Читать книгу Стихотворения - Андрей Вознесенский - Страница 5

В ревю

танцовщица раздевается, дуря…

Реву?..

Или режут мне глаза прожектора?

Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,

как сдирают с апельсина кожуру.

А в глазах тоска такая, как у птиц.

Этот танец называется «стриптиз».

Страшен танец. В баре лысины и свист,

как пиявки, глазки пьяниц налились.

Этот рыжий, как обляпанный желтком,

пневматическим исходит молотком!

Тот, как клоп, —

апоплексичен и страшон.

Апокалипсисом воет саксофон!

Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!

Марсианское сиянье на мостах,

проклинаю,

обожая и дивясь.

Проливная пляшет женщина под джаз!..

«Вы Америка?» – спрошу как идиот.

Она сядет, сигаретку разомнет.

«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас

                                                 акцент!

Закажите-ка мартини и абсент».

Их величеством поразвлечься

прет народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница – контрразведчица

англо-шведско-немецко-греческая…»

Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,

почерневший, как антрацит.

По лицу проносятся очи,

как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика

подкатилась к носкам ботфорт,

он берет ее

над толпою,

точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щеки впились, как клещи,

переносицею хрустя,

кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует ее в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А-а-анхен!..»

Отвечает ему она:

«Мальчик мой, государь великий,

не судить мне твоей вины,

но зачем твои руки липкие

солоны?

баба я

вот и вся провинность

государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой ли любви?

ты целуешь меня Держава

твои губы в моей крови

перегаром борщом горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня Эпоха

обожаю тебя

царуй!..»

Царь застыл – смурной, малохольный,

царь взглянул с такой меланхолией,

что присел заграничный гость,

будто вбитый по шляпку гвоздь.

На окно ко мне садится

в лунных вензелях

алюминиевая птица —

вместо тела

фюзеляж

и над ее шеей гайковой

как пламени язык

над гигантской зажигалкой

полыхает

женский

лик!

(В простынь капиталистическую

завернувшись, спит мой друг.)

кто ты? бред кибернетический?

полуробот? полудух?

помесь королевы блюза

и летающего блюдца?

может ты душа Америки

уставшей от забав?

кто ты юная химера

с сигареткою в зубах?

но взирают не мигая

не отерши крем ночной

очи как на Мичигане

у одной

у нее такие газовые

под глазами синячки

птица что предсказываешь?

птица не солги!

что ты знаешь, сообщаешь?

что-то странное извне

как в сосуде сообщающемся

подымается во мне

век атомный стонет в спальне…

(Я ору. И, матерясь,

мой напарник,

как ошпаренный,

садится на матрас.)

Живёт у нас сосед Букашкин,

в кальсонах цвета промокашки.

Но, как воздушные шары,

над ним горят

                      Антимиры!

И в них магический, как демон,

Вселенной правит, возлежит

Антибукашкин, академик,

и щупает Лоллобриджид.

Но грезятся Антибукашкину

виденья цвета промокашки.

Да здравствуют Антимиры!

Фантасты – посреди муры.

Без глупых не было бы умных,

оазисов – без Каракумов.

Нет женщин —

                       есть антимужчины,

в лесах ревут антимашины.

Есть соль земли. Есть сор земли.

Но сохнет сокол без змеи.

Люблю я критиков моих.

На шее одного из них,

благоуханна и гола,

сияет антиголова!..

…Я сплю с окошками открытыми,

а где-то свищет звездопад,

и небоскребы

                     сталактитами

на брюхе глобуса висят.

И подо мной

                    вниз головой,

вонзившись вилкой в шар земной,

беспечный, милый мотылек,

живешь ты,

                  мой антимирок!

Зачем среди ночной поры

встречаются антимиры?

Зачем они вдвоем сидят

и в телевизоры глядят?

Им не понять и пары фраз.

Их первый раз – последний раз!

Сидят, забывши про бонтон,

ведь будут мучиться потом!

И уши красные горят,

как будто бабочки сидят…

…Знакомый лектор мне вчера

сказал: «Антимиры? Мура!»

Я сплю, ворочаюсь спросонок,

наверно, прав научный хмырь.

Мой кот, как радиоприемник,

зеленым глазом ловит мир.

Я сослан в себя

                      я – Михайловское

горят мои сосны смыкаются

в лице моем мутном как зеркало

сморкаются лоси и перголы

природа в реке и во мне

и где-то еще – извне

три красные солнца горят

три рощи как стекла дрожат

три женщины брезжут в одной

как матрешки – одна в другой

одна меня любит смеется

другая в ней птицей бьется

а третья – та в уголок

забилась как уголек

она меня не простит

она еще отомстит

мне светит ее лицо

как со дна колодца —

кольцо

Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.

Она в заплаканной красе

срывает ручку, как рубильник,

выбрасываясь на шоссе!

И взвизгивали тормоза.

К ней подбегали, тормоша.

И волочили, и лупили

лицом по лугу и крапиве…

Подонок, как он бил подробно,

стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!

