Читать книгу Дорога надежды - Анн Голон - Страница 5

Внизу хлопнула дверь, и послышался голос Северины:

– Госпожа Анжелика! Меня предупредили, что вы у леди Кранмер. Я вам привела француза, он говорит, что родом из вашей провинции, говорит, что с вами знаком.

Озадаченная Анжелика вернулась на лестничную площадку. В вестибюле было темновато, и она не смогла сразу различить черты вновь прибывшего. Молодой человек снял шляпу и поднял к ней свое длинное бледное лицо. Имени его она назвать бы не смогла, но ей чудилось в нем что-то знакомое. Увидев ее, он воскликнул:

– Ой! Госпожа дю Плесси-Бельер, так это и впрямь вы! А я и поверить не мог, хотя и собрал всякие сведения, подумал и решил, что вы точно в Америке.

Он в два прыжка взлетел по лестнице, опустился перед ней на колено и порывисто поцеловал ей руку.

Анжелика по-прежнему была в замешательстве. Кто же этот молодой человек, обратившийся к ней по имени, которое она когда-то носила в Версале, где занимала определенное место среди знатнейших придворных дам?

Молодой человек поднялся. Он был высоким, худым и нескладным, к тому же выше ее на целую голову.

– Вы меня не узнаете? Я Натанаэль де Рамбур.

А поскольку она все еще колебалась, добавил:

– Мы соседи по землям в Плесси, в Пуату. Я все детство играл и бедокурил с вашим сыном Флоримоном, с ним же, кстати, мы убежали в Америку. И что на нас тогда нашло!

– О! Конечно! – воскликнула она. – Удивительная встреча, бедный мой мальчик!

Имена, знакомые слова словно слились в полузабытый образ, напомнили ей отзвуки галопа двух лошадей, уносившихся прочь из парка Плесси, которые она услышала тогда, в ту тревожную ночь.

Она чуть покачнулась, но взяла себя в руки.

– Натанаэль! Ну конечно же! Я тебя узнала!.. Иди садись же.

Она сразу же перешла на «ты», как раньше, когда он был бледным мальчишкой, уже тогда «длинным как жердь», как говорила Барба, и вечно таскался за ее сыновьями Флоримоном и Кантором, пока те жили в Плесси. Что, конечно, нередко выводило их из себя, они его прогоняли, отталкивали, частенько унижали по мелочам, а потом милостиво позволяли присоединиться к ним, когда задумывали какой-нибудь военный поход или заговор против взрослых.

Поместье Рамбуров действительно граничило с владениями Плесси. Они принадлежали к очень древнему знатному роду, примкнувшему к Реформации сразу после первых проповедей Кальвина. Они были гугенотами вот уже в трех поколениях, обнищавшими, многодетными – Натанаэль был старшим из восьми или десяти детей – и пылко религиозными, поэтому, казалось, притягивали к себе несчастья, подвергались гонениям.

В то последнее лето, которое она провела в Плесси, Флоримон с Натанаэлем часто виделись и постоянно устраивали заговоры.

– Флоримон умел прекрасно уболтать, – сказал молодой человек и засмеялся, – у него было такое воображение и сила убеждения, что я не раздумывая последовал за ним!

Анжелика вновь сидела в кресле с высокой спинкой. Ей было необходимо чуть передохнуть, чтобы привыкнуть к этой новости.

– Дорогая моя, – сказала она, обращаясь к Северине, которую взволновал вид госпожи, – сходи завари мне страстоцвета и принеси горячего настоя. Возьми вон мешочек у меня из шкатулки.

Посетитель подогнул под себя длинные ноги и уселся на квадратную подушку вроде табурета, набитую конским волосом, которые принято было иметь тут в изобилии в каждом доме. Анжелика все еще не могла прийти в себя от его вида. Настоящий призрак!.. И более того! Выживший.

Когда Флоримон нашелся, он ни разу не заговаривал с ней о Натанаэле, и иногда, вспоминая об этом, Анжелика намеревалась расспросить сына о его попутчике. А потом забывала, полагая почему-то, что юные авантюристы расстались еще до отплытия.

И вот он в Америке.

Что изменилось в нем за эти годы, не считая, конечно, того, что он вытянулся сверх всякой меры?

Наблюдая за ним, Анжелика подумала, что он все же был привлекательнее отца, бедняги Исаака Рамбура, – тот был таким же тощим и длинным, но с широкой грудью. Он умер, отчаянно дуя в рог со своего донжона, тщетно взывая о помощи себе, гугеноту, брошенному в самом сердце собственной земли на растерзание королевским драгунам, этим «обутым в сапоги миссионерам».

Она не могла позабыть жуткие звуки охотничьего рога, плывущие над лесом, в то время как первые языки пламени лизали окна подожженного замка Рамбуров.

Волнуясь, она отметила про себя, что молодой человек, кажется, ничего не знал о том, что случилось с его близкими. Он говорил о них в настоящем времени.

Анжелика чувствовала, что не сможет так сразу ни объявить ему, что он потерял всю свою семью, ни рассказать о другом убийстве, совершенном в Старом Свете, особенно после утреннего рассказа на совете пресвитерианских пасторов о том, что произошло в Свете Новом.

И вот опять при одном лишь воспоминании появилась беспокоившая ее боль, ноющая и непонятная, рождавшаяся, как ей казалось, в области поясницы. Хотя сейчас ее заботило иное, она постоянно возвращалась мыслями к берегам Салема, продуваемым сильнейшим ветром, к морской пене, к кричащим вдали от привычных непроходимых и густых лесов птицам, к узкой полосе полей в родном Пуату, рассеченных пустыми дорогами, где когда-то разыгрались и будут еще разыгрываться скрытые трагедии, порожденные религиозными гонениями. Воспоминания разделял океан.

