Читать книгу Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 2

Пьяные разборки шлюх на панели ровным счётом не занимали, курившего сигарету, Танкаева. Думая о своём, он краем глаза зафиксировал строй машин, лепившихся плотно друг к другу как бобы в стручке. Отметил, что траурный, длинный, как злобная стальная оса «мерседес», всё так же стоял возле гранитного бордюра, а наполнявшие его люди, за зеркально-черными тонированными стёклами не подавали признаков жизни. Но сквозь стекло он чувствовал чей-то острый, как скальпель взгляд, и этот взгляд наблюдал за ним, выбрав его среди множества зевак и прохожих.

Танкаев знал это точно. Так было не раз в Сталинграде…Он осторожно выставлял в обгорелый проём окна край каски, чувствуя височной костью ледяное пространство улицы с размытыми безглазыми зданиями, в которых, как не зримые живые точки, таились немецкие снайперы. Такое же ощущение он испытывал т теперь. Показалось? Если бы так…

Это насторожило. Стараясь не привлекать внимание, затягиваясь по-фронтовому в кулак, он, не озираясь по сторонам, живо из-под бровей обметал взглядом окрест. Рядом с чебуречной, мерцавшей россыпью огоньков новогодних гирлянд, трещали драчливыми сороками проститутки, мимо сновали люди: припорошенные искристым снежком меховые шапки, шарфы, шубы, куртки, пальто. Рядом, по правую руку, в сумрачной глубине салона толстолобого «джипа» сказочно зеленели светящимся голубоватым фосфором на доске циферблаты, драгоценно мерцала хромированная связка ключей. В воздухе вечерней Москвы празднично пахло мандаринами, ёлкой, духами и выхлопными газами урчавших машин…Всё спокойно, обычно и ровно. Но тревожное, гадкое предчувствие не отпускало. Чёрный «мерседес» и он, отставной генерал-полковник Танкаев, были скованы одной невидимой тонкой цепью, словно тончайшим лучом, излетавшим из лазерного прицела……Так ощущал Магомед Танкаевич взгляд – пристально наблюдавших за ним людей. В памяти сигнальной ракетой мгновенно промелькнул последний разговор с Верой.

* * *

…Он стоял в гостиной у окна, отложив газеты, и смотрел в морозное голубое с прожилью сиреневой стали небо. Она, протиравшая мебель, тихо подошла к нему. Беспокойно вздрогнула, прижалась к его высокому плечу, затем закрыла тёплой ладонью ему глаза, устало, с болью спросила:– О чём ты всё думаешь?

Он отнял от глаз её руку, склонил голову и молча коснулся смуглыми губами её белых пальцев.

– Чего тебе всё неймётся? – голос жены напряжённо дрожал. – Когда это всё закончится? Когда ты наконец успокоишься? Хочешь повторить судьбу генерала Льва Рохлина?

– Достойный был человек. Достойный боевой генерал. Боялись его…Молодым убили шайтаны! Терпеть-ненавижу! – в его глазах дёргаось фиолетовое жестокое пламя.

– Миша… – Вера осеклась, выдержала паузу. В её глазах светилась тёплая благодарность. Её любимый человек, непреклонный муж, похоже, не хотел прерывать с ней разговор. Между ними последние годы существовала невероятная связь. Невольно нарушенная предательским развалом страны, кружением идеалов и его уходом по выслуге лет со службы в запас. События, которые он крайне тяжело и болезненно переживал. Осчастливив жену своей сдержанностью, Магомед испытывал затушёванную временем, неясную, но при сём глубокую, необъяснимую зависимость от этой бесконечно любимой русской женщины. Их связывал тонкий, но неразрывный живой стебелёк отношений, который робко прорастал в его угрюмую ожесточённую душу, где последние десять лет с трудом находилось место – состраданию, семейной мягкости, милосердию, но гнездилось страстное, враждебное чувство ко всему тому беспределу, что происходил в стране.

