Читать книгу Хроника барона фон Дитца. Том второй - Андрей Воронов-Оренбургский - Страница 2

…В висках бешено стучала кровь, будто в машинном отделении цилиндры и поршни для преобразования энергии давления пара работали на всю катушку.

…Каждая секунда, каждый рывок давался такой кровью, что бухающее о рёбра сердце, вопреки своей природе, катило по жилам исключительно ненависть. Ноги толкало чувство слепой ярости отмстить за своих и дикая страсть выжить любой ценой.

…Бежали в контратаку не останавливаясь. Знали: если замер – ты труп. Такой плотности был огонь! Пути отступления тоже не было. Да его никто и не искал. Маховик схватки остановить было уже невозможно.

Вот ОНО…пылающее, всепожирающее чрево войны. Горнило смерти. Мускулы и челюсти ада!

Сшиблись. Глаза в глаза. Ножи в ножи. В рукопашной схватке, где в ход шли штыки и сапёрные лопатки, среди проклятий, хруста костей, хрящей и разрываемых сухожилий, слышались короткие автоматные очереди, взрывы ручных гранат и яростная пистолетная стрельба. Сцепившиеся враги душили друг друга, выдавливали глаза, прокусывали глотки, вырывали зубами дрожащие кадыки.

– Салют, друзья-неприятели! Гасись, тараканья кр-ровь! – благим матом орал Кошевенко, потроша из шмайсера целившегося в него эсэсовца. – Что-о, падла, к земле жмёшься, как уж?! Глубже зарывайся, гад! Я смерть твоя! – раздувая над своим автоматом дёргающееся пламя, зверел капитан.

Билла-ги! Танкаев внезапно испытал странное оцепенение будто ход времени надорвался…Остановился, вморозив в себя спонтанный орнамент явлений и форм, не успевших измениться в момент, когда вдруг трахнул с неба крепчайший мороз. В голове застыла яркая, как блесна, мысль, что фронтальная позиция, – лоб в лоб, на которой теперь находился его отряд, была превосходной! « Ё-моё!..Один « дегтярь» мог бы сдерживать роту штурмовиков…А подавить его – если только прямым попаданием снаряда…» Поздно. Близок локоть да не укусишь!

Остановившееся время заморозило разорванный криком рот Кошевенко. Остановило руку сержанта Абжандадзе, ухватившую ременную сбрую эсэсовца. Вырвавшего чеку гранаты Максима Чайкина, что замахнулся для броска в гущу немецких касок и замер, как застывают во льду пузырьки воздуха, палые багряные листья, куцый окурок, мёртвая птица, брошенный кем-то стоптанный драный башмак. Так замерзает, дрожащая от ветра вода, схватываясь недвижимой слюдяной коркой, остановив в себе время.

Это длилось мгновение, кое, как кристалл сахара бесследно истаивает в кипятке. Застывшее мгновение исчезло…Из него, размороженные, с рёвом-пальбой вырвались наполненные энергией смерти и разрушения рвущиеся навстречу друг другу каски, фуражки, анораки и ранцы, автоматы-штыки, гимнастёрки и маскхалаты. Вихрь опасности, словно кулак, ударил в лицо, стремительно-грозно надвинулся. Из чёрной мундирной волны с гремучим свистом вылетела жидкая огненная струя. Ударилась в красноармейцев, оставив липкий ожёг. Несколько человек, охваченные огнём в страшных муках и корчах катались по снегу; другие, бегущими факелами врубились в фашистские цепи, геройски подрывая себя и врагов гранатами.

Талла-ги! Эти взрывы боли и непреклонной воли вырвали оглушённое сознание Танкаева из тупого оцепенения. Сквозь выбитые ветром слёзы, за доли секунды он увидел, как из огня и дыма, прямо на него, ровно духи подземелья, выносят штурмовики. Один в белой каске. Держал на плече фаустпатрон – трубу с тупорылой гранатой. Другой в забрызганном кровью маскхалате, с бешеными глазами, выставил автомат. Третий, огромный, обвешанный пулемётной лентой, с каменным лицом, вытягивал длинный ствол MG 42. В накалённых картечинах его глаз отразились: раструб пламягасителя, дульные компрессоры, стоячая мушка, кожух ствола и стальная рогатка болтавшихся на весу сошек.