– Нам с Флоримоном и правда тем летом было довольно скучно в Плесси, – продолжал Натанаэль де Рамбур. Вы не помните, мадам? Солдатня просто кишмя кишела, даже до вас добрались, хотя вы и не были гугеноткой. А этот, как его, Монтадур, их командир, он прямо всеми командовал, будь то католики или протестанты, дворяне или простой люд, какой жуткий типчик! Ужасное было время!

Тут вернулась Северина, неся на маленьком серебряном подносе дымящуюся чашку с двумя ручками. Она неприязненно посмотрела на незваного гостя, теперь он раздражал ее своим присутствием и, казалось, утомлял Анжелику, на лице которой она заметила тень беспокойства.

Она была очень рада, когда он подошел к ней на одной из улочек Салема. Молодой француз знатного рода, к тому же гугенот, как и она, что случалось нечасто. Но теперь она видела осунувшееся лицо Анжелики и угадывала в его тонких чертах, что визит этот был несвоевременным, поэтому сейчас она думала лишь о том, как бы выставить молодца за порог.

– Вот выпейте, моя госпожа, – сказала она решительно, – сейчас жарко, а от этого настоя вам полегчает. Вы же всегда говорите, что горячим питьем утолять жажду лучше, чем холодным. А потом вам бы надо прилечь немного и отдохнуть.

– Пожалуй, Северина, ты права. Дорогой Натанаэль, скоро уже время ужина. Уходите запросто, а потом приходите вечером. И мы подольше поговорим.

– Я, видите ли, – сказал он нерешительно, – я совсем не знаю, где можно поужинать.

– Сбегайте в порт и купите себе фунт жареных креветок, – ткнула его в бок Северина, подталкивая к двери, – или вон идите-ка в таверну «Синий якорь», ее держит француз.

Молодой Рамбур без особых церемоний схватил шляпу, вернулся, чтобы поцеловать руку Анжелике, а потом удалился почти вприпрыжку, бросив на бегу слова, которые словно нож вонзились в ее сердце:

– Вы же мне расскажете новости о моих родных. Может быть, за эти годы вы их получали? Я отправил им пару-тройку писем. Но никакого ответа не получал.

– Он, наверное, услышал, что мы с Онориной говорили по-французски, – объяснила Северина, – потом довольно долго шел за нами, в конце концов представился и стал задавать кучу разных вопросов, как у нас принято, у французов, так что обычно все сразу в курсе всего:

«Вы откуда?»

«Из Ла-Рошели».

«А я из-под Меля, это в Пуату».

«А вы когда прибыли в Америку?»

И все в таком роде. Госпожа Анжелика, что происходит? Вы неважно выглядите.

Анжелика сказала, что страдает от жары. Но вот сейчас выпьет спокойно свой отвар, и ей непременно станет лучше.

– Северина, окажи мне услугу. Не могу больше просто сидеть и ждать в этом опустевшем доме, и нет возможности что-нибудь у кого-нибудь узнать. Все, верно, ушли в порт встречать очередной корабль. Сбегай-ка разузнай! Поспрашивай, не заканчивается ли уже совет, на котором присутствует господин де Пейрак. Да спроси еще, не слышно ли чего о старом знахаре Джордже Шаплее. Я никак не могу понять, почему его нет, и нервничаю.

Северина сбежала по лестнице и понеслась по улице, решив поднять на уши всех людей графа де Пейрака и потормошить этих гордецов англичан, которые могли бы ей что-нибудь сообщить об этом самом Шаплее. Она была готова даже идти и собирать сведения по городским кабакам. Но сначала сходит-ка она поищет господина де Пейрака в здании совета. До их важного сборища дела ей никакого нет, да и до их мужицких проблем тоже. Еще отец ее, мэтр Габриэль Берн, часто упрекал дочь в непочтительности, но она-то считала, что дамские проблемы важны не менее мужских. А по дороге она уж точно найдет всю челядь миссис Кранмер и напомнит ей о ее обязанностях, а то все эти славные ребята, одетые в голубые или черные одежды, слуги и служанки, без устали болтавшие о святости их труда во славу Господа и о выплате долга за переезд в Новый Свет, которым они были обязаны своим хозяевам, по мнению Северины, сейчас просто били баклуши.

Анжелика увидела, как припустила Северина, и улыбнулась. Юная Северина обожала Анжелику и всегда облегчала ей жизнь.

Потом она отвернулась от окна, заметила в глубине комнаты как будто отблеск пламени, какой-то красный огонек, и увидела Онорину, которая, видимо, как и Анжелика, почувствовала необходимость снять во время прогулки свой чепчик, поэтому волосы ее превратились в растрепанную морским ветром великолепную рыжую копну.

Онорина походила на домовенка. Едва Анжелика заметила дочь, как та сразу опять куда-то исчезла. Она услышала, как Онорина возится на лестнице, и поднялась взглянуть, бормоча: «Нет, рожать еще не время, иначе я бы себя чувствовала более резвой и энергичной».

Ведь всем известно, не так ли, что женщина, которая вот-вот родит, ощущает прилив новых сил, которые заставляют ее прибираться в доме, заниматься одновременно кучей дел, обычно по хозяйству. Анжелике же, наоборот, делать не хотелось ничего.

Она увидела, что Онорина забралась на небольшой сундук, который до этого подвинула к фонтанчику, и набирала в оловянную кружку воду.

Анжелика подоспела как раз вовремя, когда Онорина своими ручонками уже не знала, как удержать переполненную кружку. Она подхватила ее и завернула кран.