– Миша, – Вера подняла тусклые от муки глаза и тихо повторила: – Не лезь ты в эту проклятую политику, Богом тебя заклинаю! Думаешь мало…кто с тобой хочет рассчитаться? Ты, ведь, и в политике будешь всё решать и действовать как генерал, по вашему вэдэвэшному принципу: «Никто кроме нас!» А эта власть… эта адская топь…она этого не потерпит…Не для того она рвалась в Кремль, крушила Советскую власть, чтоб теперь её реставрировать. Тебя сотрут, как букашку! Мишенька, ты слышишь меня? Ну что ты всё молчишь, как могильный камень? Умоляю!.. – вся на нервах она вновь прильнула к нему, точно хотела уберечь от беды, словно хотела передать ему свои силы.

– Да-аа!.. Вот она – твоя благодарность…за всю мою преданность-терпение, – она звонко шваркнула ладонью по своему бедру, отошла прочь. В её голосе слышалось предельное напряжение. – Ты можешь суроветь на плачу, орать-спорить в Военной Академии, со своими подчинёнными, слушателями, можешь лютовать, менять голос, и пусть они думают, что ты живёшь, чтоб указать им путь к воинской славе…Но не надевай на себя каменную маску передо мной! Иногда наступает конец всякой игре, лицедейству…Всякая фальшь умирает. И тебе приходится смотреть на мир без фальшивых очков, видеть его таким, каков он на самом деле!

– А каков он на самом деле? О каком мире ты говориш-ш? – близкие накалённые страданием и гневом глаза отражали сталь-небо. – О пристанище в Кремле поганых собак и шакалов?! Предателей и воров народного достояния! Иай! О какой игре, о какой-такой маске ты говориш-ш, жена? – Он весь, как сжатая пружина, заходил по комнате. Перевёл дыхание, обернулся к Вере.

– Для меня вся жизнь нашего поколения… Весь наш путь – это не день поминок. И ни день примирения с этой действительностью. С этой нечестивой, коварной сворой…Но день Торжества! Если угодно моего личного торжества…

– ? – Вера вскинула брови.

– Потому что, проснувшись сегодня утром… поймал себя на мысли… Какое счастье, что я жил и служил в Красную эпоху – в СССР! Что я видел великую, потрясающую мощь нашей Военной триады – в воздухе, на земле и воде. Мощь, перед корой трепетал весь мир. Радуюсь, что был одним из надёжных, крепких винтиков этой железной системы, был полезен Родине и стоял на страже её границ, был командующим Северной группы войск в Польше. И какое счастье, что мне довелось сражаться и проливать кровь за нашу Советскую страну: и в пору её Величия и Несчастья…На всех войнах, которые вёл Советский Союз и тогда и теперь… Спасибо Небу, спасибо судьбе, что мне выпала счастливая честь, солдату своей Отчизны, сражаться за неё и по сей день.

– Миша, опомнись!.. Всякой службе свой срок положен! – она заполошно всплеснула руками.

– Пока солдат жив, он воюет. Не я выбирал судьбу, а судьба – меня. И это слово коммуниста! Я свой партбилет ни рвал, ни сжигал! А ты, помни и гордись, – он посмотрел её в глаза. – Мы жили с тобой в великую эпоху, в великой стране…которую подло, зарэзали ножом в спину эти шайтаны… И мы теперь лишь закрываем глаза нашей матери – родине. Дэлль мостугай! Гьруяб гIурдахIан чагъан…Они хуже фашистов, которые уничтожали нас…Вай-ме! Если б ты знала, родная… – как мне больно…за крушение нашей прекрасной страны…За чудовищные потери, которые мы несём ни в военное время, ни с внешним врагом! А в мирное, от своей предательской 5-ой колонны и вечно запудренного, вишнёвого от водки президента!