В следующий миг ТТ комбата харкнул огнём, взлетел голубой дым, и на том месте, где был правый глаз штурмовика с гранатомётом появилась дыра. Свинец, насквозь пробив череп, обдал остальных мелкими осколками кости и мозга. Панцерфауст-гренадёр, как могильная плита рухнул под ноги Танкаева, но даже когда оказался на земле, ноги трупа продолжали судорожно молотить снег, будто он пытался бежать.

Второй выстрел в упор отбросил эсэсовца в забрызганном кровью маскхалате назад в снег, где он и остался лежать сапогами вперёд. Пуля снесла ему половину лица, и теперь челюсть, подбородок и нос болтались на белёсых бескровных сухожилиях.

Третий, обвешанный пулемётной лентой, словно клеймёный раскалённым тавром, шарахнулся в сторону. Но не попятился, а повернулся всем корпусом к комбату и попёр на него, как бык.

Холостые щелчки бойка, были наградой для слуха здоровенного немца. Глаза его тлели злорадством. Обойма ТТ была пуста, хоть тресни. Пулемёт эсэсовца тоже не был заправлен острозубой лентой, но это обстоятельство его, похоже, ничуть не трогало. Перехватив пулемёт, как дубину, он рванулся вперёд. Тремя громадными прыжками он покрыл разделявший их чёрный прогал, на ходу раскроив прикладом череп раненному осколком мины Сметанину.

Второй удар разбил в щепы трёхлинейку, которую успел поднять с земли Магомед. Ражий фельдфебель СС и комбат очутились лицом к лицу – два врага приготовившиеся к смертельной схватке. Фигура немца напоминала дикого вепря, кисти рук покрывал густой волос, похожий на рыжеватую шерсть, глаза горели огнём, как у дикого зверя…

Высокий и стройный, с широкими плечами и выпуклой грудью, не имевший сходства с грудью какого-бы то ни было животного, крепко стоя на длинных прямых ногах, Магомед держал в одной руке кинжал, в другой сапёрную лопатку. Противник был вооружён всё тем же пулемётом MG 42, который держал двумя руками, как массивную палицу.

Он первым нанёс удар, но его « палица» лишь слегка задела руку майора. Магомед, в сою очередь, опустил заточенную сталь. Удар пришёлся по земле: противник успел отскочить в сторону, рыча от ярости. Широкое прусское лицо его выражало насмешку и лютую, кровожадную злобу.

На минуту оба отступили, подстерегая движения противника. Низвергавшиеся с неба облака летучего пепла окутывали их рябой пеленой. Рваные отблески гаснущих взрывов озаряли страшную картину рукопашного побоища.

…Оба чувствовали, что смерть стоит рядом, слышали её голос в громовых раскатах артиллерии, истошных криках умирающих и содрогании земли под ногами.

Немец снова перешёл в наступление. Тяжёлый приклад пулемёта дважды рассёк воздух над головой комбата. Опустился в третий раз, оцарапав бедро вёрткого противника, в то время как остриё кинжала вспороло анорак и кожу на плече фельдфебеля.

Железный лист лопаты с хрустом надрубил череп фельдфебеля. Тот без крика упал на колени, мучительно поворотив к нему перекошенное боль лицо. Квадратное, удлинённое страхом, оно чугунно чернело. Тяжёлый пулемёт выпал из его мясистых больших рук, он что-то часто шевелил пепельными губами. Ворот анорака, будто студнем, захряс наплывшими мозгами и кровью.

Он встретился с эсэсовцем взглядом. На него мёртво таращились свинцовые картечины глаз, в горле гудел булькающий хрип. Распалённый безумием, творившимся кругом, Танкаев снова занёс руку. Дрожа ноздрями, как шашкой, с плеча махнул лопатой. Удар с длинным протягом разделил череп надвое. Огромный фельдфебель, как подкошенный рухнул ничком.

В груди майора словно всё одубело, то что до атаки толчками гоняло кровь…Не чувствуя ничего кроме адского звона в ушах, он озверело огляделся, лихорадочно выбирая новую жертву…

* * *

Рукопашная схватка была короткой, но яростной, беспощадной. Обе стороны дрались насмерть и вскоре обугленные воронки и ямы, выбоины и канавы наполнились с верхом порезанными-пострелянными карателями, лежавшими вперемешку с танкаевцами. Из-за явного превосходства сил первых, отряд комбата был обречён. И однозначно был бы выбит до последнего штыка, но!..

