка куцую от потерь сотню, вновь увлек ее за собой в сечу. Я рванулся со своими к нему на выручку, и… к сроку! Наших встретила ружейным и пистолетным огнем конная партия лезгин, бросившаяся на казаков в шашки.

…Выстрелом в упор я выбил из седла замахнувшегося кинжалом мюрида… Конь мой перескочил через раскуроченную ядром станину лафета и опустился на хрустнувшее под ним тело заколотого тавлинца…

…Горцы вновь попытались нанести авангарду лобовой удар, но их влет осадила беглым огнем подоспевшая батарея Шардина. Над нами с клекотом и свистящим ревом пронеслись ядра – впереди вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов, и сразу, как отрезанный, смолк гик атакующих. Тишина на миг распахнула властные крылья над стонущим ущельем… и вдруг из-за лесистого увала перекатисто грянуло грозное: «Ур-ра-а-а – урр-рра-а!» И была в нем ярость, исступленная радость и всесокрушающая мощь.

…Опрокинутые орды Шамиля, подобно разбившейся о гранит пенной волне, откатились, и авангард наконец вырвался из мрачных тисков ущелья.

Барон Бенкендорф, используя эту возможность, первым прошел перешейком, который соединял оба ската горы, и блистательно выполнил поставленную задачу; преследуя противника по пятам, его чудо-егеря заняли противоположный склон, наскоро укрепив его ложементами и трофейными турами».

* * *

Граф Воронцов все это время находился рядом и лично следил за действиями авангарда; будучи уверен, что русские войска уже полные хозяева этого плацдарма, командующий пришпорил коня следом за куринцами Бенкендорфа, не имея другого прикрытия, кроме своего штаба и конвоя из двух десятков донских казаков. Впрочем, число одних генералов, князей, графов, баронов, адъютантов и других высоких штабных чинов равнялось комплектной роте.

По узкой, заваленной стволами вековых деревьев тропе пробираться можно было только по одному или по двое, не приходилось и думать о движении сколько-нибудь сомкнутым строем. Люди были напряжены, лошади возбужденно храпели, прядали ушами, рвались вперед: никому не хотелось задерживаться в сем тесном и трудном проходе Даргинского ущелья. Гнетущее настроение свиты усугублялось еще и тем, что кони ступали буквально по трупам. Они лежали вповалку, друг на друге, горцы и русские, прославленные джигиты – воины-гази – и усачи-егеря, бесстрашные георгиевские кавалеры. Тут же, справляя свой пир, могильно хлопали крыльями коршуны и канюки, дерзко поглядывая на проезжавшую в нескольких шагах от них кавалькаду.

В воздухе плавилась нестерпимая духота и над землей уже плыл тлетворный дух мертвечины. И тем, кто видел это, казалось, что от боли кричит раскаленная тишина ристалища.

Отдавая дань павшим героям, главнокомандующий снял с головы фуражку; его примеру последовали и другие, смотревшие на убитых с тем чувством страха и животного любопытства, которое испытывает всякий живой к магической тайне мертвого.

Воронцов придержал жеребца и осенил себя трижды крестом: «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих… и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное. Вечная память вам, герои Кавказа».

Краткая задержка Воронцова изломала движение свиты; конвой и адъютанты, сдерживая лошадей, понабились, как горох в стручке, за спиной графа. Многие крестились и опасливо озирались окрест. Слова ронялись скупо и тяжело, словно отлитые из свинца пули:

– Вот она… смерть, господа… Вот она, война…

– В атаку шли… – глядя на застывшие в последнем яром броске тела, глухо заметил князь Гагарин и со значением подчеркнул: – За Веру, Царя и Отечество.

– Помилуйте, генерал! Что за вздор!.. Какое, к бесу, «отечество»?! К черту из этого туземного «рая»! Из этого каменного мешка!

– Что там его сиятельство, господа? Адъютант Голицын, ради Бога, узнайте же наконец, почему стоим!

– Ваше высокопревосходительство! – Голицын, подстрекнув шпорами белоногого жеребца, поскакал по густо взмешанной, бордовой от крови земле, истоптанной сотнями ног и лошадиных копыт. – Дозвольте обратиться, ваше…

– Не надо реверансов, майор. Не до них!

– Ваше сиятельство, нам следует торопиться. Здесь небезопасно… а более всего, тут невыносимо воняет, pardon, дерьмом, кровью и…

– Невыносимы – вы, Голицын! Не забывайтесь, адъютант! Дамами и духами на войне не пахло от созданья мира.

– Но я…

– Кощунству здесь не место! Вам ясно, адъютант?!

– Так точно, ваше-с…

– А я не знал, что вы циник, князь… На их месте могли быть мы… Довольно! Спишем это на вашу незрелость, голубчик. И вот что: распорядитесь, чтобы художник сделал на биваке наброски боя. Шут знает, этюды, эскизы… как там у них…

– И… и это тоже? – Голицын, фраппированный выучкой графа, неуверенно указал белой перчаткой на кровавое месиво.

– И это тоже, адъютант. Для истории и потомков.