Читать книгу Уроки зависти - Анна Берсенева - Страница 2

– Как это все-таки странно!

Лунные блики плясали в листьях девичьего винограда, увивающего веранду, в Сашкиных глазах, в завитках ее волос. Темные глаза, в которых пляшет лунный свет, да еще в сочетании со светлыми локонами производили завораживающее впечатление даже на Любу. Что уж говорить про Федора Ильича! Люба старалась не смотреть в его сторону, хотя в полумраке лунной ночи, может, и не разглядела бы толком, какое на его лице выражение.

– Что странно, Саш? – спросил Саня.

– Что все это, оказывается, было так близко. «Леса, поляны, и проселки, и шоссе, наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе…» Все это, оказывается, не где-то, а прямо здесь, понимаете? Прямо рядом с нашей дачей!

Она сердилась, что никто ее не понимает. А сама же виновата – объясни понятно.

– А ты думала, Шахматово в Сибири? – пожала плечами Кира. – Конечно, рядом. От Москвы сорок минут.

– Мне казалось, Блок все это про какую-то очень глубокую Россию писал, – проговорила Александра. – И про какую-то очень давнюю. Мне казалось, что я ее никогда не увижу.

– Да вон она, за забором. Любуйся, – усмехнулась Кира. – Вчера на речке россияне свадьбу праздновали – сегодня к берегу не подойти, битые стекла кругом.

– Так я же и говорю! – воскликнула Александра. – Сейчас, здесь – ведь совсем другое все, вот именно же! Потому я и думала, что той России вообще никогда и нигде не увижу.

– Можно подумать, в Шахматове ты сегодня что-то принципиально иное увидела, – хмыкнула Кира. – Обычный новострой на блоковскую тему. Могла бы к Горяиновым на участок сходить посмотреть. У них, кстати, и шиповник погуще.

– Кир, в Шахматове все-таки не совсем новострой, – возразил Федор Ильич. – Люди пытаются что-то человеческое восстановить. Достойно уважения.

– Да я же не говорю, что недостойно… – пошла на попятный Кира.

С Федором Ильичом трудно было спорить даже при ее самоуверенности. Он ничего не говорил попусту.

Любина обида давно прошла. Теперь ей было просто грустно. И правда, что это она вдруг вздумала обижаться на весь белый свет? Разве Федор Ильич когда-нибудь относился к ней иначе, чем с обычным расположением, с которым относится он ко всем, кто нуждается в защите? Ну, насчет защиты Царь, положим, теперь уже ошибается: Любины слезы из-за мальчишеских дразнилок давно остались в прошлом, и давать отпор она давно уже умеет. Но ни на что, кроме дружеского расположения с его стороны, рассчитывать по-прежнему не может.

К себе в Кофельцы вернулись поздно, когда сумерки уже были не голубыми, а темно-синими. Хорошо, что Люба еще днем все купила к ужину: хоть Сашка и уверяла, что они едут часика на два, не больше, только посмотреть, что за Шахматово такое, – Люба как чувствовала, что к их возвращению деревенский магазин будет уже закрыт.

Ужинать решили у Сашки. Веранда на половине дома, отведенной Иваровским, была самая большая, и если они приезжали в Кофельцы в отсутствие родителей с их вечными перемещениями от одной дачи к другой, то на этой веранде всегда и собирались.

С дороги все устали, и желания готовить никто не выказал. Развели костер на обычном своем месте, у самого дома, в кругу, образованном пятью соснами, напекли картошки, сварили сосиски и намыли полную миску помидоров с огурцами. И в семье у Киры Тенеты, и у Иваровских принято было готовить вкусно и много, да и Люба умела накрыть стол, за который не стыдно пригласить самых взыскательных гостей, но если можно было не тратить времени на приготовление пищи, то никто его и не тратил. А Саня пусть в качестве гостя подстраивается под обычаи хозяев.

