Читать книгу Железный поход. Том пятый. Дарго - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 3

Когда на Кавказе заходят разговоры о Шуайнат, старики-аксакалы говорят:

«Она была самой красивой женщиной во дворце Шамиля. Шуайнат была последней женой имама и первой его любовью. Имам тоже, как все горцы, брал себе жен, соблюдая мусульманские обычаи. Но эту… Она была нечаянной наградой. Когда один из храбрейших наибов Ахвердил Магомед¹¹ совершил набег на Моздок, он похитил дочку армянского купца¹² прелестную красавицу Анну. Это случилось за несколько дней до ее свадьбы. Мюршид привез свою добычу во дворец имама завернутой в белую бурку. Когда же ее развернули, Шамиль ничего не увидел, кроме двух больших голубых глаз, как будто созданных из ясного дагестанского неба. Эти глаза прямо и без всякого страха смотрели на грозного владыку гор. Они видели бордовые сапоги из тонкого хрома, его оружие, его бороду, его глаза. Юная армянка узрела перед собой человека, которого никак не назовешь ни молодым, ни красивым. Но что-то привлекало и манило в его внешности. В нем наряду с властностью и силой чувствовались также нежность и доброта. Взгляды их встретились. Суровый воин почувствовал некую слабость в сердце. Эта слабость была непривычна, и он испугался ее. Тотчас раздался его повелительный голос:

– Поезжай и отвези эту девушку туда, где взял.

– Уо! Зачем, имам? Такая красавица!.. Тонкая в стане, косами обвивает Дербент, райская жемчужина… Все на месте.

– Я знаю, «зачем». Твое дело оседлать коня.

– Какой же выкуп взять за нее, высокочтимый?

– Отдашь просто так, без выкупа.

Крайне удивился Ахвердил Магомед. Никогда еще Шамиль не отдавал пленников без выкупа. Но спорить нельзя. Своей пленнице он сказал:

– Сейчас я повезу тебя обратно к твоим родным. То-то обрадуются. Скажешь им, что Шамиль не разбойник.

Когда Анне перевели слова мюршида, она посмотрела на Шамиля удивленными глазами. Все подумали, что девушка просто не верит своему счастью.

Ей сказали еще раз:

– Имам очень сожалеет о случившемся. Он отпускает тебя без всякого выкупа.

Тогда красавица сказала, обратясь к Шамилю:

– О всесильный и всевидящий вождь Кавказа, меня никто и не думал похищать. Я сама приехала к тебе, чтобы стать твоей пленницей.

– Но почему?!

– Чтобы взглянуть на героя, о котором слагают легенды и песни… О котором говорит весь Кавказ и весь мир. Делай что хочешь, но своего добровольного плена я ни на что не променяю. И никуда я отсюда не поеду.

– Нет, тебе лучше уехать.

– И это говоришь ты, Шамиль, которого все считают храбрым мужчиной?

– Так говорит Аллах, – нахмурил брови имам.

– Бог не может так говорить.

– Мой Аллах и твой Бог говорят по-разному.

– Отныне я твоя пленница, всемилостивый вождь Кавказа, твоя рабыня. Отныне твой Аллах будет и моим Богом. Еще в детстве я слышала песни о тебе, высочайший… и одну из них запомнила. Она крепко запала мне в сердце.

Юная армянка на непонятном никому языке вдруг запела красивую песню. Из-за высокой горы вышла в небо луна. А дочь Армении все пела песню о Шамиле.

Вошел Ахвердил Магомед.

– Имам, конь оседлан. Могу ли я взять девицу?

– Оставь ее. Эту песню она должна допеть до конца, хотя бы на это понадобилась вся ее жизнь.

Через несколько дней по Дагестану пополз приглушенный слушок. Шептали на ухо человек человеку, аул аулу, шушукались, перемывая кости.

– Слышали? Слышали?! Шамиль взял себе еще одну жену!

– И что тут такого?.. Коран разрешает…

– А то, ослиная твоя голова, что правоверный имам женился на неверной армянке!