– Пить хотелось, дорогая моя? А ты бы меня позвала.

– Это я тебе, – ответила Онорина, протягивая ей двумя руками кружку. Тебе нужно воду пить, чтобы к тебе с неба спустились ангелы. Это мне Мопунтук сказал!

– Мопунтук?

– Мопунтук! Вождь металлаков. Ну, ты сама знаешь! Это же он научил тебя пить воду во время прогулки, на которую ты меня не взяла с собой…

Воспоминания были немного смутными и уже такими далекими. Это было в первые дни их пребывания в Вапассу, но Онорина, хотя и была тогда еще совсем крохой, все подмечала, ничего не забывала и вообще отличалась какой-то кошачьей внимательностью. Времени для нее не существовало… Она запросто могла рассказать о том, что потрясло ее воображение, а сколько месяцев или лет прошло с того момента, значения не имело, как если бы все случилось накануне.

– Он сказал, что вода тяжелая и она помогает ангелам спускаться к нам.

Действительно ли он так сказал? Анжелика задумалась. Мопунтук говорил, наверное, не об ангелах, а о духах. Хотя, может быть, он был из тех индейцев, которых крестили миссионеры из Квебека. Онорина настаивала на своем:

– Вода помогает ангелам спускаться к нам, а огонь помогает нам подниматься к ним. Он так сказал. Поэтому они сжигают людей, чтобы те поднялись на небо.

Что она поняла из речей этого индейца?

– Я тебе верю, – сказала, улыбаясь, Анжелика.

О Вапассу Онорина знала гораздо больше Анжелики, и было совсем не удивительно, что в речах индейцев она интуитивно и лучше, чем взрослые, воспринимала разные мысли и верования.

– Я как-нибудь попробую, – заявила со всей серьезностью Онорина.

– Что именно?

– Подняться на небо с огнем!

Анжелика замерла с кружкой в руке:

– Прошу тебя, не надо! Огонь намного опасней воды.

– Пей тогда!

Анжелика отпила воды под внимательным взглядом дочери.

Теперь она начала припоминать, что Мопунтук поклонялся родникам. Он считал их очень важными и заставил ее однажды идти пешком целый день и пить несколько раз в разных местах, повторяя, что необходимо привлечь духов, чтобы те встали на защиту Анжелики и Вапассу.

Вода! Силы чистой воды! Она никогда не задумывалась о том древнем инстинкте, что заставлял крестьян в ее родном Пуату ходить к определенным лесным родникам.

Вода же, которая хранилась в фаянсовой чаше госпожи Кранмер, вряд ли обладала особыми свойствами и силами; во всяком случае, она была ужасной. Служанки явно не утруждали себя и не протирали внутренние стенки этого хранилища. Анжелика чуть поморщилась, что не ускользнуло от внимательного взгляда Онорины.

– Я пойду принесу тебе воды из колодца, – решительно сказала она и быстро слезла с сундука.

Анжелика успела удержать ее, когда та была уже на лестнице. Она уже представляла, как дочь наклоняется над колодцем и поднимает ведро, наполненное прозрачной водой. Поэтому она удвоила силы и стала уверять, что ей совершенно ничего не нужно, лишь бы та отказалась от своего намерения.

– Понимаешь, я уже напилась. И теперь, я прямо чувствую, ангелы спустятся и будут меня охранять.

Растрогавшись, она обхватила ладонями круглую детскую мордашку и внимательно посмотрела на нее.

– Дорогая малышка, – прошептала она. – Как ты добра ко мне, и как же я тебя люблю!

Кто-то наконец вернулся в дом, и по плитам вестибюля застучали сапоги.

На сей раз Онорине удалось улизнуть. Она узнала шаги отца, графа де Пейрака. Обняв его за шею, она зашептала ему на ухо:

– Мама грустит, и мне никак ее не развеселить.

– Положись на меня, – ответил ей так же заговорщически Жоффрей де Пейрак.

– Мне кажется, никогда еще утро не тянулось так долго, – вздохнула Анжелика, когда он вошел к ней в комнату.

– Мне тоже. Я вас понимаю. Вы вовремя удалились, с чем вас и поздравляю. Какое же ужасное собрание… Я просто счастлив, что смог увидеть, насколько представители сильного пола могут быть уверены в себе и самодовольны, совершенно не сомневаясь в верности каждого своего шага. Действительно, как не восхищаться тем, с каким безошибочным чутьем лучшие представители этой высшей расы, к которой я по воле Божьей принадлежу, хвала Ему, выбрали тему для обсуждения, решив в исключительном порядке пригласить на совет женщину, чье мнение они уважают.

И на этот раз, чтобы отвлечь Анжелику от забот, Жоффрей, по своему обыкновению, смог развеселить ее. Одного его присутствия было достаточно, чтобы ей стало легче и волнения ее рассеялись.

– Не относитесь слишком строго к вашим старейшинам и схоластам-пуританам, – сказала она. – Они ведь не скрыли от меня причину, по которой хотели видеть меня на совете. Я не только не обижаюсь на них, я их прощаю. Я хотела бы, чтобы вы уверили их в том, что я приняла во внимание возобновление войны с индейцами на границах их колоний. Я к тому же поразмыслила над тем, какую помощь может нам оказать Пиксарет.

– Ах! Хватит о войнах и кровопролитиях, – сказал Жоффрей непринужденным тоном. – Это игра, которая, увы, закончится не так скоро; не будем о ней забывать, но и здравый смысл подсказывает, что мы должны научиться выкраивать из драгоценных часов повседневной жизни время досуга и охранять наш собственный покой. Поговорим же о том, что тревожит вас, дорогая моя. Я вижу, что вы осунулись, у вас под глазами тени, что, конечно, делает вас очень красивой и трогательной, но…

– Шаплей все не едет, – пожаловалась она.