Трагичный исход исправили две свежие роты сибиряков из 138-й стрелковой дивизии, которую командующий 62-й армии Чуйков получил 17 октября. Вовремя подоспев, с налёту оседлав соболевский рубеж, сибиряки отбили обескровленных героев-танкаевцев. Крепко поредевший отряд комбата, насилу с боями вышел к своим позициям. В то время, как моторизованные части штурмовиков на совесть « причесали» пулемёты сибиряков. Встретив, кинувшегося в погоню врага на близкой дистанции, они выкосили остатки штурмовиков, уложив их среди присыпанных снегом мертвецов.

* * *

Временно оставленный плацдарм встретил их мрачной, подавленной тишиной, сырыми от крови окопами, обвалившимися брустверами, жуткими стонами раненых.

…Батальон Танкаева только что отбил очередную танковую атаку. Девятую по счёту за этот дьявольски трудный день. Куда не брось взгляд, всюду виднелись подбитые немецкие танки, похожие на почерневшие от дождей, покосившиеся от ветров стога. Перевёрнутые вверх днищем, с пробитыми бортами, прожжённой сталью, они изрыгали из люков зелёное ядовитое пламя. Тут и там валялись оторванные детонацией башни тяжёлых машин. Возле разорванных гусениц, перекошенных катков, чёрными головнями лежали сгоревшие трупы танкистов.

Сам плацдарм, за который погибал батальон, в этот час напоминал огромную горящую покрышку, ребристую, кипящую жидким гудроном, с чёрно-красными пастями огня, из которых, как из адовых трещин, вырывалась лоснящимися клубами жирная копоть. Ветер с Волги гнал в развалины домов, дворы и проулки неистребимый запах горелой нефти, кислого ледяного железа, сырого зловонья порванных коммуникаций и вездесущего тлена.

…Окопы сковало временное затишье, когда на последнем усилии воли, вернувшийся из невозвратной стороны отряд, рванулся вперёд и, с трудом продравшись сквозь узкие прогалы в колючей проволоке, очутился, наконец, среди своих.

Лихорадочное возбуждение, поддерживавшее воинов во время долгого опасного рейда, разом покинуло их. Большинство молодых солдат в изнеможении повалились на землю и мгновенно погрузились в глубокий сон. Бывалые сопротивлялись усталости более стойко: осматривали оружие, чистили его, курили махорку, кое-кто перечитывал дорогие письма, молясь в душе, что чудом уцелели, судорожно прижимали к себе пожелтевшие листки или в порыве безотчётной благодарности, поднимали глаза к низкому, угрюмому сталинградскому небу. Многие пали духом, видя ужасный разгром и урон на заставах, кожей ощущая беду, предчувствуя неотвратимую ужасную гибель.

– Товарищ комбат! – Старшина Киселёв, оббегая котлован, в чёрной жиже которого вяло плавали доски, человеческое дерьмо, набухшие одеяла, убитые собаки, люди и детские игрушки, – нагнал Танкаева. – Товарищ комбат, разрешите доложить! За время вашего отсутствия…

– Вижу. Иди пакуры… – отмахнулся комбат. Ленивый пожар соседней пятиэтажки, расстрелянной днём из танков, трепетал в мутном осколке стекла, застрявшего в обгорелой раме. Майор Магомед Танкаев, командир стрелкового батальона, заворожённо смотрел на этот льдистый осколок, в котором, как в зеркале, отражался изуродованный, в кровоподтёках и ссадинах, город. Великое разрушение и мерзостную пустоту являл заваленный трупами погибших, запруженный искуроченной техникой город в этой предвечерний пышно расшитый багровыми красками час.

Выхолощенная отчаяньем-болью мысль путала в голове тяжёлый, заклёкший клубок.

– Товарищ комбат! – топтавшийся неподалёку сержант, для верности ещё раз окликнул командира – не надо ли чего? Тот слепо глянул через плечо на его вышарканную, порыжелую шинель, на выгоревшие, забрызганные грязью погоны и, точно невидяще, спотыкаясь, побрёл вдоль траншей.

Но вдруг встрепенулся, будто от пули, крикнул не своим голосом:

– Вера-а! Ефрейтор Тройчук…связистка, жива-а?!

– Так точно, жива! – живо откликнулся сержант, искренне радуясь иной эмоциональной реакции комбата.

– Гдэ? Гдэ она?

– Не тужите, товарищ майор! – Киселёв понимающе, смеясь глазами, бодро огладил по-чапаевски закрученные усы. – Приказом старшего политрука…перевели её с передовой…Ага! При лазарете она…раненым помогает! Санитаров-то бедовых, почитай всех бомбой накрыло…Отмучались.

