Читать книгу Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 3

Всё это одним жирным траурным мазком промелькнуло в его сознании. Снова затягиваясь сигаретой в кулак, из-под сведённой арки бровей, он незаметно скользнул по зловещему «мерседесу». Чёрная злая оса, с низким тяжёлым бампером, оставаясь на месте, будто принюхивалась к льдистому глянцу асфальта.

«Может быть, всё-таки показалось? Нервы? Мнительность…Возможно». Тревога понемногу утихла, растворилась в едком раздражении и страдании, коими он продолжал себя изводить. Перед глазами мигал неоновой красно-жёлтой рекламой «Макдональдс», похожий на стеклянный аквариум внутри которого, как пёстрые «гупёшки», бойко мельтешили проститутки, сутенёры, бомжи. Так выпадает на дно гнилого болота ил. Так выступает из пор больного липкая слизь сгоревших в болезни клеток. Садовое кольцо с видом на Китай-город, как положительно и все другие красивые одухотворённые места Москвы, увы, стали городским дном преступности и разврата, над которыми поработала химия распада, дорвавшихся до власти разрушительных ельциновских сил. Вот так, златоГлавая красавица Москва, по сговору Зла, незаметно обернулась столицей преступной-гламурной Рублёвки, а не предательски поставленной на колени, разграбленной и обворованной страны.

Танкаев бросил окурок в урну, взглянул на часы. Время было возвращаться с прогулки домой. Он решил спуститься в метро, когда услышал призывный настырный голос:

– Алле, генерал! Глухой, что ли?

На лице Танкаева появилась ироничная усмешка, похожая на трещину в бронзе.

Лихая брюнетка, с ярким вызывающим макияжем, в распахнутой замшевой куртке, стояла лицом к нему, смеясь хмельными дерзкими глазами. На неё из щели в огромном рекламном щите «Marlboro country» падал свет красного фонаря, точно кровавый закатный луч.

– Смелее, генерал! – она выставила вперёд, затянутую в прозрачный эластан ногу. В этой наготе будто не было бесстыдства, а лишь наивная беспечность беззаботной распутницы.

– Почему «генерал»? На мне погон нет.

– А мне так нравиться. Вот тут…подойди, не бойся, глянь! – сыпала она, легко пританцовывая на огромных шпильках, словно зажигала на дискотеке.

Магомед Танкаевич, отвлёкшись от своих мыслей, не перебивая слушал. Из-под каменного лба и серебристых бровей смотрели на проститутку серьёзные, тёмные, как чёрный кофе, изучающие глаза. Девица, продолжала пританцовывать, воровато, из-за его плеча, поглядывая на приоткрытую дверь чебуречной. Внезапно в танце она сама придвинулась к нему вплотную. Вдруг вскинула руки и, охватив его шею, заполошно зашептала:

Ты охринительный дед, генерал. Реально Шон Коннери! Даже круче…Я сразу на тебя глаз положила, как только ты подошёл. Тащусь от таких!

Она, скрестив пальцы за шеей, попыталась увлечь его за собой, но это оказалось невозможным, как если бы она попыталась сдвинуть с места каменный обелиск. Неожиданно крепкие, твёрдые, как железо пальцы, щадяще сдавили её запястье.

– Ты чо-о? В своём уме! Ну ты даёшь, дед, больно-о! Стой, стой! Ва-ауу! Не нравлюсь? Да ладно?..Не кобенься, давай оттопыремся? Уж я тебя раскачаю-у! Знаешь, какая я зажигалка…

– Мы уже на «ты»? Не слишком ли быстро погоняешь, ясай2?

У тебя…

– У меня 3-тий, зацени! – она сильнее распахнув куртку, выпятила

окатистую грудь, которая натянула блестючую кофту. – Слышишь, как бьётся сердце, мм? Ну куда ты, Шон? – она бесстыже прижалась к нему, и сыро дыхнула в лицо приторным запахом «Амаретто». – Или 3-ий не катит? 4-ый ништяк? – она понимающе подмигнула.

