Читать книгу Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив - Аnn fon Luger - Страница 9

Маруся Друговейко одна из тех гетер, чья красота не только заставляет обернуться, но и руки на себя наложить. Неземная.

Однако интересы ее не выходили за грани уцелевших демимонд, ютившихся в обшарпанных многосемейных коммуналках Петрограда. «Блистательна в отрепьях, и даже в неглиже. В поклонниках лишь богачи», – думал тоскливо Варшулевич. Взгляд он остановил на ней, не смел оторваться. «Ничего личного испытывать к мужчинам неохота!» – глазами отвечала красавица. «Единственная слабость – деньги!» – думал Пантелкин. Трое из них переводили взгляды друг на друга.

Варшулевич брякнул струнами.

– О-о-о! – загудела публика. Гаврюшка зааплодировал, вытащив цигарку изо рта, целовал в губы раскрасневшуюся Луде.

– Постойте, ребзя, пришли слова на ум.

И он запел:

– В Марусиных глазах играли огоньки…

В тугие власы ленты вплетены…

Я ленты те тугие расплету…

Любовью нежною Марусю одарю…

Все зааплодировали.

Нежная оливковая кожа Маши рдела румянцем. Она залпом выпила шампанское и направилась к ксилофону.

Дед с Бассом пьяно о чем-то спорили. Старик расставлял руки в разные стороны, пытаясь встать, Бенька пытался оттягивать его за рейтузы к стулу.

– Давайте попляшем чечетку! А то уныло как-то тут у вас. – И она кинула небрежный взгляд на Бориса.

– Белый танец давай! – выпрямился Гаврюшка и полез рыться в пластинках у ксилофона.

Звуки вальса полились.

Мими медленно повернулась. И призывно посмотрела на Леньку. Он не смел отвести взгляд, сидел как завороженный. Полы ее струящегося платья двигались в его сторону.

– Дамы приглашают кавалеров!

– Вот ключ от дальней спальни, – шепнул Дед, изогнувшись скобой через стол, и заложил его прямо Леньке в руку.

– Старый сводник… – огрызнулся тот раскрасневшись.

– Ну-ну! – возразил Дедка. – Все жизненно.

Маруся двинулась в сторону Пантелкна. И встала близко к нему. Так, что он чувствовал жар ее тела.

Мириады высоковольтных проводков в один миг его обступили. Он подскочил к ней, упершись в пышные груди, с младенческой дерзостью уткнулся носом в холмы Корониды, вскормившей, казалось бы, самого Диониса. У него зарябило в глазах. Кровь бурлящей рекою разливалась по венам. И, сделав пару размашистых па, он взял ее в свои крепкие руки и начал вести.

Пьяное тело его обрело силу и гибкость, фиксируя каждый взгляд и жест с ее стороны. Ее младая плоть извивалась под струями нежного шелка.

– Эх, да, красотушка! – сорвалось у Леньки.

Она уставила на него свои огромные очи. Ленька оцепенел. «Кажется, я лишнего сболтнул», – пронеслось у него в голове. И хотел было себя шлепнуть по губам.

Как вдруг она нагнулась к его лицу и, обхватив двумя руками его голову, жадно прижалась к нему губами, а потом посмотрела в глаза. Ленька не ожидал такого оборота и лишь притянул ее к себе, обхватил и поднял ее на руки, относя в тихую спаленку.

Упругое тело, длинные ноги обвивали его, руки тянулись и обнимали – горячо, волшебно, жарко. Он был вне себя от счастья. Роскошная женщина.

– А вы голодный, – промурлыкала она, кусая его за мочку уха.

– Я ж боец, – прорычал он и накрыл ее своим телом и поцелуями.

– Ну и что ты собираешься делать? – В утреннем полумраке она встала с постели, и он наблюдал за ее грациозными бесшумными движениями.

Невольно потянувшись к сигарете и смачно затянувшись дымом, он почему-то сказал:

– Уже на «ты», телят-то вместе не пасли…

– А вы грубиян, товарищ маравихер! – сказала Маша и жеманно надула губки

– Я не маравихер, но близок к тому, чтобы им стать, – сказал он полушутя, выпуская дым кольцами.

– Чую я, что весь город будет стоять на ушах, если в нем появится такой, как ты. – Она зазывно приспустила бретельку шелкового платья.

«Какие формы, какой изгиб», – думал он, вновь загораясь.