– Вай-ме! Позор на нашу голову. Чалму имама стирает гяурка. Вместо молитв она поет ему песенки.

Зашептался Дагестан. Загудел Кавказ. Но слухи были правдивы. Повелитель взял третью жену. Она приняла магометанскую веру, повязалась горским платком, взяла аварское имя. Анна сделалась Шуайнат. Для имама самой вкусной была еда, которую подавала она, самой мягкой была постель, которую стелила она. Самой светлой и теплой была ее комната. Самым родным было ее слово. Суровое лицо имама сделалось мягче, ласковее, добрее. Много раз к Шамилю приезжали из Моздока с просьбой от ее родителей отпустить Шуайнат домой за любой выкуп, который он сам назначит. Шамиль рассказывал об этом Шуайнат, но та говорила всегда одно:

– Имам, ты мой муж. Хоть голову отсеки, но я домой не вернусь.

Ее ответ передавал Шамиль послам из Моздока. Как-то раз приехал к нему родной брат Шуайнат. Имам его принял хорошо, разрешил повидаться с сестрой и поговорить с ней. Два часа брат и сестра оставались наедине. Брат рассказал о горе отца, о слезах матери, о прекрасной жизни, которая ждет ее дома, о молодом несчастном женихе, который все еще любит ее и надеется на встречу.

Все напрасно. Шуайнат отказалась. Брат уехал ни с чем.

Первая жена имама Патимат, улучив благоприятный момент, сказала ему:

– Имам, вокруг проливается кровь, погибают люди. Как ты можешь слушать, словно молитву, песни Шуайнат? Ведь ты сам запретил петь в Дагестане. Ведь ты отказался от песни даже родной матери.

– Пойми, Патимат, – возразил вождь, – Шуайнат поет песни, которые поют о нас наши враги. Если бы я дал возможность распространяться слезливым плачам, то они дошли бы до врага, и о нас по-другому бы стали думать. Тогда мне было бы стыдно смотреть в глаза матерей, чьи сыновья погибли в походах со мною. Но враги пусть поют о нас песни. Я с удовольствием их послушаю. И других позову послушать.

Но не потому переживала Патимат, что имам внимает песне молодой красавицы жены, а потому, что с прежними женами он уже не делился, как прежде. Вскоре произошло следующее событие.

Однажды имаму сообщили, что Белый царь готов вернуть его сына Джамалутдина, который в это время учился в Кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, обменяв его на Шуайнат. Трудная задача. Имам отказался. То, что была такая возможность, Шамиль скрыл от всех, но слух об этом все же дошел до Патимат.

Как-то она пришла к своей молодой сопернице.

– Шуайнат, даешь ли ты слово, что о нашем разговоре будет знать только один Аллах?

– Даю.

– Ты лучше меня знаешь, что в последнее время Шамилю не спится, что он сильно озабочен и мучится.

– Вижу, Патимат, вижу.

– А ты не знаешь ли, отчего?

– Нет.

– Я знаю. Если хочешь, ты можешь найти для него лекарство.

– Скажи, Патимат, скажи, моя дорогая.

– Ты, конечно, слышала о Джамалутдине, сыне моем и Шамиля?

– Конечно…

– Его возвращение к нам зависит от тебя. Ты же вспоминаешь свою мать. Я тоже мать. Десять лет не видела я своего сына. Помоги! Не ради меня, а ради имама!

– Все сделаю ради него… Но как?

– Если ты вернешься к своим родным, царь урусов возвратит нам нашего Джамалутдина. Умоляю, верни мне моего ненаглядного сынка. Аллах тебя наградит вечным раем. Заклинаю тебя… прошу.

В голубых, как небо, глазах Шуайнат заблестели слезы.

– Все сделаю, Патимат, все сделаю, – прошептала она и ушла.

В своей комнате она упала на ковер. Сперва долго рыдала, потом запела печальную песню. Пришел Шамиль.

– Что с тобой, дорогая?

– Имам, отпусти меня к родителям.

