Читать книгу Стихотворения - Андрей Вознесенский - Страница 6

Я Мерлин, Мерлин.

                            Я героиня

самоубийства и героина.

Кому горят мои георгины?

С кем телефоны заговорили?

Кто в костюмерной скрипит лосиной?

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться,

невыносимо без рощ осиновых,

невыносимо самоубийство,

но жить гораздо

                         невыносимей!

Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин

(Я помню Мерлин.

Ее глядели автомобили.

На стометровом киноэкране

в библейском небе,

                            меж звезд обильных,

над степью с крохотными рекламами

дышала Мерлин,

                        ее любили…

Изнемогают, хотят машины.

Невыносимо),

                    невыносимо

лицом в сиденьях, пропахших псиной!

Невыносимо,

                    когда насильно,

а добровольно – невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая,

невыносимее – углубиться.

Где наша вера? Нас будто сдунули,

существованье – самоубийство,

самоубийство – бороться с дрянью,

самоубийство – мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен,

когда талантлив – невыносимей,

мы убиваем себя карьерой,

деньгами, девками загорелыми,

ведь нам, актерам,

                           жить не с потомками,

а режиссеры – одни подонки,

мы наших милых в объятьях душим,

но отпечатываются подушки

на юных лицах, как след от шины,

невыносимо,

ах, мамы, мамы, зачем рождают?

Ведь знала мама – меня раздавят,

о, кинозвездное оледененье,

нам невозможно уединенье —

в метро,

в троллейбусе,

в магазине

«Приветик, вот вы!» – глядят разини,

невыносимо, когда раздеты

во всех афишах, во всех газетах,

забыв,

         что сердце есть посередке,

в тебя завертывают селедки,

лицо измято,

глаза разорваны

(как страшно вспомнить

                               во «Франс-Обзервере»

свой снимок с мордой самоуверенной

на обороте у мертвой Мерлин!).

Орет продюсер, пирог уписывая:

«Вы просто дуся,

                         ваш лоб – как бисерный!»

А вам известно, чем пахнет бисер?!

Самоубийством!

Самоубийцы – мотоциклисты,

самоубийцы спешат упиться,

от вспышек блицев бледны министры —

самоубийцы,

                   самоубийцы,

идет всемирная Хиросима,

невыносимо,

невыносимо всё ждать, чтоб грянуло,

                                          а главное —

необъяснимо невыносимо,

ну, просто руки разят бензином!

невыносимо

                  горят на синем

твои прощальные апельсины…

Я баба слабая. Я разве слажу?

Уж лучше —

                   сразу!

Сирень похожа на Париж,

горящий осами окошек.

Ты кисть особняков продрогших

серебряную шевелишь.

Гудя нависшими бровями,

страшон от счастья и тоски,

Париж,

как пчелы,

собираю

в мои подглазные мешки.

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом.

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

И я изрек: «Как это нужно —

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»

                                            И вдруг —

город преобразился,

  стены исчезли, вернее, стали прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров,

                                        висели комнаты,

каждая освещалась по-разному,

внутри, как виноградные косточки,

горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай, сохраняя форму

                                                         чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной

                                                            трубы,

по потолку бежала круглая серебряная вода,

в Соборе Парижской Богоматери шла месса,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки

         почему-то парил над площадью, как знак:

                                        «Проезд запрещен»,

над Лувром из постаментов,

                              как 16 матрасных пружин,

                                 дрожали каркасы статуй,

пружины были во всем,

всё тикало,

о Париж,

              мир паутинок, антенн

                                  и оголенных проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой пленочкой,

Париж

(на месте грудного кармашка вертикальная,

                                                 как рыбка,

плыла бритва фирмы «Жиллет»)!

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищенностью,

Париж,

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве,

и в смехе грусть,

                        как в вишне косточка,

Париж – горящая вода,

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

                         он юн, как купальщицы,

бежали розовые собаки,

                  они смущенно обнюхивались,

они могли перелиться одна в другую,

                                  как шарики ртути,

и некто, голый, как змея,

промолвил: «Чернобурка я»,

шли люди,

на месте отвинченных черепов,

как птицы в проволочных

                                      клетках,

свистали мысли,