– Останься. – Он было потянулся к ней.

Он направил молящий свой взгляд на Марусю, ему стало удивительно, как может эта женщина, не зная его совсем, так быстро ему довериться.

Та уже стояла, опершись на трюмо и поднеся спичку к сигарете «Сэн Жорж»3 с золотым ободком, задумчиво глядела сквозь Леньку.

– Могу отвесить тебе токмо воздушный поцелуй! – Она поднесла пальчики к губам…

– Маша…

– Зови меня просто Мими…

– Хорошо, Мими, иди сюда. – И повелевающим жестом пытался притянуть ее к себе.

Она мотала головой. Тогда он разом соскочил с кровати, в секунду преодолев треть комнаты, схватил ее и повалил на постель, заключив в горячие объятия. Мими, упругая, словно кошка, даже не вырывалась.

Через четверть часа, откинувшись на спинку кровати, они вместе глядели в потолок и курили.

– Знаешь, а за мною полно волочится, – нарушила она тишину.

– Это ты к чему? – спросил он, поглаживая ее грудь.

Вдруг она резко оттолкнула его руку, сжалась в комок и заплакала.

«Ну началось», – подумал было он и, сам от себя не ожидая, начал ее успокаивать. Волосы разметались вороными струями по ее гладким печам, спина вздрагивала.

– Ты что, маленькая. Обидел тебя?

– Ты решил, что я проститутка?

«Тогда что ты здесь делаешь?» – пронеслось у него в голове.

– Никогда никого не любила… здесь ты мне вдруг приглянулся. В таком вот месте. Ты считаешь меня гулящей. А ведь ты меня совсем не знаешь, – продолжала она.

Ленька растерялся. Он не знал, что ему делать, и просто гладил ее шелковые волосы.

– Я ведь из «бывших», не приглянулась победившему пролетариату. Ныне серость. И потому воспитание в институте благородных девиц никакой квалификации мне не дало.

– Ты закончила Смольный? – спросил он, искренне удивляясь. Маруся подняла голову, слезы лились по щекам рекой, веки набухли. Он краешком простыни начал их вытирать…

Она поймала его руку, кивнула и поцеловала пальцы:

– И у меня уже был срок, правда небольшой.

И она еще пуще разрыдалась. Он прижал ее к своей груди, обнял покрепче. На полу нащупав спиртное, дал ей отпить из темной бутылки с надписью «Кальвадос».

Она сделала несколько жадных глотков. «Это ее успокоит», – подумал он.

Мими начала свой тихий рассказ.

– До времени постылого жили мы всей семьей в 25-й квартире по проспекту Володарского в доме под номером 31. Жили зажиточно. Тогда пришли экспроприаторы. Отца и мать удавили, за «неподчинение». Мне удалось бежать. Ася Фридман, моя давняя подруга по институту, меня приютила. Так как работы мне не было вообще, отношения у нас с Асей стали холодать… из-за того, что висела у нее на шее.

– Ну это у вас у баб знакомое дело… – перебил Ленька.

– Я стала по-тихой подворовывать ее золотишко.

– Крысить то бишь, – заметил Ленька.

Мими на него презрительно взглянула и закурила.

– Я сбыла ее колечко. Сама врала, что, мол, работу нашла. Делили скудный паек. Когда деньги заканчивались, тащила еще. Рыжья у нее полна коробочка. Она и не замечала. Через несколько месяцев познакомилась с анархистом Левинским. Залетела. Поженились. Он через месяц застрелился…

– Так ты мама?

– …Ну да. Что тебя удивляет? Потом решила уйти от Аси. И напоследок взяла больше обычного. Скрылась. Я же не знала, что она сразу обнаружит и побежит в милицию.

Она горько заплакала, еще больше отпивая из горлышка.

– Бежала в Четильники, близ Одессы. Не помню, как добралась. Надо же, и петлюровцы не изувечили. Там телефонограмма: «В розыск». Поймали меня, оттуда этапировали обратно, в Петроград. Суд и тюрьма. Срок небольшой дали, так как была уже на сносях. Сжалились над моей малышкой. Так родила дочку в тюрьме. Освободилась.

– А дочку не забрала?

– А зачем? Тем ей будет проще, безопаснее… в приюте.

«Вот тебе и мать», – подумал Ленька.

Маша будто бы угадала его мысли и разрыдалась.

– Мы заберем Софию, я обещаю, – тихо сказал Леонид.