– Я выслал гонцов по всем направлениям. Они его отыщут. И доставят нам его в Портленд, если он не сможет добраться сюда до нашего отъезда в Голдсборо.

Он привлек ее к себе и начал нежно касаться губами ее век.

– Вас что-то пугает, любовь моя. Скажите. Доверьтесь мне. Я здесь, я теперь рядом с вами, чтобы защищать вас и оберегать от любой опасности.

– Увы! Речь, возможно, идет об испытании, избежать которого полностью не в наших силах, поскольку за нас все решит природа.

Анжелика допускала, что, быть может, это не более чем ложная тревога, но утреннее недомогание заставило ее задуматься о вероятности преждевременных родов. Правда, сейчас она чувствует себя уже совсем хорошо, заверила Анжелика, и у нее появилась уверенность, что казавшиеся еще вчера такими далекими роды все-таки не начнутся на днях. Однако она бы не удивилась, если бы они произошли раньше намеченного срока.

Жоффрей мудро заметил, что никакой видимой причины для каких-либо изменений нет, поскольку здоровье ее до сегодняшнего дня было прекрасным. Но отныне следует принять во внимание, что страшная жара, от которой все они изнывали в данный момент на атлантическом побережье, может стать причиной того, что еще хрупкий малыш увидит свет на три или даже четыре недели раньше срока.

Она слушала его, и то, насколько старательно он подыскивал точные аргументы в дамской сфере, что для дворянина-авантюриста было абсолютно чуждым, показывало ей его трогательную заботу, а ведь многие считали его опасным пиратом или в крайнем случае мужчиной скорее жестким и лишенным слабостей. Но ради нее, чтобы ее поддержать и утешить, он был сама деликатность.

Она отстранилась от него и улыбнулась. Но ее большие зеленые глаза, казалось, потускнели, зрачки оставались расширенными, а взгляд – остановившимся.

– Есть и другая причина, – виновато прошептала она.

Тогда она призналась ему в том, что беспокоило ее вдвойне. «Вдвойне» было тем самым словом. Двое детей могут стать двойной радостью, но полной уверенности в выживании обоих нет, если она не сможет доносить столь желанного «ребенка» до срока.

Он понял, что она была и вправду напугана, обеспокоена и подавлена.

И вдруг это выражение страха и беспомощности напомнило ему ту Анжелику, девочку-фею, что появилась в лесах Пуату, сладостное видение, возникшее перед ним в лучах солнца на тулузской дороге и перевернувшее всю его жизнь знатного сеньора свободных нравов, который думал, что познал все наслаждения в этом мире, но нашел истинную любовь с ее страданиями, тоской и невыразимым смятением чувств.

И поскольку она по-прежнему была с ним, поскольку он мог сказать себе, что она всегда пронизывала все его естество, что она смогла сохранить таинственный источник очарования, которое так быстро исчезает у большинства женщин при иссушающем или ежедневном дыхании жизни, и поскольку он понял это в тот момент, когда услышал восхитительную, упоительную и несколько необычную новость о двойне – подарке, который она готовилась ему сделать, он не без трепета спросил себя, не переживает ли он в эту самую минуту величайшую радость в жизни мужчины. Так что к горлу подступили слезы, и, чтобы скрыть их, он снова заключил ее в объятия.

Прижимая ее к себе, гладя рукой ее волосы, касаясь тела, он начал тихо говорить, что все будет хорошо, что не надо ничего бояться, что он самый счастливый мужчина в мире, что все знаки судьбы указывают на то, что их дети родятся красивыми и здоровыми, потому что сколько можно страдать, особенно тем, кто любит жизнь и кто ценит ее дары; и он повторял ей, что она не одна, что он рядом, что боги на их стороне и что, в конце концов, не надо забывать: в любом испытании есть последнее прибежище – Небеса.

И он добавил с улыбкой, которая, казалось, одновременно высмеивала и бросала вызов всем недоверчивым и малодушным созданиям, что он достаточно могущественен для того, чтобы послать гонцов и туда тоже и просить помощи у Всевышнего, если того потребует спасение детей.

Графа де Пейрака, который хотел помочь ей вновь обрести силы и видел, что она страдает не столько от усталости, сколько от тяжелых мыслей, посетила прекрасная идея – предложить ей отправиться на «Радугу», их корабль, стоящий на рейде, и пообедать там.

На палубе будет чувствоваться легкий ветерок, да и в любом случае дышится там легче, чем на берегу.

Северина и Онорина отправятся трапезничать в сопровождении Куасси-Ба куда-нибудь в город, который они уже, похоже, неплохо освоили.

Он хотел побыть с ней наедине, чтобы она отдохнула вдали от городских забот. Будущее и неведомое лучше всего видятся со стороны.

Эта смена обстановки была как раз кстати, чтобы придать Анжелике сил и храбрости.

На палубе «Радуги» они спрятались от раскаленных лучей солнца под широким тентом, натянутым в передней части второй палубы; их обслуживал метрдотель Тиссо, который на стоянках корабля в основном занимался пополнением запасов свежей провизии и поиском продуктов, которые можно было найти в этих местах: вина, рома, кофе, чая и, что в первую очередь касалось Салема, сушеной трески, которую он закупал бочками в огромных количествах. Репутация ее качества, как и других продуктов, которые поставляла самая старая сушильня на побережье, открытая еще первыми поселенцами, была безупречной. Но метрдотель не предлагал ее госпоже де Пейрак, понимая, что та не оценила бы сейчас это деревенское блюдо; треску, в изобилии водившуюся в этих водах, на которой некоторые сколотили огромные состояния, называли здесь зеленым золотом. Хотя он мог, конечно, заверить, что из нее можно приготовить настоящие деликатесы.