Вонзался в дышащие ребра

ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,

изыски деревенщины…

У поворота на Купавну

бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,

бьют юность, бьет торжественно

набата свадебного гуд,

бьют женщину.

А от жаровен на щеках

горящие затрещины?

Мещанство, быт – да еще как! —

бьют женщину.

Но чист ее высокий свет,

отважный и божественный.

Религий – нет, знамений – нет.

Есть Женщина!..

…Она, как озеро, лежала,

стояли очи, как вода,

и не ему принадлежала,

как просека или звезда,

и звезды по небу стучали,

как дождь о черное стекло,

и, скатываясь, остужали

ее горячее чело.

Свисаю с вагонной площадки,

прощайте,

прощай, мое лето,

пора мне,

на даче стучат топорами,

мой дом забивают дощатый,

прощайте,

леса мои сбросили кроны,

пусты они и грустны,

как ящик с аккордеона,

а музыку – унесли,

мы – люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

                  так уж положено,

из стен,

           матерей

                        и из женщин,

и этот порядок извечен,

прощай, моя мама,

у окон

ты станешь прозрачно, как кокон,

наверно, умаялась за день,

присядем,

друзья и враги, бывайте,

гуд бай,

из меня сейчас

со свистом вы выбегаете,

и я ухожу из вас,

о родина, попрощаемся,

буду звезда, ветла,

не плачу, не попрошайка,

спасибо, жизнь, что была,

на стрельбищах

в 10 баллов

я пробовал выбить 100,

спасибо, что ошибался,

но трижды спасибо, что

в прозрачные мои лопатки

вошла гениальность, как

в резиновую

                   перчатку

красный мужской кулак,

«Андрей Вознесенский» – будет,

побыть бы не словом, не бульдиком,

еще на щеке твоей душной —

«Андрюшкой»,

спасибо, что в рощах осенних

ты встретилась, что-то спросила

и пса волокла за ошейник,

а он упирался,

спасибо,

я ожил, спасибо за осень,

что ты мне меня объяснила,

хозяйка будила нас в восемь,

а в праздники сипло басила

пластинка блатного пошиба,

спасибо,

но вот ты уходишь, уходишь,

              как поезд отходит, уходишь…

из пор моих полых уходишь,

мы врозь друг из друга уходим,

чем нам этот дом неугоден?

ты рядом и где-то далёко,

почти что у Владивостока,

я знаю, что мы повторимся

в друзьях и подругах, в травинках,

нас этот заменит и тот —

«природа боится пустот»,

спасибо за сдутые кроны,

на смену придут миллионы,

за ваши законы – спасибо,

но женщина мчится по склонам,

как огненный лист за вагоном…

Спасите!

Лежу, бухой и эпохальный.

Постигаю Мичиган.

Как в губке, время набухает

в моих веснушчатых щеках.

В лице, лохматом, как берлога,

лежат озябшие зрачки.

Перебираю, как брелоки,

прохожих, огоньки.

Ракетодромами гремя,

дождями атомными рея,

плевало время на меня,

плюю на время!

Политика? К чему валандаться?

Цивилизация душна.

Вхожу, как в воду с аквалангом,

в тебя, зеленая душа…

Мы – битники. Среди хулы

мы – как звереныши, волчата.

Скандалы точно кандалы

за нами с лязгом волочатся.

Когда магнитофоны ржут

с опухшим носом скомороха,

вы думали – я шут?

Я – суд!

Я – Страшный суд. Молись, эпоха!

Бегите – в себя, на Гаити, в костелы,

                            в клозеты, в Египты —

бегите!

Нас темные, как батыи,

машины поработили.

В судах их клевреты наглые,

из рюмок дуя бензин,

вычисляют: кто это в Англии

вел бунт против машин?

Бежим!..

А в ночь, поборовши робость,

создателю своему

кибернетический робот:

«Отдай, – говорит, – жену!

Имею слабость к брюнеткам, – говорит. —

                                                      Люблю

на тридцати оборотах. Лучше по-хорошему

                                                уступите!..»

О хищные вещи века!

На душу наложено вето.

Мы в горы уходим и в бороды,

ныряем голыми в воду,

но реки мелеют, либо

В морях умирают рыбы…

…Душа моя, мой звереныш,

меж городских кулис

щенком с обрывком веревки

ты носишься и скулишь!

А время свистит красиво

над огненным Теннесси,

загадочное, как сирин

с дюралевыми шасси.

Я – семья

во мне как в спектре живут семь «я»

невыносимых как семь зверей

а самый синий

свистит в свирель!

а весной

мне снится

что я – восьмой!

Третий месяц ее хохот нарочит,

третий месяц по ночам она кричит.

А над нею, как сиянье, голося,

вечерами

              разражаются

                                  глаза!

Пол-лица ошеломленное стекло

вертикальными озерами зажгло.

…Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,

ты их слушаешь, как лунный садовод,

жизнь и боль твоя, как влага к облакам,

поднимается к наполненным зрачкам.