Ельцин! Е.Б.Н. – от одной только мысли об этом борове-разрушителе, алкаше самодуре, дорвавшегося до власти, Танкаева затрясло в горячечной лихорадке. Ельцин – эта российская рядовая фамилия, после развала СССР, стала для него равенством с чёрными именами из списков изменников и заклятых врагов РОДИНЫ. Аббревиатура Е.Б.Н. – тотчас породила в нём образ Ельцина, главного виновника случившейся с ним и со всем советским народом страшной беды, убийцы и палача Советского Союза. Тупое, опухшее от водки лицо, с заплывшими поросячьими глазами, медленно говорящим ртом, смотрело на него узкими, налитыми пьяной слезой глазами. Одеревенелый язык насилу ворочался в тесном зёве. Он оживлялся и багровел лишь выпив водки, которую в дипломатах всегда носили его холуи, и тогда был способен на нелепые, грубые, казавшиеся ему молодеческими выходки. «Яш-то, понимаешь…да у меня все на мушке!.. Могу заставить воробья пешком ходить…Вот такая вот загогулина, понимаешь!» Этот уральский секретарь Свердловского обкома – был отобран и выпестован системой, коя лишала избранников, по мере их восхождения на кремлёвский олимп, благородных качеств и свойств. В итоге он превратился в хитрого и жестокого властолюбца. Но не это делало его ужасным. Таковым его делала фатальная роковая роль, которую ему поручило ЗЛО, выбрав тараном слепого разрушения собственного Отечества. Мнительный-мстительный по натуре, он начал это разрушение и Ипатьевского дома, завершив этим актом давнишнюю казнь царской семьи, и рьяно продолжал в беловежской бане, где под сурдинку заокеанского госдепа, было уничтожено величайшее в истории государство, погублены миллионы людей, выброшена на паперть фундаментальная академическая наука, обращена вспять история. В проломы и бреши, которые он нанёс беззащитной стране, тут же хлынули воющие-чавкающие, визжащие сонмища плотоядных нетопырей, вурдалаков, покрытых шерстью носатых и пучеглазых уродцев, панцирных крыс и прочей двуногой рогатой парнокопытной сволочи… Всё это свирепое-злобное толпище рванулось на опрокинутую на лопатки страну; вместе с вожаком четвертовало-кромсало её на части и мгновенно изрыгало её, превратив в труху и объедки. Проклятье! И где бы ни появлялся этот мутный, с тяжёлого похмелья мрачный мужлан, следом за ним двигалась прожорливая и весёлая свора потусторонних тварей, превращавшая жизнь городов и селений в кромешный ад.

И то правда…Было в этом провинциальном бурбоне что-то пещерное, неандертальское, среди обглоданных костей, в шкуре, свирепое, со взрывным инстинктом бить, крушить, душить и голодать…И вот это тупое, злобное животное-правило, воротило Россией. И всё, что было любимо: солнечный крылатый Дагестан, нарядная величавая пава-Москва, жемчужное Чёрное море, отцовская бурка и дедовская шашка на стене, бирюзовое аварское небо, бронзовые чинары вдоль пыльной фетровой тропы и, на гаснущей далёкой горе, ослепительный слиток вершины, – всё это было решительно под властью этого беспалого чудища, под его косолапой пятой. И он заслуженный ветеран Великой Отечественной войны, генерал-полковник, экс-командующий, а позже представитель Главнокомандующего Объединёнными вооружёнными силами государств-участников Варшавского договора в Национальной Армии ГДР, воин, умеющий стрелять, обученный приёмам рукопашного боя, награждённый многими боевыми орденами, был бессилен спасти свою Родину. Увы, всё это было в прошлом, ещё до прихода словоохотливого брехуна-демамога, безответственного перестройщика Горбачёва. «Сбитый лётчик», как с ядовитым смешком любят сегодня говорить гламурные журналюги – «лузер», «номер его 26-й подползающий». И вот, на глазах этого «сбитого лётчика», верного ленинца, коммуниста, переписывалась красная история его страны, её цели и лозунги.