Несмотря на внезапный визит, врасплох его не застали. Он выставил на стол свежие и сочные фрукты, салаты, поджаренные на углях куски мяса.

Он был внимателен к мелочам, и в запасе у него хранилось много свежих, охлажденных во льду напитков и фруктовых сорбетов.

Анжелика поняла, что отправилась утром на злополучный совет слишком уж натощак; тарелка поданной служанками миссис Кранмер овсяной каши, которую тут называли «порридж», ее совсем не вдохновила, хотя те и предлагали ей добавить туда сливок и патоки.

И действительно, стоило ей съесть несколько кусочков, как она воскресла. Перед выходом из дома Жоффрей де Пейрак напомнил ей, чтобы она взяла веер. Наверное, ей и впрямь было нехорошо, раз она смогла позабыть о привычках французского двора и не вспомнить об этом скромном и восхитительном предмете, помогающем придворным дамам выносить тесноту салонов и королевских приемных и жару, которая там иногда царила из-за несметных пылающих в больших хрустальных люстрах свечей.

Анжелика воспряла и обмахивалась веером, радуясь спокойным минутам отдыха с мужем и стоявшему рядом бокалу холодной воды.

С того места, где они находились, они могли видеть город, чьи похожие на изящное узорчатое кружево контуры заволакивала знойная дымка, покрывавшая на горизонте горные изгибы Аппалачей: то было нагромождение коньков покатых или обрывистых крыш, grambell-roof или lintooroof, как называли здесь эти неравные скаты, которые спускались с одной стороны почти до земли и создавали впечатление того, что дома строили, постоянно к ним что-нибудь добавляя. Над всем этим возвышались кирпичные трубы в елизаветинском стиле, придававшем этому городу первопроходцев некую элегантность, добравшуюся сюда из Старого Света.

Смотря на город вот так издалека, такой с виду умиротворенный и трогательный в своей силе и решимости жить, Анжелика испытала угрызения совести.

– Ведь вы понимаете меня, не правда ли? – сказала она Жоффрею. – Когда я сказала, что не хочу, чтобы наш ребенок или наши дети родились в Новой Англии, это не означало, что я испытываю враждебность по отношению к нашим соседям англичанам, с которыми, я знаю, вы уже долгие годы поддерживаете тесные деловые связи и ваше уважение к которым я разделяю. Но мне казалось, что нашему ребенку не место среди людей, для которых представление о добродетели столь сурово, в стране, где человека могут выставить на два часа к позорному столбу за то, что, вернувшись после трехлетнего отсутствия, он прилюдно обнял свою жену в субботний день. Мне рассказывали, что это произошло с капитаном Кемблом. В Бостоне, правда. Но, сдается мне, эти два города, Бостон и Салем, соревнуются в том, кто более непреклонно следует букве Священного Писания, с тем же пылом и страстью, с какими они соперничают в судостроении или промысле трески.

Жоффрей рассмеялся и не стал оспаривать ее верное наблюдение.

Он признавал, что сотрудничество с жителями Новой Англии по вопросам судостроения, оплаты золотыми монетами или чистым серебром прав на невозделанные или спорные территории, а также создания коммерческих компаний, отношения с которыми могли простираться вплоть до Китая или Индии, имело только положительные и даже приятные стороны. Ибо в этой сфере хорошо было иметь дело с людьми, верными данному слову, для которых работа и успех были долгом, что определяло их рвение и старания довести до конца начатое, а также уважение к заключенным соглашениям.

Однако он не раз благодарил судьбу за то, что не должен жить по их законам, поскольку причины, по которым те обосновались в Новом Свете, совершенно не соответствовали его собственным.

Что и было сразу негласно признано в самом начале их отношений, иначе ни одна сделка не могла бы быть заключена между теми, кто стремился к этим берегам Атлантики, и теми, кто уже их населял.

Анжелика заметила, что у нее была большая потребность в общении и взаимопонимании с людьми, с которыми сводил их случай в путешествиях, чем у Жоффрея.

Разве не встречали они в этих маленьких, часто перенаселенных и процветающих городках, жители которых говорили на всех мыслимых языках, в Нью-Йорке, например, или же поближе, в Род-Айленде, образ жизни и мыслей, который был им очень близок и в котором не было ни религиозных перегибов их соседей из Бостона или Салема, ни того, что она заметила у первых поселенцев, отцов-пилигримов, когда познакомилась на реке Кеннебек со старым Иешуа, приказчиком голландского купца.

И Жоффрей объяснил ей, что Салем был заложен не отцами-пилигримами с «Мейфлауэра», которых некоторые считали фантазерами-чудаками и которых обвиняли в том, что те в 1620 году высадились на мысе Код по ошибке. Он был основан маленькой сплоченной группой пуритан-конгрегационалистов, которые попали в эти места девятью годами позже. Их предводителем был некто Эндикот, хорошо знакомый с компасом и привезший с собой в сундуках Шеффилдскую хартию, позволившую им основать поселение у северного мыса Массачусетского залива.

Он выбрал Наумкеаг, место, по его данным, «приятное и плодородное», и заложил Салем, которому суждено было стать резиденцией учрежденной им «Компании Массачусетского залива».

Он, не колеблясь, заселил его бывшими плантаторами, многие из которых заняли при нем высокие должности. Новые же колонисты были кальвинистами, партия которых, находившаяся в Англии, ратовала за «очищение» обряда богослужения от ошибок папизма.