Обнял ее. Потом долго думал: «Зачем пообещал?»

Солнце ласково улыбалось, протягивая свои лучики, словно руки, в окно, пытаясь отогреть их сердца. Комната давно уже выстыла. Ветер тихонько продувал раму, наспех подлатанною дедовой мастикой. Она прижалась к нему ближе, и он почувствовал ее острые колени. Обнявшись, еще некоторое время они вместе лежали.

– Видать, не зря нас судьба свела.

Ленька вопросительно посмотрел на Машку.

– Сгодиться тебе смогу… Буду сдавать тебе их тепленькими, а уж там дело твое. Делай с ними, что вздумается… – сказала она, шмыгнув носом.

– Не понял? Кого?

– Толстосумов, нэпманов.

– Ты с кем-то встречаешься?

– Да. Уже год как. Я содержанка, – пояснила она.

– И кто же этот «счастливчик»?

– Грилихис Яков Андреевич, доктор. Имеет частную практику… Жениться на мне обещал. – И она вяло улыбнулась. – И колечко подарил. – И она показала ему ручки с мерцающим камнем. – Каждую субботу по ресторанам, в «Дононе» частые гости, у знакомых играем в белот. А в баре «Европейской» танцуем.

Ленька почувствовал нечто похожее на укол ревности: «Вот так Грилихис». И он еще больше сник.

– Верняк, женатый твой бабег. И вообще, тебе какой прок мне собить? Обузный я, как видишь.

– Знаешь, Ленечка, – сказала она, пуская сизые кольца дыма, – я из семьи благородной, но нищей. Пока одни себе кишки набивают да кошельки, другие с голоду пухнут. Игра такая идет сейчас: голодный – сытый. А народным добром надо делиться. Все ведь общее. Что доброго мне с такого существованья…

– Глядя на тебя – так ты не бедствуешь, небось, медовый пряничек кушаешь… – язвил Пантелкин.

– А все потому, что у меня голова на плечах. Я многое умею, свободно говорю по-французски. Эс кю ву вуле?! – И она попыталась приподняться в па. – Сочиняю стихи и музицирую. А хочешь спляшу?

– Охотно поверил.

– Жизнь мне опостылела.

«Вот эдак поворот! Ну, пущай баба выговорится!»

– Ненавижу и этот новый строй! А горестно так, что руки охота порою наложить!

– Ну дак не живи жизнью такой.

Мими просунула руку под кровать и нащупала там вновь коварный «Кальвадос», отхлебнула.

«А она крепко закладывает», – подумал он.

Она пила и говорила, а он уже слушал ее, тоже отпивая глоток за глотком, словно его околдовали, время от времени бормоча одну и ту же фразу:

– Мими, может, хватит?

– Хватит что? – спросила она уже не соображая.

Вновь накатили воспоминания. И терзавшие душу слезы сдавили гортань. Ни один мускул на его моложавом лице не дрогнул. Детская тема была для него болезненной. Он созерцал внутрь себя. Нахлынули воспоминания. И тяжелым, тоскливым накатом закатились обрывки памяти, как волна, вымывая гранитную крошку хладной Невы. И та волна уносила с собой все человечное, светлое, доброе.

После смерти сестры отец ушел из дому насовсем. Он начал «новую жизнь» у своей любовницы.

Ленька приехал в Тихвин из Петрограда. Там он уже работал наборщиком.

Надежды его оправдались. С отцом он не встретился.

На похоронах тот даже не присутствовал. Хотя процессия шла по главной улице, где, собственно, и находился дом полюбовницы Гапеевой.

Зимой, на санях, по сугробам Ленька тащил гробик, а позади плелась измученная мать. Иногда, когда Леня не слышал скрип материнских валенок, он оборачивался и останавливал сани. Бежал обратно, поднимая мать с сугроба. Так они молча шли до погоста. Молча падал снег. И лишь изредка тишину разрывали бушующие кроны елей и кленов. Та метель обледенила душу и сердце Леньки. Он все более клял отца, все вспоминая его побои. Страдание матери. Тающую на глазах сестру.

Тогда, еще летом, когда Леня накинулся на него с вилами, он поутих, перестал пить дома. А проспавшись основательно, руку на мать не поднимал.

Леня где-то слышал, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным.