Замазывалось-поливалось дерьмом и помоями: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» «Миру мир!» «Вся власть Советам!» Топтались ногами, обливались серной кислотой, сжигались портреты великих вождей ленинско-сталинской гвардии, отцов-основателей, которые стояли у кумачовой колыбели Октябрьской революции. Лихорадочно отбивались новые по старым трафаретам – клише призывы и лозунги: «Да здравствует демократия!» «Бой диктату коммунистов!» «Свобода рынку!» «Мир в наших руках!» «Бери от жизни всё, не дай себе засохнуть!» Все «свободные» СМИ и Масс-медиа России, скупленные на корню евреями-олигархами, с утра до ночи неутомимо сеяли великую ложь и рознь, антисоветскую клевету, шумиху и распри между народами.

Как безобразные, злые гарпии-духи вихря и хаоса, что похищали по ночам людей, отбирали и оскверняли своими экскрементами скудную пищу у слепого Финея, так козлоногие, хвостатые бесы СМИ, с остервенелой ненавистью измывались над покойным великим Вождём всех народов, откровенно гадили, испражнялись холёные кобели и суки в адрес генералиссимуса, победителя нацистской Германии, освободителя Европы от коричневой чумы, стервозно терзали, бодали, лягали и блеяли на разные голоса, пытаясь больнее ударить, ужалить, укусить мёртвого льва, разметать, очернить, уничтожить его немеркнущее величие в народе. До крапивного зуда расчёсывался в кровь вопрос о выносе тела Ленина – вождя мирового пролетариата. Этот вопрос, искусственно грохотавший, как бухенвальдский набат, был чуть ли не первостепенным для энергичных, самоуверенных, дерзких упырей, крепко засевших, в сиявших зеркалами и никелем студиях Масс-медиа у своих микрофонов. Это циничное, агрессивное, убеждённое в своей безнаказанности пархатое племя, казалось, не слышало другого набата – иступлённого грёма шахтёрских касок, в конец, отчаявшихся, чумазых горняков на Горбатом мосту, ни стона рабочих, выброшенных за ворота промышленных индустриальных гигантов, знаменитых на весь мир заводов и комбинатов, ни детского плача в их голодающих семьях. Их стоны и плачи, брань и проклятия, заглушали бравурные звуки из золотой глубины концертных роялей и оркестровых ям.

Каналы ТВ, точно охваченные счастливым безумием, пестрели гламурной попсой, набриолиненными педерастами и наштукатуренными лесбиянками, своей блестючестью напоминавшие навозных мух; силиконовыми грудями-губами, «поющими задницами-передницами, вставленными фарфоровоми зубами, «поющими трусами и лифчиками», конкурсами красоты с заправилами-сутенёрами во главе и в жюри; малиновыми пиджаками, золотыми цепями, швейцарскими часами, подносами с шампанским – словом крутая брынцаловщина, ярмарка тщеславия по Теккерею, триумф разврата и бандитизма, проституции и наркоты подстать Древнему Риму. Золотое времечко для жиреющих, фанатеющих от награбленных народных богатств либерастов всех мастей и калибров, которое они гордо называли «Революция с лицом Ростроповича». А между тем, этот, по сути либерал-фашистский контрреволюционный переворот с «лицом Ростроповича» жёг боевые машины пехоты в туннеле под Новым Арбатом, валил памятники, арестовывал, опрокидывал навзничь, и со звериной жестокостью бил ногами умирающую страну.

После развала СССР и прихода Ельцина к власти, в Ростроповича, ярого антисоветчика, будто вселился бес. Неугомонный, жизнедеятельный старик с виолончелью, зачастил в опальную Москву.

Танкаев усмехнулся в душе, вспомнив постное, как просфора, лицо великого музыканта. Его можно было сразу узнать в толпе по крупным вставным зубам, неопрятно-седой лысоватой голове, как у грифа, по стариковско-младенческому взгляду, в котором плескалось то самое счастливое безумие, с каким дирижёр в августе проклятого 91-го года мелькал перед телекамерами с автоматом, неловко, напоказ, нацепив оружие на вислое плечо.