Впрочем, недовольства спартанским ужином, он же обед, не выразил и Саня – наворачивал вместе со всеми огурцы с картошкой и вместе со всеми разговаривал про туманы и шелесты, запивая разговор вином. Вина, правда, нашлось всего две бутылки, да и то кислого до оскомины «Рислинга». На дачу-то приехали еще вчера и еще до поездки к Блоку уничтожили все, что привезли с собой, а в кофельцевском магазине имелась в наличии одна только водка неизвестного происхождения, которую брать не стали.

Люба сидела в том углу веранды, куда не падал свет. Ее в темноте никто не видел, а перед нею все были как на большой лунной ладони. Да она и без света могла представить себе их всех и даже Саню, хотя его видела всего один день. Зрительная память была у нее хорошая – не такая, как у художников, а цепкая, какая бывает у людей, которым ничего в жизни не дается само собою, по праву рождения или вследствие особой удачливости. Ни того, ни другого судьба ей не отпустила, приходилось самой заботиться о своем благополучии, а для этого память была совсем нелишней, как и способность быстро соображать, которой Люба тоже была наделена в полной мере.

– Какое сегодня число? – вдруг спросила Александра.

Ответили не сразу – даже заспорили, пока Царь не назвал точно: двенадцатое августа.

– Значит, сегодня над Землей пролетают Персеиды! – провозгласила Александра. – Поток метеоров. Или метеоритов? Неважно! Главное, всю ночь будет звездопад.

– В августе всегда звездопад, – пожала плечами Кира. – Никаких Персеид и никаких особенных ночей для этого не надо.

– Ты, Кирка, просто соня и в небо смотреть не хочешь, потому что это неконструктивно, – махнула рукой Александра.

– Нет, ну если прямо отсюда, с веранды, а не ехать за тридевять земель, то почему не посмотреть? – милостиво согласилась Кира.

Так они и сидели теперь, время от времени поглядывая на небо. Звезды держались крепко и падать не собирались. Общий разговор перелетал с одной темы на другую с ночной легкостью.

Сидя в своем темном углу, у самых ступенек, Люба прислушивалась к их разговору рассеянно, потому что думала о другом.

Она хотела переменить свою жизнь. В одном из ярких журналов, которые продавались теперь в бывших киосках «Союзпечати», было написано, что именно с этого желания и начинаются самые большие свершения. Денег на дорогие журналы у Любы, конечно, не было, но Иваровские и Тенета покупали их время от времени, а прочитав, не хранили – отдавали Любиной маме, и та приносила их домой.

Да, так вот: собственная жизнь надоела Любе до чертиков, и совершенно очевидно было, что пора ее менять. А если не менять, значит, надо смириться с тем, что проживешь всю свою единственную и неповторимую жизнь так, как мама.

Смириться с этим Люба не согласилась бы ни за какие коврижки. Но что может означать в ее жизни само даже слово «перемены», понять не могла, как ни старалась.

– Вот я недавно читала, что в Японии в восемнадцатом веке было такое понятие «ики», – донесся до нее Кирин голос. – Это значит – чувство стиля. Но не то, что наша стильность, а в том смысле, что нельзя быть прямолинейным. В одежде, в словах и в мыслях. По-моему, это глупо.

– И совсем не глупо, – возразила Александра. – Просто для тебя прямолинейность – это достоинство, вот ты и не понимаешь, как ее можно считать недостатком.

– А ее и нельзя считать недостатком, – хмыкнула Кира. – Да, я не понимаю, какое уж такое достоинство в том, чтобы человек тебе врал!

– Ну почему обязательно врал? – пожала плечами Александра.

– Потому что непрямолинейность в словах – это и есть вранье, – отчеканила Кира. – Или вот, например, непрямолинейность в одежде. У них там в древней Японии считалось особым шиком купить самое простое пальто, а подкладку на него поставить из самого дорогого шелка и вдобавок самому дорогому художнику отдать, чтобы он вручную эту подкладку расписал. По-твоему, это умно?