Таким образом, укрепление их религиозной дисциплины стало делом городских властей, и, естественно, голосовать могли только члены церковной общины, ведь учреждение законов, управляющих добродетельным обществом, не могло быть поручено людям безответственным и всяким невежам или же наемным рабочим, обремененным долгами за переезд. Эти мещане, расставшиеся со своей налаженной жизнью в Англии и не желавшие, чтобы чистота их религиозного учения была запятнана, совсем не были расположены к распущенности.

Анжелика слушала и не уставала восхищаться обширными познаниями Жоффрея и его умением ориентироваться в тончайших нюансах пуританства, разделявших его последователей, с которыми они встречались во время морского путешествия, оказавшегося куда более поучительным и впечатляющим, чем она ожидала. Она-то думала, что они просто увидят англичан, вот и все. Дела же обстояли совсем иначе.

И ей открылась не только бурная история авантюристов Нового Света, но и важная сторона жизни Жоффрея де Пейрака, доселе неведомая ей и заставившая ее еще больше ценить любимого ею человека; он был разносторонним человеком и обладал тем знанием человеческой натуры, что в сочетании с множеством других достоинств привлекало к нему многих друзей и соратников, настолько он был хорошим слушателем и собеседником.

Жоффрей предложил ей остаться переночевать на борту, однако она отклонила его предложение. Судно должно было быть готово сняться с якоря, для чего всей команде на заре надо было буквально сбиться с ног; с другой стороны, она не хотела своим пренебрежением оскорбить хозяев, принимавших их в своем доме.

Солнце пекло все меньше, и было уже около четырех часов пополудни, когда они ступили на твердую землю, как всегда, в сопровождении небольшой группы испанских солдат из личной охраны графа, вызывавшей любопытство и восхищение повсюду, где бы они ни проходили. Их положение наемников на службе у знатного французского дворянина свидетельствовало прежде всего о независимости графа де Пейрака и о том, что состояние он приобрел собственным трудом, а не получил в дар от некоего могущественного монарха. Все это не могло не импонировать «новым англичанам», которые, к какому бы поселению они ни принадлежали, были одержимы чувством независимости по отношению к метрополии, особенно с той поры, как Карл II подписал Навигационный акт. «Беззаконие!» – с одинаковой горячностью утверждали как пуритане Массачусетса, так и католики Мэриленда.

Им было хорошо.

Анжелика чувствовала, что весь день Жоффрей не сводил с нее глаз. Если бы не удовольствие, которое доставляло ей его внимание, она непременно упрекнула бы себя за то, что поделилась с ним своими волнениями, как оказалось напрасными, до такой степени она ощущала себя теперь набравшейся сил.

Несмотря ни на что, ее устраивало, что из-за ее недомогания было принято решение как можно раньше покинуть берега Новой Англии и, не заходя в другие порты, взять курс на Голдсборо.

Хотя он и не стал об этом говорить, она была уверена, что он организовал самый настоящий розыск Шаплея и на крайний случай навел справки о местонахождении компетентных врачей.

Анжелика же не слишком доверяла каким бы то ни было врачам, где бы они ни находились, за исключением корабельных хирургов, нередко искусных, но нечистоплотных. Непритязательным жителям Новой Англии приходилось вступать в схватку с болезнью, как с дьяволом. Один на один.

С первых же шагов они столкнулись, то ли случайно, то ли намеренно, с весьма уважаемым Джоном Ноксом Маттером, который приблизился к ним, придав своему суровому лицу как можно более приветливое выражение. Они мельком видели его на утреннем заседании совета, куда он специально прибыл из Бостона. Анжелика знала его еще по Голдсборо, где принимала его два года назад во время памятного банкета на пляже и где он чокался с собравшимися – неуступчивыми посланцами из Массачусетса и скромными набожными францисканцами в рясах из грубой серой шерсти, французскими гугенотами и бретонскими кюре, пиратами Карибского моря, ветреными офицерами-англиканцами королевского британского флота, а также джентльменами и акадскими арендаторами, шотландцами и даже индейцами; все они сидели за одним столом – длинной доской на козлах, покрытой белой скатертью, – пребывая в состоянии чисто французской эйфории, пробужденной хмельным вином этого народа…

То же относительно приятное воспоминание всколыхнуло, по-видимому, и бесстрастного преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики такой мимикой, которая могла бы даже сойти за подмигивание; это подтверждало, что он отлично помнит те незабываемые мгновения. Однако сегодня, в роли ментора и пастора, он не мог позволить себе намекнуть в разговоре о подобных излишествах, которые имели место быть лишь потому, что совершались под эгидой французов на нейтральной, не подконтрольной никому территории и, если так можно выразиться, вне времени, как бы во сне.

Он представил им сопровождавшего его внука, пятнадцатилетнего подростка, на первый взгляд угловатого и сдержанного; но его глаза горели мистическим огнем, как у настоящего выходца из семьи, патриархи которой непрерывно заседали в совете старейшин своей общины, а его дед пожелал взять фамилию шотландского реформатора Джона Нокса, друга Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, близкую к пуританству и конгрегационализму.

Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно говорит и пишет по-древнегречески, на латыни и немного по-древнееврейски, как и подобает ученику Кембриджского (Массачусетского) университета, который уже называли между собой Гарвардским по имени мецената, что тридцать лет назад пожертвовал часть своего состояния на возведение храма науки в этом унылом краю, продуваемом океанскими ветрами, окруженном топями, непроходимыми лесами и воинственными индейцами, но где уже стали как грибы вырастать деревянные дома с остроконечными крышами.