– А тебе, не пора ли домой, внучка? – он спокойно разжал её цепкие руки и приказно сказал: – Шагом марш домой! Смой с себя эту краску, мартышка, проспись…и подумай…по какой тропе ты идёш-ш. Смотрэть тошно!

Но она, будто не слышала, силилась, рвалась выиграть спор со своими марухами – «Три штукаря, блок «Кэмела» и набор турецких теней для глаз – против совращения синильного старика». Мать-перемать! Чо тут париться? Игра стоит свеч. И Лолка шла на штурм: Притягивалась всё сильнее, дышала ему в подбородок горячим вульгарным ртом, смеясь, задыхаясь, пытаясь вырвать победу любой ценой. И вдруг поняла – проиграла. В отчаянье пихнула его в грудь, плюнула матом в лицо:

– Не хочешь? Не хочешь?…А может, не можешь?! Так ты меня не суди, лучше помоги материально. Не мы, а вы устроили нам такую житуху – совки. А у меня мать больная дома лежит, брат маленький…и жрать не хер! Так – то вот, генерал! Позолоти ручку, Шон…

– Пошла ты…хъартай гьой…Пошла вон! Сопливая дрянь! – Он насилу сдержался, чтобы не влепить ей затрещину.

Медные кулаки сжались с синими стариковскими венами, блёклые, впалые щёки схватились кармином. Под вязаным шарфом гневно ходил кадык, в зрачках вспыхнуло отвращение.

Брюнетка отшатнулась от него, как от огня. Беспощадный блеск стерегущих её глаз – испугал. Поджарый носатый старик с высохшей жилистой шеей, похожий на беркута, больше не был предметом её вожделения. С площадной откровенностью она сыпала руганью, на лице дёргались злые дуги бровей, брызжущий нервный смех мстительно щурил вульгарно обведённые жирной тушью глаза.

« Вот же сучка приблудная! Блядь твоё имя! Руки белые – работы не знают. А была б при муже, при детях…Знала бы на какой стене плеть висит. За делами некогда будет задом вертеть… Иай, кобыла гладкая…На уме – одни кобели, игрища, пьянство, да улица…Тьфу, бахунеб унти3!»

– Ну ты-ы…совок!! – красногубая шлюха сделала непристойное движение и, играя бровями пошла под срамной хохот своих сикух к стеклянным дверям. У порога торопливо оправила кофту и громко выкрикнула ошалевшему генералу:

– Ты за это ещё заплатишь, старый коз-зёл!

* * *

Танкаев запахнул расстёгнутое пальто, решительным шагом пошёл прочь. Угрозы шлюх, летевшие в спину, его занимали мало. Другое серьёзно тревожило-теребило сознание. Ему опять казалось, что к его кожаному пальто, туфлям прилипла незримая паутина. И кто-то скрытный, как вражеский снайпер, смертельно-опасный, неотрывно следит и ведёт его.

« Похоже, и впрямь права жена».. На нас, генералов, оставшихся верными присяге Союзу…В Москве открылась охота, как на волков». Он снова бросил беглый взгляд на подозрительный «мерседес». Тот оставался на месте, тлея зловещими красно-гранатовыми габаритами.

…Обходя строй машин, ища взглядом значок метро, он испытывал незнакомое прежде страдание. Нет, не душевное, не психическое, а особое страдание плоти, когда боль возникает в самых кровяных клетках кожи и мозга, будто их растворяют в бесцветном растворе, рассасывают в желудочном соке. Было отчётливое ощущение, что его плоть, его энергия являются банальным кормом для какой-то иной, чужой, присутствующей здесь жизни.