По хмурому лицу комбата будто скользнул золотой солнечный луч…Скользнул, но и только. Оно вновь стало суровым и твёрдым, как камень. Ни говоря, ни слова, он продолжил свой путь.

Путанно-тяжек был шаг комбата, будто нёс за плечами непосильную кладь; гнусь и недоумение, обида и бешенство комкали его горскую душу. У смятой в лепёшку сорокопятки выбил из зажёванной пачки папиросу и долго не мог поднять к губам, затяжелевшую руку.

Время золото. Он воспользовался дарованной врагом передышкой, что бы лично обойти огневые ячейки, пулемётные гнёзда, воочию узреть и пересчитать своих оставшихся бойцов. Вёл счёт от роты к роте, получалось, …будто шелуху и охвостья собирал в амбаре, из которого хозяин вынес зерно. Вместо рот – взвода, вместо взводов – отделения. Взгляд то и дело натыкался на трупы стрелков и целых пулемётных расчётов. Злость и отчаянье клещами душили горло. Боль за погибших по-обыкновению застила глаза, разъедала, как ржавь железо, волю и дух.

Потрясение было велико: уцелел только один мужчина из пяти, одна женщина из трёх и всего четыре офицера, не считая его самого. Капитан Кошевенко, старший политрук Кучменёв, лейтенант Бурков, да, как будто, майор Ребяков…Так во всяком случае утверждали солдаты, якобы видевшие его танк целым и невредимым.

Хай, хай…Только теперь батальон ощутил до мозга костей всю истинную тяжесть невосполнимых потерь. Каждый понимал, что его батальону, как боевой единице, угрожает смертельная опасность, что с потерей двух трети состава, без вливания новых сил они беззащитны перед лицом грозных сил, а проще – обречены.

Отчаянье овладело даже мужественным, бесстрашным сердцем Танкаева. Он не доверял больше своей удаче, своему природному чутью, физической силе, крепким, что гнули подкову, – рукам и железным тренированным мускулам. На его исхудавшем, заросшем за последние дни жесткой щетиной лице, в жжёно-карих, как у сокола, глазах отражалась смертельная усталость. Он угрюмо, вместе с другими бойцами разглядывал раны, нанесённые ему вражеским свинцом и сталью, слизывая по временам кровь, всё ещё сочившуюся из глубокой царапины на левом предплечье.

Подобно всем побеждённым, Магомед не переставал вспоминать ту минуту, когда победа стала клониться в их сторону. Стрелки яростно бросились в бой; его автомат, а потом и кинжал без устали крушили врагов! Ещё напор, ещё удар…и они перебьют всех своих противников, захватят в плен важного языка-офицера, прихватят оружие – боеприпасы…

Дадай-ии! Какой злой рок пронёсся над полем битвы?.. Почему они дали себя опрокинуть? Почему его воины, внезапно охваченные ужасом обратились в паническое бегство и кости их захрустели под прикладами и штык-ножами врагов, в то время, как автоматные очереди безжалостно пронзали-дырявили тела бегущих и раздирали их в клочья?! Иай! Как случилось, что противник снова, по сути, взял верх?!

Воллай лазун! Мрачные мысли сверлили мозг комбата, приводя его то в безумное исступление, то в бессильную ярость.

Биллай лазун! Он не желал, не мог примириться со своим поражением, чувствуя в себе кипучую аварскую кровь, столько энергии, отваги и ненависти!

* * *

Вот и теперь он не сидел на месте. Контуженный, весь на перетянутых нервах, он снова рычал, требовал от охрипших связистов контакта с командирами батальонов. Ноги дрожали, в ушах гудело не проходившее эхо взрыва. Тело под рубахой горело, словно его отходили крапивой. Стянув гимнастёрку вместе с исподней рубахой, он зашёл за полог, оглядел себя в осколок зеркала. Не считая перевязанных ран, увидел на груди, плечах косые длинные ряды малиновых волдырей, будто его и впрямь исхлестали крапивой.

– Твою мать…Этого ещё не хватало! Иваныч кивал – у него была такая же зараза…От нервов говорит… Э-э, чешется и палит будто перцем натёрли. Чистотелом, вроде, как …обошёлся. Сейчас бы в русскую баню-у…– он и усмехнулся своим несбыточным мечтам.