– По-моему, это красиво, – ответила Александра.

– А по-моему, это дешевая рисовка и больше ничего, – снова отрубила Кира.

– Пальто с расписной подкладкой, может быть, и рисовка. Понты, проще говоря, – заметил Федор Ильич. Люба прислушалась повнимательнее. – Но это ведь не единственное. Я про японскую философию тоже читал. Там, например, есть такое понятие – скрытое очарование вещей. Это значит, что человек одновременно и любуется красотой внешнего мира, и понимает иллюзорность всего, что может быть проявлено внешне.

– Не понимаю, Царь, как ты, при твоем-то здравом уме, придаешь значение таким отвлеченностям, – фыркнула Кира.

Она была отличница и уж что-что, а умно выражаться умела в совершенстве. Федору Ильичу такого умения тоже было не занимать, так что они отлично понимали друг друга.

– Это не отвлеченности, а основополагания, по которым живут народы, – сказал он. – С ними нельзя не считаться.

Люба вздохнула. Она-то как раз не очень понимала, о чем они говорят, а главное, зачем им надо говорить об этом.

«Одним своим желанием жизнь не изменишь. – Люба перестала слушать чужой разговор, отвернулась от спорщиков и снова нырнула в собственные мысли. – Ну да, надоело вечно чувствовать себя на вторых ролях. Да что там на вторых – вообще ни на каких. И что с этим делать? В институт после училища поступить? Но в какой институт, если ни в какой не хочется? Поступить-то, может, куда-нибудь и поступлю, даже точно поступлю – маме только скажи, она всех на ноги поднимет, и кто-нибудь поможет обязательно, хоть те же Иваровские или Тенета… Черт, опять все то же самое! – рассердилась она. – Опять все возвращается к тому, что унижаться придется, просить!»

И хотя трудно было представить, чтобы Сашкины или Кирины родители потребовали от Любы или ее мамы унижения, но вот ведь самим Сашке и Кире никого не пришлось просить, чтобы им помогли, – само собой разумелось, что после школы они будут поступать и поступят; так оно и вышло. А для Любы это не разумеется само собой и потребует отдельных чьих-то усилий. И, значит, поступление в институт никакой переменой жизни для нее не станет, а просто в очередной раз выяснится, что добрым людям надо помочь уборщицыной дочке.

Никаких у нее не вырисовывалось планов, одни мечтания. И от того, что мечтания не облекались ни во что конкретное, Люба испытывала не какое-нибудь новое, а самое для себя привычное чувство – уязвленность.

На освещенной части веранды тем временем разговаривали уже не о японских художествах, а о чем-то другом.

– Способность человека к риску не является ни достоинством, ни недостатком, – сказал Царь. – Это просто та или иная комбинация гормонов.

– Очень даже является недостатком, – не согласилась Кира. – Привязаться резинкой за ногу и прыгать вниз головой с моста могут только идиоты.

– Что рискового в том, чтобы с тарзанки прыгать? – заметил Федор Ильич. – Развлечение абсолютно безопасное. Значит, это не риск, а просто искусственный вброс адреналина.

Сашки и Сани слышно не было. Может, им было не до разговоров, потому что они пожимали друг другу ручки под дощатым столом или даже целовались, выбравшись из освещенного луной круга. Люба на их месте так бы и делала.

Нет, все-таки они не целовались – Люба услышала Санин голос.

– Без способности к риску жизнь не имеет смысла, – сказал он.

– К разумному риску, – уточнила Кира. – Разумный, я согласна, может потребоваться для достижения целей. Но риск как таковой…

– К любому, – перебил ее Саня.

Люба обернулась, всмотрелась в спорщиков. Кирка, как обычно, выглядела растрепанной, ее короткие рыжеватые волосы торчали во все стороны, как перья у курицы. Сашкины кудри под луной сияли серебром. Саня тоже вроде был русый, как она, но в отличие от Сашкиной его голова в лунных лучах казалась не светлой, а темной. Наверное, волосы не шелковистые, как у нее, а жесткие.