Он торопился к метро, как вдруг услышал за спиной чьи-то крики и топот. Впереди ему заступил дорогу здоровый спортивного вида бритоголовый браток в чёрной кожаной куртке. В голове промелькнуло: «Вот и ещё один отрезок твоего пути среди иных бесчисленных – быть может, той дорожки, что тянулась из Гидатлинской долины в Гуниб, в которой находилась школа колхозной молодёжи, в которую каждую субботу он собирался пешком. От Урады до Гуниба – вёрст семьдесят с гаком. Преодолевать нужно было Куядинский, Зиурибский, Колобский, Накитлинский горные перевалы, переходить вброд стремительные, ревущие как зверь, речки… А, быть может, той кладбищенской мокрой от слёз дороги, по которой ступала родня, пронося на руках особые носилки – ганзи с омытым телом усопшего, обёрнутое в белую ткань и накрытое ковром, – и вот ещё один отрезок движения, быть может, последний, встраивается в твою длинную, стремящуюся к завершению жизнь…»

Танкаев со звериной загнанной остротой понимал смысл происходящего. Чувствовал посекундно, как время сжимается в чёрный пятак; в сверхплотную точку, как яблочко мишени, и в этом месте, куда, поражая мишень, влетело время, в пульсирующей огнями темноте, за оградой, взлетели истошные бабьи голоса:

– Люди! Лю-ди-и!! Это ж, что деется?!

– Куда милиция смотрит!!

– Ой, убивают! Помогите-е…

Толпившийся у стоянки народ, шумно шарахнулся в сторону от беды. Вот и вся подмога. Куда что подевалось в душах людей? Было, да видно вышло…Вашу мать!.. Остался лишь надгробный пластмассовый веник. Стоявшие за оградой автомобильной парковки, разгорячённые зеваки, откровенно ждали продолжения. Вглядывались, подзадоривали, толкали локтями друг друга, каркали ехидными смешками, шуточками, ругательствами. Того и гляди, начнёт вороньё каркать ставки: «Кто кого?» «Ох, отмудохает сейчас братва старого…до смерти кровью ссать будет!» «Куда лезет совок?»

* * *

…Заступивший дорогу бугай, с расставленными ногами, крутыми плечами, в чёрной кожаной куртке и золотой цепью на шее, плюнул под ноги Танкаеву. За спиной сутенёра послышался мстительный визг шлюх и ядовитый смех Лолки. – Что…допрыгался, старый хрен? Это он! Он! Лапал меня, а бабки зажал. Прочисти ему мозги, Лимоша! Ветерана склероз разбил.

– Свали, сикуха… – бритый под ноль Лимон, хрустнул мослаками пальцев. Под чёрной лайкой взбугрились могучие мышцы, в зрачках мелькнул ртутный отблеск беспощадной насмешки, который застыл в этом тупом, замёрзшем взгляде.

– Ну ты попал на бабосы, дед, – зловеще протянул он. Чо делать будем?

– «Бабосы»? – Танкаев холодно усмехнулся. Я её знать не знаю… Пальцем не тронул. Э-э, кого слушаеш-ш? В его медном лице стало появляться то знакомое непреклонное, угрюмое выражение, когда в его жилах закипала аварская кровь. Выражение – которого боялись враги. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя, неотвратимо действующую машину.

– Последний раз говорю – пропусти! – чернильные, с фиолетовым отливом глаза в упор смотрели на бугая. – У тебя есть чэсть. Я тебе в отцы гожусь.

– В деды, – гыгыкнул здоровяк, щуря злые глаза. – Стоять, лошара! Не надо песен за советскую власть! Срал я на твою «чэсть» и медальки. Бабосы гони…

– Или… – генерал на секунду оглянулся.

И в тот же момент Лимон, точно с цепи сорвался. Рассекая кулаками воздух, он хотел порвать-растоптать несговорчивого 2клиетна». Но поджарый старик, мгновенно, как тореадор, отступил в сторону, пропуская ревущую мощь мимо себя.

– Завалю! Урою, гад!! – глаза взбешённого Лимона застлала красная пелена. С оскаленными зубами, зрачками, что раскалённые картечины разрушительной энергии был совсем рядом. От его набитых в драках бурых кулаков валил пар. Изрыгая мат, он зычно взревел, предвкушая последующие события. Пытаясь ухватить генерала за горло, он, словно зверь, жаждал зубами добраться до ярёмной вены. Жаждал…но вместо этого ухватил накаченными ручищами ломкий воздух, подскочил на упругой спине, лихо поднырнувшего под него десантника, и через голову со всего маха полетел на асфальт.