– Как?!

– Я должна вернуться.

– Но почему? О чем ты говоришь? Опомнись, женщина! Сама же отказывалась… теперь я не могу тебя отпустить.

– Шамиль, отправь меня домой. Другого выхода нет.

– Да ты, как видно, больна?

– Я хочу, чтобы ты увидел своего Джамалутдина.

– Ах, вот в чем дело. Нет, никуда ты не пойдешь, Шуайнат. Пусть я останусь без сына навсегда, если его можно получить только взамен жены. Если он мой сын, пусть сам найдет дорогу к матери, к родной стране. Я к сыну пойду не по тобой проложенной дороге. Я к нему найду путь, достойный меня и его. Лучше приведи моего коня.

Шуайнат вывела из ворот скакуна имама. Сняла с ковра и вручила ему плеть.

…Во всех походах, во всех странствиях – в Дагестане, Чечне, в Петербурге, в Царском Селе¹³, в Калуге, на арабской земле – до самой смерти имама неразлучно с ним была его любимая жена Шуайнат».¹⁴

Между тем железный узел противоречий в трагичной судьбе великого горца все туже затягивался с каждым годом Кавказской войны.

Вот что гласит эта горская легенда:

«Восьмилетний заложник – сын Шамиля – вернулся в родной Дагестан уже двадцатичетырехлетним молодым человеком. Много сил, терпения, воли и хитрости понадобилось имаму, чтобы вернуть его. Многих русских военнопленных предлагал Шамиль Белому царю, но царь не соглашался на обмен. Юный горец был нужен императору в Петербурге. Грозясь лишить его жизни, царь убеждал Шамиля прекратить бессмысленную борьбу. Имам не поддавался угрозам. От имени сына, а может, и сам сын, кто знает… писали ему, что царь могуществен и нет никакой надежды победить его. Кавказ же истекает кровью, и дальнейшее сопротивление ничего, кроме вреда, горя и новых жертв, не принесет.

Упрямый и гордый имам ничему не верил.

К этим временам случилось так, что его храбрый наиб Хаджи-Мурат с несколькими мюридами вышел на сторону врага. Но в горах он оставил свою семью: мать, жену, сестру и сына. Понятное дело, все они, как тетеревиный выводок попадает в когти ястреба, оказались в руках Шамиля. «Если не вернешься, – писал Шамиль Хаджи-Мурату, – то сыну твоему Булычу отсеку голову, а мать, сестру и жену отдам воинам на позор».

Хаджи-Мурат со своей стороны искал путей выручить любимую семью и тем самым развязать себе руки в борьбе с жестоким имамом. Он говорил в те дни: «Я связан веревкой, а конец веревки у Шамиля. Покуда моя семья у него, я ничего не могу делать».¹⁵

Ни о каком выкупе не могло быть и речи. Когда Шамиль узнал, что бывший его наиб надеется выкупить семью, он сказал: «Вдобавок ко всему Хаджи-Мурат, видно, сошел с ума».

Но если Шамиль держал в руках конец веревки, ведущей к Хаджи-Мурату, то у Хаджи-Мурата была ниточка, ведущая прямо к сердцу Шамиля. Этой ниточкой был Джамалутдин. Хаджи-Мурат неоднократно просил графа Воронцова: «Пусть Белый царь отпустит Джамалутдина к отцу. Тогда Шамиль, может быть, отпустит моих родных. Пока моя семья в руках имама, выйти мне с ним на войну все равно что своими руками зарезать и мать, и сына, и жену, и вообще всю родню».

Граф Воронцов доложил царю, и тот согласился на обмен. Шамилю написали: «Получишь сына, если отпустишь семью Хаджи-Мурата».

Имам оказался перед мучительным выбором. Три ночи не спал ни он, ни его семья. На четвертый день Шамиль вызвал к себе сына Хаджи-Мурата Булыча.

– Ты сын Хаджи-Мурата?

– Да, я сын Хаджи-Мурата, имам.

– Ты знаешь, что он совершил?