Говоришь: «Невыносима синева!

И разламывает голова!

Кто-то хищный и торжественно-чужой

свет зажег и поселился на постой…»

Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк.

Говоришь – они к аварии манят.

Вместо слез —

иллюминированный взгляд.

«Симулирует», – соседи говорят.

Ходят люди, как глухие этажи.

Над одной горят глаза, как витражи.

Сотни женщин их носили до тебя,

сколько муки накопили для тебя!

Раз в столетие

                     касается

                                  людей

это Противостояние Очей!..

…Возле моря отрешенно и отчаянно

бродит женщина, беременна очами.

Я под ними не бродил,

за них жизнью заплатил.

Мимо санатория

реют мотороллеры.

За рулем влюбленные —

как ангелы рублевские.

Фреской Благовещенья,

резкой белизной

за ними блещут женщины,

как крылья за спиной!

Их одежда плещет,

рвется от руля,

вонзайтесь в мои плечи,

белые крыла.

Улечу ли?

Кану ль?

Соколом ли?

Камнем?

Осень. Небеса.

Красные леса.

Пожар в Архитектурном!

По залам, чертежам,

амнистией по тюрьмам —

пожар! пожар!

По сонному фасаду

бесстыже, озорно,

гориллой краснозадою

взвивается окно!

А мы уже дипломники,

нам защищать пора.

Трещат в шкафу под пломбами

мои выговора!

Ватман – как подраненный,

красный листопад.

Горят мои подрамники,

города горят.

Бутылью керосиновой

взвилось пять лет и зим…

Кариночка Красильникова,

ой! Горим!

Прощай, архитектура!

Пылайте широко,

коровники в амурах,

райклубы в рококо!

О юность, феникс, дурочка,

весь в пламени диплом!

Ты машешь красной юбочкой

и дразнишь язычком.

Прощай, пора окраин!

Жизнь – смена пепелищ.

Мы все перегораем.

Живешь – горишь.

А завтра, в палец чиркнувши,

вонзится злей пчелы

иголочка от циркуля

из горсточки золы…

…Всё выгорело начисто.

Милиции полно.

Всё – кончено!

Всё – начато!

Айда в кино!

Сирень прощается, сирень – как лыжница,

сирень, как пудель, мне в щеки лижется!

Сирень заревана,

сирень – царевна,

сирень пылает ацетиленом!

Расул Гамзатов хмур, как бизон.

Расул Гамзатов сказал: «Свезем».

Расул упарился. Расул не спит.

В купе купальщицей сирень дрожит.

О, как ей боязно! Под низом

колеса поезда – не чернозем.

Наверно, в мае цвесть «красивей»…

Двойник мой, магия, сирень, сирень,

сирень как гений! Из всех одна

на третьей скорости цветет она!

Есть сто косулей —

одна газель.

Есть сто свистулек – одна свирель.

Несовременно цвести в саду.

Есть сто сиреней.

Люблю одну.

Ночные грозди гудят махрово,

как микрофоны из мельхиора.

У, дьявол-дерево! У всех мигрень.

Как сто салютов, стоит сирень.

Таможник вздрогнул: «Живьем? В кустах?!»

Таможник, ахнув, забыл устав.

Ах, чувство чуда – седьмое чувство…

Вокруг планеты зеленой люстрой,

промеж созвездий и деревень

свистит

          трассирующая

                                сирень!

Смешны ей – почва, трава, права…

P. S.

Читаю почту: «Сирень мертва».

P. P. S.

Черта с два!

В автомобильной Калифорнии,

Где солнце пахнет канифолью,

Есть парк секвой.

Из них одна

Ульянову посвящена.

«Секвойя Ленина?!»

Ату!

Столпотворенье, как в аду.

«Секвойя Ленина?!»

Как взрыв!

Шериф, ширинку не прикрыв,

Как пудель с красным языком,

Ввалился к мэру на прием.

«Мой мэр, крамола наяву.

Корнями тянется в Москву…

У!..»

Мэр съел сигару. Караул!

В Миссисипи

сиганул!

По всей Америке сирены.

В подвалах воет населенье.

«Секвойя?! Вурдалаку лысому?»

Пакует саквояж полиция.

Несутся танки черепахами.

Орудует землечерпалка.

………………..

Зияет яма в центре парка.

Кто посадил тебя, секвойя?

Кто слушал древо вековое?

Табличка в тигле сожжена.

Секвойи нет.

Но есть она!

В двенадцать ровно

ежесуточно

над небоскребами

светла

сияя кроной парашютовой

светя

прожектором ствола

торжественно озарена

секвойи нет

и есть она

вот так

салюты над Москвою

листвой

таинственной

висят

у каждого своя Секвойя

мы Садим Совесть Словно Сад

секвойя свет мой и товарищ

            в какой бы я ни жил стране

среди авралов и аварий

среди оваций карнавальных

когда невыносимо мне

я опускаюсь как в бассейн

в ее серебряную сень

ее бесед – не перевесть…

Секвойи – нет?

Секвойя – есть!