«Вот и теперь…прискакал из любимой Европы…Вся жизнь по расписанию: Рим, Лондон, Париж…его ждут короли и президенты, и… предатели нашей Родины. Видно, привёз посмертную маску на лицо осквернённой Москвы…благодетель».

А по всем каналам летело:

– Боже! Какое счастье, что у нас есть Ростропович!

– Браво маэстро! В самые трудные для России дни он с нами!

– Виват победителям! Vae victis!1

– Вся власть узникам совести, правозащитникам и свободному рынку!

– Коммуняковское отребье на помойку истории!

Что ж, все маски были сорваны. Своему же народу была объявлена тотальная информационная война. История Отечества уже активно переписывалась десятками беглых перьев в щедро проплаченных доброхотом Джоржем Соросом. А обманутая страна всё глубже и гибельнее всеми силами Зла вгонялась в смертельную кому.

– Standard of life. Запад с нами, господа либералы…

– Запад нам поможет. Viva Victoria!

* * *

Он продолжал хранить молчание, в котором слышалось: «Не спрашивайте меня, я не отвечу. Пока не услышу ответа на свои вопросы».

Улитой проползли ещё две минуты, когда Вера услышала хрипловатое мужнино бормотание:

– …вам шакалам…не так надо было шкуры дубить! Ца, ца, ца… – Магомед хрустнул мослаками пальцев, взбугрил желваки. Вай-уляй! Наша советская болезнь – короткая память и всепрощение…Чёрную шерсть сколько ни мой, белой не станет. Их надо судить по законам гор. Жаль Сталин умер. Вот уж кто умел мстить, был разворотлив, опят, волю имел, прозорливость. Уж он бы не отпустил вожжи, не допустил! Любую контру издалека, как рентген, насквозь видел. Изменникам Родины, заговорщикам-поджигателям-саботажникам – смерть! Всех к стенке! Собакам – собачья смерть! Родина не тряпка, о которую можно вытирать ноги! Иай! Развели гниль…сплошное предательство – вот, что ваша демократия. Это тайная доктрина врага. Дожили! В России компрадорская политика – колониальная власть. Погрязли по ноздри в акциях, облигациях и прочих спекуляциях. В содомском грехе, во лжи и предательстве…Впрочем, неудивительно. Дерьмо у власти, крысятник в Кремле. Да-дай-ии…Чем это видеть, лучше умереть.

Он медленно опустил усталое лицо в ладони. Большими пальцами сдавил виски. Невыносимо больно ныло сердце. На душе у него остались только руины великого прошлого. На его глазах планомерно сдавались врагам одна позиция за другой, словно по воле Злого рока последовательно уничтожалась, гибла армия, которой без остатка была отдана вся его жизнь. Эта доля была непрерывным унижением, бедностью, потерей смысла, тоскливым и горьким созерцанием того, как мерзавцы-предатели, захватившие власть, сознательно губят страну и армию. Невозможность противодействовать преступлению, поднять корпус, дивизию в ружьё и двинуться на Москву. Верная жена категорично не желала разделять его планы и замыслы. Не стесняясь слёз, сыпала свои аргументы, в которых не было: ни солдат, ни танков, ни стреляющих самолётов, несущих возмездие на своих сияющих крыльях.

Мысль о разводе, о слезах-горе любимых дочек, жены, была такой же страшной, мучительной, как и о гибели СССР. Была её продолжением. Непомерным, невыносимым увеличением.

Исподтишка, на бесшумных кошачьих лапах приходила безумная мысль. Чтобы прервать непосильные страдания, раз и навсегда скрыться от них, он, оставшись один в доме, достанет из сейфа наградной пистолет и пустит себе пулю в висок. Уравняется со своими бойцами, которые не вернулись с кровавых полей…Будет, как и они, лежать в земле, оставив все политические дрязги, фантомные боли и жгучие оскорбления, пришедшему на смену, им ветеранам, новому поколению.