«Если бы я мысли так же схватывала, как внешность, то уже давно бы гением была», – с досадой на себя подумала Люба.

Да, жизнь не наградила ее ни единым полезным дарованием. Умение шить невозможно было считать ни дарованием, ни тем более наградой.

– Нельзя жить без способности к риску, – повторил Саня. – И не то что нельзя, а невозможно. Если мы себя отдаем чему-то или кому-то, то уже рискуем собой. А если отдавать себя не умеем, то ничего у нас в жизни и не получится.

Кажется, на этот раз не только Люба, но и все остальные не поняли, о чем он говорит. Или, по крайней мере, не совсем поняли.

– Ну-у… – протянула Кира. – Это как-то слишком заумно.

– Надо же! – Александра рассмеялась. – А я уж и не надеялась когда-нибудь услышать от Кирки признание в том, что она чего-то не понимает. Поздравляю, Санечка, это твоя заслуга!

Серебряный Сашкин смех прозвенел так, словно это лунные лучи закачались от едва ощутимого ночного ветра и коснулись друг друга, как трубочки китайского колокольчика.

Смеясь, Сашка подмигнула Сане, ведь это именно он щелкнул Кирку по носу. Правда, Любе показалось, что он вовсе не собирался этого делать, но важно ведь не намерение, а результат; так она думала.

– Ну, и где твои Персеиды? – Кира демонстративно зевнула. – Два часа ночи, между прочим. Спать пора. Правда, Царь?

– Пора, – сказал Федор Ильич, вставая. – Я завтра в восемь уезжаю. То есть сегодня уже. Кому в Москву надо, могу захватить.

Он прекращал глупые споры не словами даже, а самим фактом своего существования.

– Мне надо, но я не поеду, – ответила Александра.

Наверное, она ожидала, что ее начнут расспрашивать о смысле этой дурацкой фразы. Но к Сашкиным парадоксам все привыкли, и никто на них особого внимания уже не обращал.

– Маму мою отвези, – сказала Кира. – Она завтра точно поедет. – И разъяснила: – Послезавтра отец из Коктебеля возвращается, маман торжественный прием будет организовывать.

Фанатичное отношение Кириной мамы к своему мужу было всем известно. Окружающие воспринимали его в диапазоне от восхищения до недоумения или даже оторопи.

– Я вам утром в окно стукну, – кивнул Федор Ильич. – Ты ее заранее разбуди только.

Все встали, задвигались. В темноте кто-то столкнул со стола бокал, он покатился по доскам покосившейся веранды, упал на камень у крыльца и разбился с тоненьким звоном. Будь Люба одна, конечно, убрала бы осколки, тем более из-под самых ступенек. Но раз никто не собирается этого делать, что ей, больше всех надо? Они будут про всякие японские штучки рассуждать, а она стекло битое мести? Нет уж.

Кира спустилась с веранды и свернула за угол. Там был вход на другую половину дома, которую занимало семейство Тенета.

Дом, в котором жил Федор Ильич, стоял неподалеку, за сосновым кругом, где разводили костер.

«А вдруг Царь у Сашки останется?» – мелькнуло у Любы в голове.

Она вздрогнула от такого предположения, и все-таки на секунду ей стало интересно: как же они тогда с Саней будут разбираться?

Но на даче Иваровских Царь не остался. Он пошел по заросшей травою тропинке к своему дому – высокий, широкоплечий и даже издалека такой красивый, что сердце у Любы сжималось, когда она смотрела ему вслед. Прямо как у брошенной девушки в песне про стежки-дорожки.

– Пойдем, покажу твою комнату, – глядя на Саню поблескивающими глазами, сказала Сашка.

– Пойдем.

Глаза у него тоже блеснули, хотя и совсем иначе, чем у нее: не дразнящее обещание было в них, а… Непонятно, что в них было! Вернее, Любе просто неинтересно было в этом разбираться.