– Знаю, имам.

– Что скажешь на это?

– Что об этом можно сказать?

– Хочешь его видеть?

– Очень хочу.

– Я отпускаю тебя к нему вместе с матерью, с бабкой, всю семью.

– Нет, я не могу к нему поехать. Мое место в Дагестане. А там ведь не Дагестан.

– Надо ехать, Булыч. Я велю.

– Не поеду, имам, лучше убей меня сейчас же на этом месте.

– Ты такой же непокорный, как твой отец?

– Мы все покорны тебе, великий имам, но только не говори мне, чтобы я туда ехал. Пошли меня лучше на войну. Клянусь Аллахом, жизни не пожалею.

– Воевать против отца?

– Против врагов.

В тот день Шамиль подарил Булычу один из лучших своих кинжалов.

– Владей им так же, как твой отец. Но только всегда знай, кого бить.

Не удался торг Хаджи-Мурата. Не пошел к нему сын. Не вернулся и Джамалутдин к имаму.

Но Шамиль тем временем принимал свои меры. Он послал другого своего сына, Кази-Магомеда, в набег на грузинское княжеское имение Цинандели. В результате были захвачены в плен княгиня Чавчавадзе, княгиня Орбелиани и с ними гувернантка-француженка. Екатерину Чавчавадзе, сестру Нины Грибоедовой, мюриды нашли в дупле дерева и вытащили оттуда.

Вот теперь-то Шамиль мог диктовать условия Белому царю. Ведь он любой ценой постарался бы выручить грузинских княгинь. «Верну княгинь только за моего сына», – таково было последнее слово Шамиля.

И вот настал этот день. Течет широкая река. На одном берегу с замиранием сердца ждут свободы похищенные княгини. На другой берег вышел в сопровождении русских солдат и офицеров сын имама.

Шамиль ближе подъехал к реке на своем арабском скакуне. Он напряженно вглядывался в людей на противоположном берегу, стараясь разглядеть своего любимого Джамалутдина. Ведь они не виделись так долго. Узнают ли теперь друг друга отец и сын?

Имаму показали на стройного, с горделивой осанкой русского офицера в шинели с золотыми эполетами. Офицер беседовал с другими русскими офицерами, прощался с ними, тепло обнимался. Потом подошел к юной барышне, стоящей несколько в стороне, поцеловал ей руку. Временами он взглядывал на отца, восседавшего на белом горячем жеребце.

– Это, что ли, мой сын? – спросил имам, не спуская глаз с офицера и стараясь не пропустить ни одного его движения.

– Да, высокочтимый. Это и есть Джамалутдин.

– Отвезите ему на тот берег черкеску, папаху и наше оружие! Отныне он не царский офицер, но воин Дагестана. Одежду, которая на нем теперь, бросьте в воду. Иначе я не подпущу его к себе.

Молодой человек выполнил волю отца и переоделся. Поверх горской черкески он надел оружие горца. Но под черкеской и папахой оставались сердце и голова Джамалутдина, и их нельзя было ничем заменить.

Вот наконец он переправился через бурливую реку и подошел к отцу.

– Сын! Мой дорогой сын!

– Отец!

Джамалутдину тут же подвели красавца-коня. Всю дорогу до самого Ведено отец и сын ехали рядом. Иногда отец спрашивал:

– Скажи, Джамалутдин, ты помнишь эти места? Не забыл эти горы? Этих орлов в небе? Помнишь ли наш родной аул Гимры? Помнишь Ахульго?

– Отец, я был тогда очень маленьким.

– Скажи, молился ли ты хоть раз о Дагестане? Не забыл ли наши молитвы, помнишь ли суры из Корана?

– Там, где я жил, Корана не было под рукой, – неохотно отвечал юноша.

– Неужели ты ни разу не преклонил голову перед всемогуществом Аллаха? Не пел молитв? Не соблюдал наших постов? Не совершал намаза?

– Отец, нам надо поговорить.

Но Шамиль пришпорил коня.