Или возглавит штурмовую десантную бригаду, пойдёт впереди своих солдат, в рост, не таясь, чтобы в отчаянном, последнем бою его срезала пулемётная очередь, и тогда он больше не увидит предсмертных агоний своей любимой страны.

Это знакомое по войне, по горячим точкам, смертельное чувство вины, желание себя истребить внезапно накрылось новой волной лютой ненависти к либералам и демократам, убившим и расчленившим его Советский Союз. Перед глазами вновь мелькнула багровая, набрякшая водкой и дурной кровью рожа, главного реформатора. Ни дать ни взять – свиное рыло, матёрого секача. И такую спасительную ярость испытал генерал, такую объясняющую и побуждающую ненависть, неодолимое желание оторвать эту голову от раздутой не свежим мясом туши, по-старинке насадить её на кол для всеобщего народного обозрения. Что бы раздавленное его варварской пещерной пятой советское общество, обманутые, обобранные до нитки несчастные люди – трудящиеся выходили на берег Москва-реки, смотрели на эту мёртвую, страшную, но неопасную голову седого вепря, убеждаясь, что настал долгожданный конец их мучениям, пришло избавление от унижений и страхов, и они, а вместе с ними и он, генерал-полковник Танкаев, отомщены.

…Если б это было возможно…Из него излетел стон боли, словно истекала душа, словно он, вместе со страной, рушился в хрусте раздробленных костей. Внутренне содрогаясь, глядя отрешённо в окно, он скрежетнул зубами. Сухая спазма захлестнула горло, и он застонал от садной боли, заполнившей его само.

– Ну куда ты опять пропал? – Вера беспокойно ёрзнула на диване. – Посмотри на меня…

Он у стола, напротив, отставив пустой стакан в сталинском подстаканнике с чеканным гербом Советского Союза, с праздничным салютом Победы 9-го мая, с расколотой свастикой под сапогом советского воина-победителя. Хмурил лоб, сдвигал жёсткие крепко побитые сединой брови. Неожиданно сказал:

– Это приходит, как жуткий сон. Я просто чувствую, знаю…Цх-х, и страшно то…что всё это будэт.

– Что «будет»? Что «знаешь»? Ты пугаешь меня, Михаил…Опять за своё?

Он не ответил.

– О, Господи, тебе плохо?! – она качнулась к нему. – Принести валидолу? Я живенько…

– Сиды где сидиш-ш! – хрипло прорычал он. – Эти подлые, ядовитые твари со всех сторон обложили страну, впустили врагов в святая святых – мрачно продолжал он. – Их много, как листьев в лесу, как песка на речной отмели. Они ежедневно и ежечасно уничтожают изнутри Россию. Как трупные черви в туше буйвола, кишат, копошатся, – подтачивая, превращая в труху всё, что мы строили, за что воевали и умирали!

В лице его стало появляться, хорошо знакомое Вере, непреклонное, горское, сумрачное выражение, к которому она так и не привыкла за долгие годы совместной жизни, которого скрытно боялась. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя неразъёмную, неотвратимо действующую машинку.

– Да пойми ты! – Магомед с досадой мазнул взглядом по жене. Нам всем надо срочно осознать: куда мы катимся? Да что там… в какую бездну летим, ещё не достигнув дна? – перед ней неотступно маячили на лице мужа его чёрные, как гудрон, угрюмые глаза. – И заметь! Из которой, тем кто останется жив, снова придётся ещё подниматься…Но каким путём? Эволюционным…или опять революционным, через жуткую кровь и жертвы братоубийственной гражданской войны?! Вот в чём вопрос. Вот в чём ужас!

– Миша, я тебя умоляю!.. Это не наше дело… Мы прожили тяжёлую трудовую жизнь. Всё отдали своей стране, и кровь свою проливали, а потому, честны перед нею! В конце концов, какое-никакое у нас есть правительство, ему и думать, куда мы «катимся», «куда» летим…

– Молчи, женщина! Кого называешь правительством? Этих свиней-демократов, что топчут друг друга у кремлёвского корыта! Да у них желудок с рождения заменяет сердце. «Бабломер» – вот фетиш нашего безвременья! Диктатуру пролетариата, сменила диктатура денег. А страна без идеологии, без стратегической цели развития, без боеспособной армии, без спецслужб безопасности и прочих властных структур – равна стаду баранов обречённых на съедение. Рэкет и бандитизм захлестнули страну!