* * *

– Ах, с-сука! Прыткий козёл попался! – гаркнул кто-то со спины. – Ну, чурка, я тебя научу уважать московскую братву!

– Вали его, Витёк! Мочи-и! – орал кто-то справа.

В следующее мгновение стальное перо прыгнуло в неоновый свет рекламы «Макдональдс».

* * *

Танкаев сначала услышал шорох извлекаемой финки, похожий, на чей то шёпот. Затем увидел лезвие с бритвенно-тонкой кромкой, по которой скользнула голубая молния. Его привлекла плавная, нарастающая к острию волна белой стали и желобок, в котором струился малиновый свет рекламы. При виде этого лучистого желобка у него знакомо сжалось горло. Так бывало при встрече в горах с гюрзой, так было не раз на фронте в рукопашном бою, так было теперь. Но больше всего его изумило вдруг, что всё это происходит с ним, генерал-полковником, здесь и сейчас, в любимой Москве, за которую в 41-м он проливал кровь, терял боевых товарищей…И вот теперь – на восьмом десятке лет! – такое… будто всплывает из таинственной бездны Зла.

Уф Алла! Всё это на Яву надвигалось на него, превратилось в автомобильную парковку, в бетонный пятак, освещённый холодным неоном, в скуластого, с редкими зубами подонка, в яркий, как звезда, нож, горящий в нервных, вертлявых руках.

* * *

– Ну чо, стахановец, молись…Сдохни, падла!!

Танкаев был начеку. Ему ли фронтовому, вэдэвэшнику, опытному бойцу – да впросак? Вр-рёшь! Он лишь посмотрел на лезвие, но не сдвинулся с места.

– Брось нож, или я забью его тебе в брюхо.

– Ты чо, хрычан, вконец рамсы попутал? – редкозубый был в шоке от бесстрашного старика. – Тебе жить насрать? Десантура, что ли? Так я ж тебя, упёртого на куски порежу!

– Хехго!4 Тогда Витьку витьково…

– Чо-о?!!

Это мгновение и определило судьбу нападавшего: прямо из пустоты вылетела рука генерала и врезалась ему в висок. Тяжело пошатнувшись, блатной оскалил зубы. Удар оглушил его. Он удержался на ногах лишь потому, что успел крепко ухватиться рукой за кожаный борт пальто. Раздался треск лопнувших швов. На лёд брякнули оторванные с мясом пуговицы.

Бойцы разлетелись по сторонам. Тяжело дыша, пожирая друг друга глазами, стали сходиться.

Что-то в штанах у тебя перевешивает, – подмигнул генерал, – и это, похоже, не твоё достоинство, джигит, мм?

– Убью-уу! – Витёк взмахнул финкой, но запястье его вдруг очутилось в железных тисках. Он зарычал от боли, нож звякнул о бетон. И тут же прямо в лицо ему камнем прилетел другой кулак, выбил пару зубов, наполнил рот кровью.

Работая, как не знающий сбоя, хорошо отлаженный агрегат, Танкаев резко вскинул на выверт взятую в замок руку. Мерзко хрустнула, сыро, как капустный лист, кисть. Сутенёр, взвыв от боли, повернулся вверх тормашками, подобно куску мяса на шампуре, и с размаху шваркнулся рожей в бетон. Там, куда пришёлся инерционный удар, – сочно чавкнуло, расплющилось, потекло, превратилось в багровый пузырь с белыми, среди слюны и крови, зубами.

Стоянку опять огласил бабий вой вперемешку с восхищёнными восклицаниями мужиков:

– Ой-ёченьки! Ой, убиваю-юут!!

– Старый молодых кончает!

– Ну, ни хера себе! Глянь!..

– Во дед красавец! Во даёт! Уже двоих братков завалил.

– Ё-моё! Вот это кадр! Шаолинь отдыхает!

* * *

Серия боксёрских ударов, – коротких, жестоких, в спину, по почкам, в хребет, в печень, – отбросили Магомеда к чугунной ограде. С клекотом, всхлипом, он стал заваливаться набок, стараясь этим наклоном уберечь ушибленную печень, восстановить дыхание. «Да сколько ж вас поганых собак? Дэлль мостугай…Рихине!5»

Но страшнее было другое. Он потерял ритм, сбил дыхание, жарко и сипло дышал. Его немолодое, утомлённое тело не справлялось с молодой и кипучей силой, дыхалка предательски захлёбывалась, в горле бурлил и клокотал хининовый ком боли. Глаза и седые виски заливал липкий пот.