На другой день утром имам позвал сына к себе:

– Смотри, Джамалутдин, солнце поднимается из-за гор. Правда, красиво?

– Красиво, отец.

– Готов ли ты отдать жизнь за эти горы, за это солнце?

– Отец, нам следует поговорить.

– Ну что ж, говори.

– Отец, Россия слишком велика, слишком богата и могуча. Зачем нам защищать бедность и дикость этих гор, нищету, темноту? В России великая литература, великая музыка, великий язык. Они придут к нам. И Дагестан, и Чечня, и весь Кавказ только выиграет, если присоединится к России. Пойми, настало время поглядеть правде в глаза, сложить оружие и залечить раны. Поверь, я люблю Дагестан не меньше тебя…

– Джамалутдин!..

– Отец, нет в Дагестане ни одного аула, который не был бы сожжен хоть один раз… Нет скалы, которая не была бы ранена…

– Молчи! Я вижу, ты не готов и не способен защищать эти раненые скалы.

– Отец!

– Я тебе не отец. И ты оказался не моим сыном! Услышав твои слова, мертвые должны вырваться из своих могил. Но что делать мне, живому, когда я все это от тебя слышу? Видишь, как потемнели скалы?!

Шамиль созвал своих верных людей и свою семью:

– Люди, я хочу рассказать вам, то говорит мой сын. Он убеждает меня, что Белый царь велик, что у врагов много силы, что государство царя велико и что мы воюем напрасно! Он говорит, что нам пора сложить оружие и покорно склонить головы наши перед царем. Я считал, что человека, который осмелится не только так сказать, но и так подумать, я ни на час не оставлю в Дагестане. Но сегодня… эти слова звучат, и где же?! В нашем доме. Кто же говорит эти слова? О, Аллах… мой сын! Что делать с ним, с человеком, которого подослал сюда царь, чтобы опозорить и Кавказ, и меня? Вы хорошо знаете, сколько раз кололи грудь Кавказа и мою собственную грудь вражеские штыки. А теперь штык, который я сам отковал, царь наточил и направляет в мое же сердце. Что делать?!

Со страхом и горькой печалью слушали родные своего имама. Только мать еще не в силах была поверить всему этому.

Шамиль резко повернулся к Джамалутдину:

– Эй, враг гор! Будешь там, откуда я не услышу твоего голоса. Нет у тебя отныне отца, нет у тебя и Дагестана. На тебя я обменял грузинских княгинь, но на кого обменять тебя? Что мне с тобой сделать?

– Что хочешь делай, отец, со своим сыном. Убей, но сперва дослушай.

– Хватит! Я всегда слушался Аллаха, но сегодня не слушаюсь и его. Он говорит: «Убей врага!» Я ему отвечаю, что это не враг, а заблудившийся сын. Я ему говорю, что не в силах отрезать палец от руки. Итак, живи… но сними этот кинжал. Оружие нужно только тому, кто готов драться.

После этого разговора Шамиль сослал своего сына в далекий, заоблачный аул. Там Джамалутдин жил, словно осенний листок, оторванный от родного дерева. Изнуренный печальными думами, скудной пищей, непривычным климатом, он заболел чахоткой. Имам воевал, а сыну все труднее и труднее дышалось. Он был обречен. В это время к нему приехала тайком от имама Патимат. Она привезла с собой игрушки из хлеба. Одна была в форме кинжала, другая в форме орла, третья в форме сабли. Потом со двора она принесла кизяк и развела огонь в очаге. Разогрела игрушки из хлеба, вытерла с них золу о собственные колени и, разложив одну из них, подала сыну, словно маленькому ребенку.

– Когда у матери нет своего молока, она старается приучить дитя к молоку тура, – сказала Патимат.

Джамалутдин смотрел на мать удивленными глазами. Ему казалось, что он видит ее впервые. Вдруг она вспомнилась ему молодой и красивой. В детстве именно такими забавными хлебцами она кормила его. У колыбели, похожей на коня, она пела ему песню о юноше, вскормленном молоком львицы. В изголовье под подушечкой лежал деревянный кинжальчик.