Забрасывая комьями мерзлой земли деревянную домовину (гроб), он решил поджечь дом Агапеевой. Но поджечь его не сразу, ближе к весне…

Шли месяцы, ненависть к отцу не притуплялась. А тянула тяжестью в груди. Леньке было больно.

Однажды он встал ранним утром. Мать сидела на кухне и смотрела долго в окно. На столе стоял скудный завтрак. Толстый ломоть хлеба да домашнее молоко в кружке. Ленька сел за стол. В углу была уже собрана поклажа. Он тихо положил руку матери на плечо.

– Куда ты теперь, сыночек?

– Воевать. – И, встав, он обнял мать, прижав ее трепещущее от слез тело к груди.

«Надо раздобыть керосин и дождаться утра», – пронеслось у него в голове. Слезы душили. Но он вида и тогда не подал.

Темной и сырой мартовской ночью Леня подкрался к дому Гапеевой. И долго ждал под окнами, когда все улягутся. Отец, как всегда, пил водку на кухне и материл новоиспеченную сожительницу. Ленька продрог до костей, притаившись в лысых кустах шиповника, терпеливо ждал.

Когда окончательно погас свет и жильцы разоспались, Ленька подпер двери тяжелым полешком, который заведомо спрятал у вражьей изгородки. Облив аккуратно фундамент дома, Леня решил захватить и рядом стоящие кусты. Пускай, думает, пылает.

Отсыревшие спички не слушались. Он чиркал их переводом, пытался зажечь по нескольку штук сразу. Но… не горело.

Наконец, во тьме вспыхнул заветный огонек и Ленька аккуратно поднес его к стекающим каплям. Но вот незадача – отсыревшие бревна гореть не хотели… Зато огонь хлопком перекинулся на кусты, а там и на изгородь соседней хибары некой вдовы, гражданки Коминой, которая мирно спала с тремя своими детьми у себя дома…

Неистовое пламя кинулось именно на ее палисадник, по старой черемухе поползло огненным змеем в окно. Повалил едкий дым. Еще секунду Ленька стоял в оцепенении, глядя на алые язычки.

Как вдруг ноги будто сами понесли его, преодолевая сковавший все и вся дым и страх… Одним прыжком он перелетел через полыхавший соседский забор и вышиб старую входную дверь Коминых.

В низенькой избенке мирно спали.

Огонь бушующе лизал стены и окна кухоньки и спальни, где мирно почили мать с сыном и две ее дочери.

Хижина уже стала тонуть в едком дыму. Ленька, зажав рот, начал будить сестер, разом ухватил одну и другую, вывел их из кухни, там в сени и к двери.

Мать и сын где-то стонали…

Ленька бросился и к ним.

В последний момент он выволок их из пылающего дома. С треском обвалилась крыша.

Погорельцы смотрели на полыхавшие и догорающие бревна и окна.

Набежали соседи. Люди несли ведра с водой, кадки, ковши. Кто-то тянул на веревке таз с песком. Но было уже поздно.

Соседка отделалась ожогами, но выжила.

Из дома отца, в ночных сорочках, выскочил он сам и его жилица. Среди всей толпы тятя даже не заметил его, он еле держался на ногах и лишь осенял себя крестом, причитая. Слава Богу, мол, не мы… погорели, мол, не нас. Женщины плакали, мужики бегали с флягами воды и топорищами.

Ленька смотрел на все эту вакханалию и… злорадствовал! Впервые он испытал ни с чем не сравнимое наслаждение! Сердце наполнилось радостью! Душа его ликовала.

На следующий же день его встречали огни Октябрьского вокзала. Так открыл свои объятия революционный Петроград.

Он нежно привстал и, обхватив Марусю руками, шепнул:

– Я никому тебя не отдам!

– Делом будем заниматься… вместе! – подхватила она, он закрыл ее рот рукою.

Глаза ее блестели. Леня вытянул из ее рук бутылку и вылил остатки содержимого на пол.

Потом вдруг провел рукой по пышным черненым волосам. Тронул нежно губами ее соленую от слез щеку, шею, плечо.

– Ну что ты, что… – Он ближе притянул ее и начал жарко целовать.

– Ну тише, ш-ш-ш, девочка моя… Ты запуталась, бедненькая… Ну что ты? Я что-нибудь придумаю, – нашептывал он ей, – верь мне. И он сжал ее плечи руками, она застонала, он повалил ее вновь на кровать, осыпая ее поцелуями и стягивая с нее одеяло…