Снова подошёл к осколку зеркала из толстого замутнённого временем стекла. К осколку – из другой, доисторической жизни, в которое прежде смотрелись иные люди, светлые ликом, мужчины и женщины, дети и старики…Теперь убитые, сгоревшие в пламени, сгинувшие под бомбами, повешенные?..

На осколе зеркала дрожала, точно дышала водянистая радуга. Он вгляделся в своё отражение. На него смотрел обожжённый войной и боями воин. Продолговатое, сухое, с запавшими щеками лицо. Широкий упрямо сжатый рот, волевой подбородок. Как у отца и деда мюршида Гобзало – у него были выразительные тёмные, с фиолетовым отсветом глаза, такие же крупные черты мужественного орлиного лица, с характерными для их рода вырезанными высокими скулами, будто вычеканенные из меди.

Отошёл на два шага, чтобы видеть себя по пояс. Крепкое телосложение, борцовский торс, длинные сильные руки покрывали рубцы-шрамы, ожоги и следы прежних ранений. Только вот всё, как будто усохло, увялилось до излишне рельефных мышц и напруженных жил. Впрочем, других – холёных, лоснящихся сытостью защитников, Сталинград и не знал, как не знала и вся война, щедрая лишь на голод, мор и лишения.

Он с удивлением отметил две резкие складки, сбегавшие к подбородку – их раньше не было, как и трёх горизонтальных, пересекавших лоб, под которыми не мигая, ожесточённо смотрели чёрные аварские глаза. Коротко стриженные волосы кое-где посекла седина, особенно на висках.

« А нет…Странно…Их я тоже прежде видел, – Магомед коснулся пальцами седых волос, – а, может, просто не замечал? Иншала.»

Его лицо было запаяно в зеркало, как в льдину, и вокруг него чуть мерцали пузырьки застывшего воздуха, рябь замершего, залетевшего в льдину ветра. Он старался разглядеть в своём лице черты родового сходства. Обнаруживал из под жестяным налётом. Сияющие лики предков были засыпаны пеплом, покрыты окалиной      , ржавчиной на его измождённом лице. Наскоро прочитав слова краткой молитвы, он накинул на обломок зеркала тряпку.

Уф Алла…Он не мог видеть это в себе, но это хорошо видели в нём и ценили боевые товарищи. А важное в его кавказской природе, в его даровании было: умение держать паузу и самому держаться с большим горским достоинством.

– Крыленко-о! Что со связью?! – Танкаев, страдая от головной боли, до белых ногтей сдавил ладонями виски. За осыпавшимися землёй перекрытиями блиндажа яростно бухали танки майора Ребякова, вступившие в бой. Там, в клубящемся урагане, рвущегося в клочья дня, среди залитых плазменными струями огнемётов, выжженных изнутри дотла зданий, среди оседающих стен и падающих с крыши людей, грохотала смертельная битва. Там, на хрустевших костями рубежах – решалась судьба города, судьба Сталинградского фронта Ерёменко, 62 и 64 армий Шумилова и Чуйкова, судьба 100-й стрелковой дивизии, их родного 472-го полка, его батальона.

…в глазах Магомеда, вновь отразился алый перламутр пожара.

– Волла-ги! Пёсьи души! Гнить вам тут всэм на радость воронью!

Эти последние слова взорвали в нём близкие от сердца точки боли, от которых тот час, разрастаясь, пуская в соседние клетки пучки страдания, вливая в жилы раскалённые яды, ринулась слепая ненависть к оккупантам. К Гитлеру, что насылал своих свирепых германских псов, от которых горели-рушились города, в страхе бежал по дорогам рыдающий народ, и над ним подобно злым демонам, изрыгающим огонь и смерть, пролетали со свастикой самолёты, ревели в чёрном небе снаряды, и оловянноглазые штурмовики с автоматами наперевес, – вламывались в притихшие от ужаса дома, убивали стариков и детей, насиловали женщин, сдирали со стен узорные ковры, иконы, выбивали у трупов золотые мосты-коронки из ртов, прихватывали на потеху русские самовары и незамужних девиц…

– Крыленко-о, мать твою!.. – не в силах больше сдерживать ярость, взорвался Танкаев. – Есть связ, нэт?!

– Есть, товарищ майор! Есть связь! – сорванным голосом доложил Крыленко.

– Комбат Воронов? Иваныч? – Танкаев нырнул в убийственно прокуренную, пропахшую потом и порохом гимнастёрку.