Джон Нокс Маттер заметил, что присутствие господина де Пейрака на утреннем совете не оставило его равнодушным.

– Говорят, что только истинный француз может управлять другими французами. Заговоры, которые замышляет против нас Новая Франция, нашему уму уже не подвластны.

Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.

– Довериться могу только вам, – сказал он, озираясь, и вытащил из сумки страницу донесения, которую держал так, словно она могла с минуты на минуту взорваться у него прямо в руках, подобно неумело запаленному пороховому заряду. – Вы первым заговорили об иезуитах, и я не захотел поддержать вас, дабы еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеются секретные материалы, подтверждающие ваше подозрение. Я собираю их годами. Священник, о котором мы думаем, отец… – он взглянул на документ, чтобы не ошибиться в фамилии, и произнес с чудовищным акцентом: – Орджиэвал, иезуит, всегда отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее мог связаться с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и перехватить несколько депеш.

Волосы встают дыбом, когда читаешь их содержание. От него, как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего короля или министров, исходят призывы и науськивание к войне с нами, к нашему уничтожению, несмотря на то что «наши страны находятся в состоянии мира». Да взгляните сами! Вот здесь и тут!

Он поднес к их глазам листки, многие из которых были выделаны из тонкой бересты, служившей бумагой французским миссионерам-одиночкам, и можно было прочесть написанные нервным почерком следующие фразы:

Наши абенаки в восторге оттого, что их спасение зависит от количества скальпов, которые они снимут с голов еретиков. Это больше соответствует их обычаям, чем полное отречение, и мы спасаем души для Неба, ослабляя противника, ненависть которого к Богу и нашему государю никогда не исчезнет…

В другой, прибывшей на сей раз из Франции депеше, которую министр Кольбер направил верховному иезуиту Парижа, приводились выражения, представлявшие королю отца д’Оржеваля и его деятельность в Новой Франции следующим образом:

Выдающийся священник, полностью подходящий для разжигания войны против англичан, с которыми у нас подписан мир, что сильно осложняет разведывательную деятельность, но он найдет для нее какой-нибудь повод… Сведения о его преданности Божьему делу и королю укрепили нас в наших планах. Если он и дальше будет действовать так же, его величество будет ему исключительно признателен и найдет способ дать ему знать о своей милости, не скупясь на поддержку осуществляемых им миссий. Он (отец д’Оржеваль) должен воспрепятствовать любому взаимопониманию с англичанами…

Анжелика видела, как Жоффрей краем глаза следил за ее реакцией, и незаметно дала понять, что ему не о чем беспокоиться.

В сравнении с пережитыми ею утром потрясениями откровения помощника губернатора Массачусетса не только не произвели на нее впечатления, но даже вызвали желание улыбнуться. Ибо он был настолько поражен этим макиавеллизмом и злобой, поведением, абсолютно ему непонятным, что вызывал чувство жалости. Для них же в этом не было ничего нового, и они заплатили за это знание: иезуит начал войну против них с того дня, как они ступили на землю Нового Света.

Продолжая говорить, Джон Нокс Маттер маленькими шажками увлекал их за собой в противоположную от их дома сторону. Он сложил свои бумаги и пергаменты и убрал их в сумку, говоря, что эти вопросы заслуживают того, чтобы их обсуждали в другом месте, а не на набережной под палящим солнцем. Он извинился перед Анжеликой и выразил сожаление, что так долго заставил их слушать его стоя, сославшись в оправдание на неизъяснимый страх и самые мрачные предчувствия, которые охватили его, когда он понял, ознакомившись с этими документами, что адепт опасной римской религии притаился в глубине лесов среди краснокожих язычников, одержимый единственной мыслью – погубить миролюбивых поселенцев, прибывших в Америку с единственным желанием, единственной целью – жить, трудиться и спокойно молиться. Ибо эти мужчины и женщины вынуждены были бежать из родной страны и оставаться на этом диком континенте только ради того, чтобы спастись от преследований английских правящих партий – роялистов, этих прислужников дьявола, или республиканцев, которые были слишком слабы, чтобы установить религию чистую и непобедимую.

Увы! Как бы далеко ни укрылся праведник, ему неизбежно придется столкнуться с испытанием, которое потребует от него подтверждения его праведности. Здесь, в Америке, это испытание предстало в облике иезуита.

Он скорбно процитировал: «Опаснее волка, свирепого индейца, темного леса этот вечный враг рода человеческого – краснокожий дикарь, обращенный иезуитом!»

Чтобы переменить тему разговора и отвлечь его от горестных мыслей, Жоффрей де Пейрак спросил об успехах внука. Джон Нокс Маттер, подобно всем дедам в мире, смягчился и признался, что юный Коттон соответствует всем его ожиданиям, поскольку получил в Гарвардском университете степень бакалавра, присуждаемую тем, кто может перевести на латынь отрывок из Ветхого и Нового Завета, а также степень магистра искусств, признающую за ним способности к сочинению трактатов по логике, философии, арифметике и астрономии.

Вспомнив, что Флоримон и Кантор два года проучились в Гарварде у пуритан, Анжелика почувствовала настоящую гордость за своих старших сыновей.

Незаметно для них преподобный Джон Нокс Маттер продолжал увлекать их за собой, и они неожиданно оказались у таверны «Синий якорь», той самой, которую держал француз. Неожиданно осознав, что завел их в сомнительное место, он объяснил, что хочет обучить внука умению держать в надлежащем виде заведения подобного рода, а также вразумлять разошедшихся пьяниц.