Воля, кою он использовал как плеть, хлестала его по мышцам ног, по горячим рёбрам, по дрожащему мокрому животу. Вай-ме! Но воля иссякла, уступчиво отступала перед страданием униженной и обессиленной плоти.

«Помогите! Поддержите!.. Люди вы или кто-о?..» – хрипел его внутренний голос тем, кто стоял поодаль: курил, скалил зубы и делал циничные ставки на победителя.

* * *

Сознание, точно автоматная очередь, прошила жгучая мысль: «если не отобьюсь – конец…Мои доченьки Надя и Оля…моя жёнушка Вера…Душа моя…Небесная ласточка…» – он ощутил, как ослабел. Нежность и боль сделали его слабым. Глазам стало туманно и влажно. Он почти не видел своего врага, свет уличных фонарей растянулся в сплошную млечную полосу. – Милые вы мои, как же я люблю вас!…как дорожу!.. Как мне больно и худо без вас!..»

Вспышки памяти за доли секунды вырвали из тьмы драгоценные картины: залитая солнцем Урада. На склонах гор, как белые облачка, отары овец…Где-то в низине голубым шнурком извивается хрустальная речка. Рядом мирно пасётся табун. Лошади сочно хрупают зелёной травой, вяло хлещут тугие крупы хвостами. Алмазные пики гор застыли в полуденном зное; вокруг звенящее кузнечиками разнотравье6 шмели, слепни, бабочки, мотыльки, быстрые стрелки стеклянных стрекоз. Всё гудит, мельтешит, брызжет яркими красками, дремлет и млеет в жарком покое…Он, верхом на коне, возвращается домой по тропе…На камне сидит отец в папахе с родным забытым лицом. Оперевшись на глянцевитый посох, смотрит в далёкую череду красно-лиловых гор, и морщины его медные от низкого солнца…

Вдруг вспомнил её – родную, любимую, единственную. Вспомнил остро чуть не до крика.

…Она положила ему руки на плечи, притянула к себе. Поцеловала, сначала быстро и нежно, воздушно касаясь губами, потом долго и жадно, прижимаясь к нему. Он закрыл глаза, обнимал её среди прохладных подушек. Слышал, как упал на пол её гребень, как звякнули о стеклянную столешницу её агатовые серьги. А когда открыл глаза, она была вся перед ним. И он, на мгновение, трезвея, подумал, что последний раз в жизни видит свою жену, свою милую и любимую, может насладиться, восхититься видом её белой груди с тёмными сосками, её выпуклого, с тесной выемкой живота, её округлых бёдер. Всё это дано ему в последний раз…И больше не будет её запрокинутых локтей, продавивших подушки, её приподнятых перламутровых колен, под которыми смялось полосатое покрывало. Не будет её горячего страстного шёпота…От этой мысли ему стало жарко, жутко и душно.

И тут он узрел в небе тёмный силуэт орла, похожий на алебарду, кроивший под стальной перстатой тучей, широкий круг. Услышал его воинственный клёкот. Сакральный Тайный помощник, что прилетал к его колыбели – был с ним! Тугим хлопаньем крыльев вкачивал в него силу и ярость, призывал отстоять свою честь и достоинство.

Вглядываясь в лицо врага, в груди Танкаева застучало!

Он когда-то уже видел это лицо с резкими хищными чертами, белое, точно высеченное из мрамора. В темневших на этом лице провалах глазниц скрывались глаза – ледяные, немигающие, гипнотизирующие с холодным блеском надменности-превосходства.

«Где же я видел это лицо? – бухало в висках. – Где-е?!…»

* * *

– Как же так, сынок? Почему и за что? Когда ж вы все ссучились, стали такими? За что перестали любить Родину и уважать старших?… – морща от боли лицо, расправляя плечи, генерал сплюнул красную слюну.