Вера, стиснув зубы, слушала несокрушимые доводы мужа.

Цедились дни, месяцы лихих 90-х, и после каждого такого горячего спора с мужем, оседала в её душе терпкая горечь. Тревога за жизнь любимого сверлила мозг, не покидала её днями, наведывалась и ночью, и тогда то, что копилось в измученной душе, взнузданное до времени волей, – рвало плотины: ночь всю до дна, она изводила себя мыслями, в слезах, кусая губы, чтобы не разбудить домашних, приглушить рыдания и нравственную боль убить физической. В подушку выплакивала соль слёз, думая в сердечной наивности: «Тяжёлая, неизлечимая болезнь мужа, должна обуздать его огненный пыл, заставить примириться с преклонными годами-сединами, найти компромисс с действительностью и наконец, всецело заняться своим здоровьем, помощью дочкам и внукам.

После таких ночей вставала она, как избитая: ломило всё тело, настойчиво, неутомимо стучали в висках серебряные молоточки, в опущенных, когда-то отечески пухлых узгах рта ложилась мужалая горесть. Старили Веру бессонные ночи горючие ночи.

– Нет, это невыносимо! – она чувствовала, как мечется в ней безысходное отчаянье. – Не жизнь, а сплошной Сталинград! Живём, как в окопах, на пороховой бочке! Армия, страна и завоевания Октября…А о наших девочках-дочках? О наших внуках! Как они? Тебя это не беспокоит?

– А по мне не видно? – он трякнул пальцами по столу.

– А вот меня беспокоит! – она бурно дышала.

– Э-э, ты почему грубиш-ш мне всё время?

– Ну, откуда хорошим манерам, воспитанию взяться? – она иронично фыркнула. – Мать без образования, сельская простота. Отца худо помню. Ещё до войны был да сплыл. – Вера вдруг круто поднялась с дивана, не глядя на него схватила тряпку с гостевого стола. Молча пересекла зал, полы то обвивали её ноги, то разлетались в стороны.

– Стой-й!

Его командирский окрик – твёрдый, как сталь, заставил её замереть у дверей. Ожидая гнева, зная его взрывной кавказский норов, она почувствовала, что сердце её бьётся слишком сильно.

– Кругом!

Она безропотно подчинилась. Не забыть Вере короткого взмаха мужниных глаз. Стояла у дверей, молчала, глядела в сторону, не смея поднять глаз. И всё же они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел остро отточенный взгляд мужа. Он говорил, почти не разжимая стиснутых зубов:

– Ты что же себе позволяеш-ш?! Значит насчёт, как её?… «Каменной маски», «фальшивых очков»…что я надеваю…Это серьёзно? Я правильно понял тебя?

Вера обмерла, обвела комнату тяжёлым, болезненным взглядом, но сказала единым дыхом:

– Так точно, товарищ командующий! Разрешите идти?

Он стоял и молчал, всматриваясь в любимое, дорогое, как будто забытое лицо. Вай-вай…Она по-прежнему была хороша, хотя…Увы, время не пощадило её, измяло-истрепало былую свежесть. И не по его ли вине – из-за бесконечных забот-треволнений о нём, о дочках, о внуках, о семье? – раньше сроку сплелись под её глазами, у носа и губ, паутинки морщин? Сердце испытало кровяную боль от укуса совести, сострадания. Суровые глаза защипали близкие слёзы.

– А ты хорошо выглядиш, жена. – Он сдержанно улыбнулся.

– Да уж, – вкрадчиво, почти шёпотом огрызнулась она, – для забытой домохозяйки, брошенной на произвол судьбы…Я выгляжу сногсшибательно, товарищ командир.