К счастью, они застали там Северину и Онорину в сопровождении двух телохранителей, Куасси-Ба и Жана Ле Куеннека, которые уже были в центре внимания компании, состоявшей преимущественно из французов, в том числе и молодого Натанаэля де Рамбура.

Джон Нокс Маттер вынужден был прервать свою речь, заглушенную шумной и сердечной овацией, которую устроили в их адрес. Проповедь против пьянства пришлось отложить до лучших времен. Они выпили по кружечке имбирного пива и разошлись по домам.

Когда Анжелика вернулась к миссис Кранмер, ей показалось, что она обошла весь город, поздоровалась со всеми его жителями и усвоила пятидесятилетнюю историю покорения этого места первыми поселенцами, – настолько насыщенным оказался сегодняшний день.

Как ей сказали в таверне, многие находятся в весьма неуравновешенном состоянии. То ли под воздействием удушающей жары, то ли из-за приближающегося полнолуния, когда вперившийся в темноту глаз небесного светила тревожит людской сон.

Солнце опускалось за Галлоуз-Хилл, утопая в бледно-зеленом небе, краснеющем у горизонта. Ласковый морской бриз потихоньку разгонял застоявшийся зной. Море цвета густой синьки что-то нашептывало.

По улицам слонялись индейцы, пугливые и дикие, в отличие от своих собратьев, чувствовавших себя, например, в Квебеке или Монреале зваными гостями. Жители не замечали их в толпе, так как в эти дни из Верхнего Коннектикута стекались беженцы, одетые в рубище, с разбитыми в кровь ногами и с еще более кровавыми воспоминаниями.

В глубине площади стоявшие группой горожане смотрели в сторону моря и оживленно беседовали.

Когда Анжелика и Жоффрей приблизились к ним, те объяснили, что заинтригованы доносящимися издалека криками тюленей, как будто гигантская стая этих любопытных животных, которых французы называют морскими волками, а англичане – котиками, ларгами или морскими медведями, подошла к берегу, чего давно уже здесь не видали и не слыхали.

Дом миссис Кранмер на сей раз казался забитым людьми, как если бы, желая исправить свое утреннее «дезертирство», вся семья, включая слуг, протрубила сбор и, словно сговорившись, предстала в полном составе.

Собравшиеся ждали их у стола, на котором стояли чашки тонкого фаянса, хрустальные бокалы, бонбоньерки и серебряные компотьеры.

Возможно, что именно благодаря присутствию любезного лорда Томаса Кранмера, нежданного зятя, его вызывающему англиканству, кружевному воротничку и вышитому стеганому камзолу иностранцы-паписты стали свидетелями этой мобилизации всего пуританского дома. Леди Кранмер растерянно поглядывала на мужа, и было ясно, что она ожидала получить в ответ куда более «суровые» взгляды, тогда как сейчас ей была оказана милость быть рядом с этим красивым светло-рыжим мужчиной с клинообразной бородкой, женой которого она являлась, хотя и видела его крайне редко – разумеется, потому, что его не привлекала ни она, ни ее салемский дом, в котором собственные дети обращались к нему «сэр» или «мой достопочтенный папочка», поглядывая с робостью, переходящей в страх.

У миссис Кранмер лицо было довольно приятное и миловидное, которое могло бы даже показаться привлекательным, если бы она не поджимала так губы. Ее лоб уже избороздили тонкие морщинки, что говорило о постоянном напряжении, вызванном чрезмерными заботами по хозяйству или совестливостью.

Ее темно-русые волосы скрывала муслиновая косынка, отделанная кружевами, но она, явно после долгих колебаний, повязала ее так, чтобы открыть для взора блеск красивых длинных сережек, мужнего подарка, которым она, очевидно, гордилась. Это небольшое кокетство и тщеславие она с лихвой искупала безобразием нашитого на платье пластрона, жесткого, как ярмо, такого длинного и острого, что при ее бесконечной талии казалось, будто ее только что вытащили из воронки.

Заглянул и тесть, Сэмюэл Векстер, высокий старик в черном плаще и черной же круглой шапочке, покрывавшей его седые волосы, которые переходили на уровне накрахмаленной манишки в длинную белую бороду.

Анжелика с благодарностью угостилась горсткой засахаренного миндаля и выпила чашечку настоя из тех чайных листьев, которые здесь были очень популярны.

Ее удивляло, что не зажигают свечи, ибо под лепным потолком столовой стало уже очень темно. В целях экономии? Ночь еще не наступила. И вдруг последние солнечные лучи ворвались через стекла и разбежались золотыми вспышками, от которых на стенах вспыхнули и заискрились портреты и зеркала, оживляя натертую до блеска мебель и отражаясь в черных и белых мраморных плитах вестибюля.

Анжелика как можно незаметнее удалилась и поднялась к себе в комнату. Здесь, как и утром, она почувствовала желание постоять у открытого окна. Но когда она слегка наклонилась над подоконником, чтобы насладиться великолепием заката, ее вновь пронзила боль, не острая, а ноющая и всеохватывающая, неприятная боль, которую она всеми силами хотела бы притупить.

Но бунтовать против нее было сейчас уже бессмысленно.

Она замерла, чтобы опасный симптом достиг пика, а потом бы сам по себе стих. Анжелика знала, что это за боль, вызвавшая ее на единоборство, и должна была ей подчиниться, так как она указывала на начало того, чему суждено было свершиться, и должна была стать ей союзницей…

Анжелика больше не шевелилась. Не моргала.

Небесная зелень, ярче, чем стяг Магомета, на котором вскоре появится не полумесяц, а опаловая круглая, как серебряное экю, луна, затмила ее взор.

Затем она смежила веки.

«Жребий брошен! – подумала она. – Господи Всевышний! Жребий брошен».