– Дома надо сидеть, дед. Дома! Чужой век проживаешь, панфиловец. Прошло ваше время – трындец. – Блондин со стальными глазами, твёрдо очерченным подбородком, по-боксёрски, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Это ж…почему «прошло»? – сипло выдохнул Танкаев.

– По кочану! – блондин оглядывал генерала с головы до ног, как лесоруб оглядывает дерево, которое нужно свалить, ищет на подрубленном крепком стволе место, куда нанести последний, решающий удар топором.

– Всё верно…Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – в его ушах звучал орлиный клич. – Будем бить врага, пока крепка рука, – по-аварски сказал он.

– Ты чо там скрипишь, чуркан? А по рогам, сохатый? – ледяные глаза гвоздями впились в горца.

И тут, будто вспышка молнии! – Он вспомнил это лицо. – Фон Дитц! – те же глаза, те же резкие хищные черты лица, будто высеченные из белого мрамора. Уо-ех! И такая безумная ярость обуяла Танкаева, такой объясняющий, побуждающий гнев, что по лицу его, словно скользнули языки бурлящего пламени.

Вовремя поставив левой рукой блок, правой он нанёс апперкот в челюсть. Голова белобрысого мотнулась в сторону, сыро блеснули зубы, белки глаз. И прежде чем бандит смог нанести новую серию ударов, Танкаев сгруппировался и ударом ноги в колено осадил нападавшего. И тотчас, с другой ноги пнул прыткого вышибалу в голову, чувствуя, как хрустнули связки бедра.

Белобрысый отлетел к стоявшей рядом машине, кувырнулся через капот и затих в ледяной жиже из бензина и снега.

* * *

Он снова сбил дыхание. Втягивал рваными глотками морозный, пропахший выхлопными газами воздух. Старался держаться ровно, чувствуя, как жестко, почти со стуком, работают его отвердевшие мышцы и сухожилия. Считал по привычке продолжительность вдоха и свистящего жаркого выдоха, количество скачков и ударов сердца.

Под выкрики-свист зевак, он собрался уже затеряться в толпе, когда услышал за спиной проклятья Лимона в свой адрес. Генерал тяжело подошёл к главному сутенёру, взгляд чёрных аварских глаз припёр его к бордюру:

– Что…упёрся зубами в асфальт, шайтан? Вижу…лоб ты забрил по моде, как зек, а вот от армии откосил. В глаза! В глаза мне смотри!

– И чо? – борзо, с вызовом процедил Лимон, щуря заплывший глаз, блатно выворачивая разбитые губы.

Генерал сильнее надавил ребристой подошвой на отъеденную рожу:

– А то, что на каждую хитрую жопу есть хер с болтом! Цх-х! В армии, тебе – барану, быстро бы мозги вправили. Научили бы Родину любить. У нас ведь, как:» не знаешь – научим, не хочешь – заставим». Уж поверь мне.

– Ты…военрук, что ли? – Лимон цвиркнул сквозь зубы красной ниткой слюны.

– Вроде того. А вот со старшими надо на «вы»!

Массивный десантный башмак оторвался на миг и вновь опустился на бритую башку. Послышался шмякающий костяной удар об асфальт.

– Ты мне нос сломал!

– Радуйся, что не другое.

– Ой, бля!.. Больно же!

– Блядь твоя судьба, которая сделала из тебя не защитника Отечества, а кусок дерьма. Место твоё на нарах. И запомни: каждый баран, как ты, рано или поздно будет подвешен на крюк за свои яйца. Дошло-о?

– Ага-а… – жалобно проблекотал Лимон, схаркивая чёрный сгусток и осколки эмали.

– И ещё заруби: обходи меня. Попадёшься со своими шакалами – убью! Понял?

– Угу…

– Не «угу», а так точно.

– Так точно…командир.

Когда генерал убрал ботинок с его сизо-бурой вздутой щеки, Лимон попытался подняться, но мозг захлестнула чёрная волна, и он вновь уткнулся в бетон, чувствуя как по спирали уходит всё глубже на дно какого-то тёмного омута.