– Мама! Мама-а! – как в далеком детстве, крикнул Джамалутдин.

– Джамал, родной мой сын, вернись ко мне! – заплакала Патимат.

Он узнал свою мать. У потухающего очага, склонившись над больным сыном, пела мать колыбельные песни, как это она делала на заре его жизни.

Имам Шамиль вместе со своими мюридами воевал где-то далеко, так и не понятый сыном. А его жена Патимат пела прощальную песню умирающему первенцу.

Джамалутдину грезилось, что где-то близко между скалами стонет рокочущая река. Ему чудилось, что у дверей на скошенной и высохшей траве лежит теленок.

Он смутно вспомнил свой дом в Гимрах, вспомнил сильного, молодого отца, вспомнил своего первого быстроногого коня. Мать пела о веселом Дингир-Дангарчу, который поднялся в небеса по дождевой струйке…

Перед горячечным взором Джамалутдина встали родные, во всем своем великолепии могучие горы. Тает снег, гремят камнями стремительные пенные потоки. По горным кряжам ползут голубые, позолоченные солнцем облака. Дагестан, забытый на чужой стороне, заботливо обступил его. А мать все пела и пела. Тут были песни, которые поют, когда рождаются сыновья, и песни, которые поют, когда сыновья умирают. И о том, что после сыновей остаются песни о них. Мать пела о Шамиле, о Хаджи-Мурате, Кази-Магомеде, Гамзат-беке, о храбром джигите Хочбаре, о Парту-Патимат, о разгроме Надир-шаха, о тех, кто не вернулся из набегов.

В очаге догорал огонь. Дагестан пылал в пожаре войны. Оба эти огня отражались теперь в глазах Джамалутдина. Песня матери всколыхнула его. Проснулась, вспыхнула сыновья любовь, она звала его встать рядом с отцом.

– Мама, я только сейчас вернулся в Дагестан. Только сейчас со своим отцом. Принеси мне оружие. Я – сын Шамиля. Я не должен умереть у домашнего очага. Отпустите меня туда, где стреляют, где льется кровь горцев.

Так песня матери сумела сделать то, чего не могли сделать ни Коран, ни суровый приказ отца.

Но это была только вспышка. Песни матери не могли заглушить в сердце Джамалутдина другие песни. Он не мог забыть Санкт-Петербург, в котором вырос. На непонятном русском языке он читал горцам непонятные строки:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла…

Странно и удивительно звучали эти слова в дымной сакле высокогорного аула. Джамалутдину снилось по ночам, будто он снова в Кадетском корпусе, в блестящем военном мундире с золотыми эполетами, будто у решетки Летнего сада он встречается с красавицей грузинкой Ниной…

Два орла жили в сердце юноши и раздирали его каждый в свою сторону. Две песни звучали в душе. Любимая Нина бесконечно далеко. Могучая река протекает между ними. Через эту реку не ходит почта. В этой реке утонул русский офицер, сын дагестанского имама. Река смыла и унесла все его мечты и среди них одну, самую главную.

Говорят, что заветной мечтой Джамалутдина было построить мост над этой могучей рекой, соединить оба берега, заменить жестокость войны, бессмысленные убийства дружбой, лаской, жизнью. Он понимал песни, которые поют в горах, песни матери, но он понимал и песни Пушкина. Две песни соединились в одном сердце. Если бы это понял отец. Если бы это поняли все! Если бы сами песни поняли и полюбили друг друга!

…Но песни были похожи на сабли. Они сшибались в воздухе, высекая искры. Истекающий кровью Кавказ пел о крови и мести, о храбрецах, о глазах, расклеванных вороном, о храпе коней, о звоне кинжалов, о скакуне, который печально возвращается домой, потеряв всадника на поле битвы».¹⁶

…Вот какие настроения были на душе имама в те дни… Вот какие легенды и песни можно было услышать в могучих взмахах орлиных крыльев.