Читать книгу Уроки зависти - Анна Берсенева - Страница 5

Жаннетта уехала в Кофельцы так рано, что Нора еще спала.

То есть, конечно, она проспала дочкин отъезд не оттого, что было раннее утро – Нора всю жизнь вставала на рассвете, – а оттого, что захворала не на шутку.

Еще когда она была совсем девчонкой, моложе Жаннетты нынешней, Ангелина Константиновна говорила, что у Норочки хрупкий организм. Тогда она этому не верила – у нее-то, у сибирячки, да с чего бы? – а теперь вот то и дело приходилось убеждаться, что это правда. В прошлую зиму обычные простуды укладывали ее в постель трижды, а когда она однажды попыталась не обращать на кашель внимания, то даже в больницу с воспалением легких угодила, вот как. И сейчас наверняка бронхит – ночью с трудом сдерживала кашель, чтобы не разбудить Жаннетту, а теперь, очнувшись от полубреда-полусна в одиночестве, закашлялась так, что пот прошиб.

Нора встала, укуталась в халат – ее знобило – и поплелась в кухню. Надо было вскипятить молока с инжиром, может, кашель если не пройдет, то хотя бы размягчится, а то ведь грудь просто на части рвет.

Как рано она увяла! Оттого и болезни, что потребности жить не осталось. Иногда Нора ловила себя на том, что если бы не дочка, то легла бы навзничь, и никто бы ее не поднял, и ничто к жизни не вернуло бы. Жаннетта говорит, что это низкий гемоглобин, и, конечно, с медицинской точки зрения так оно и есть, но если смотреть не с медицинской точки, а с жизненной, то причина и следствие тотчас меняются местами.

Сколько Нора себя помнила, она всегда знала, что с чем связано, что из чего происходит. Никаких способностей Бог ей не дал, но все же наградил таким вот странным качеством – чутьем его считать, что ли? Чутье это не выливалось ни в какие практические навыки, во всяком случае, Нора ни к чему его применить не сумела, но в жизни оно ей все же помогало. Она считала, что именно благодаря ему не совершала непоправимых ошибок. А это ведь немало. У других и того нету, и совесть свою они калечат легко, а там и вся жизнь идет вразнос.

Нора начинала вспоминать свою жизнь только во время болезни, вот ведь странность какая. Может, просто в здоровом состоянии у нее не оставалось времени на воспоминания, а может, то, из чего состояла ее память, как раз и требовало болезни, чтобы выбраться наружу, и сразу же пряталось при здоровом состоянии духа. Кто знает!

Она помнила себя довольно поздно, лет с семи. До этого ясной памяти не было, все было смутно и освещалось лишь отдельными вспышками, такими же яркими, как и непонятными. Виделась вдруг большая собака, похожая на волка, и будто бы она, Нора, обнимает эту собаку за шею, и, чтобы обнять, ей приходится вставать на цыпочки. Это помнилось так отчетливо, что она даже чувствовала, какая у той собаки жесткая шерсть, как царапается ее язык, когда она лижет Норино лицо.

А что это за воспоминание, к чему оно? В поселке Каменка собак было много, может, которая-нибудь ее в детстве и лизала, ну и что? Одно было странно: наяву Нора собак не боялась, а память была окрашена ужасом, притом каким-то беспросветным, всеохватным. Может, не с собакой тот ужас был связан? Или все-таки с собакой – с тем, что она ее укусила, ведь, наверное, это от собачьего укуса на плече шрам остался? Нора не знала.

Но задумываться о таких вещах ей было некогда. Она шла утром по школьному двору и думала о том, что вот уже подмораживает и не сегодня завтра в резиновых ботах на улицу не выйдешь, а валенки у нее еще в прошлом году прохудились, и надо найти, чем их залатать, потому что завхоз Трифоныч хоть и обещал новые, да непременно обманет, уж он такой.

В школу она шла не учиться – уже три года как окончила восьмилетку. Но еще когда Нора в шестой класс ходила, Трифоныч приметил, как споро и ловко работает она во время субботников или когда он без всякого субботника велит ей вымыть коридоры да окна – все равно ведь при школе живет, трудно ли вечером прибраться, вот и пусть, мол.

Она выполняла его задания безропотно: боялась, что сдадут в детдом. Одной-то несовершеннолетней жить не положено, и тетя Валя, техничка, с малых лет ее пугала: не будешь слушаться, станешь кому поперек, а тот сразу куда надо и стукнет, тут и вспомнят про тебя, и заберут в детдом, вот тогда узнаешь!

Что она тогда узнает, Нора старалась не думать. И изо всех сил стремилась никому поперек не становиться.

Поэтому, когда она окончила восьмилетку и узнала, что завхоз Трифоныч сказал на педсовете, мол, надо Маланину оформить техничкой, потому что Валентина старая стала, на пенсию пора, – Нора не знала, радоваться ей или печалиться. Вообще-то она мечтала уехать в райцентр или даже в сам Красноярск и поступить в девятый класс, но понимала, что это лишь прекрасные мечтания. Завучиха Вера Матвеевна рассказывала, что при Сталине десятилетка была платная, сто пятьдесят рублей в год отдай как с куста, но ведь и сейчас, хотя Сталин десять лет как помер и денег за учебу не берут, да жить-то где она будет в райцентре и на что будет жить? Путались ее мысли! Получалось, что решению педсовета, который Трифоныча поддержал, Нора должна была бы радоваться: останется жить при школе, как с малых лет жила, комнатка у нее хоть, считай, и чулан, зато теплая, потому что примыкает к печке, которой топится младший класс, и с утра будут давать бесплатно кашу, как раньше давали, когда она еще ученицей была, это ей Трифоныч твердо пообещал, вроде как прибавку к зарплате…

Должна она была радоваться, но не радовалась. Печаль лежала у нее на сердце. Словно кто-то обещал, что будет у Норы, когда вырастет, другая жизнь, что увидит она что-то дальнее и новое, и вдруг обещания своего не сдержал… Но ведь никто ей не обещал ничего такого, а если бы и обещал, то к обманным обещаниям ей тоже не привыкать, она только такие за свою жизнь и знала.

Жизнь ее – во всяком случае, та часть, которая была ей известна, – и началась-то с обмана. Ведь обманом же оставил ее в Каменке моряк, неизвестно откуда ее сюда привезший.

Тетя Валя, техничка, сама всю жизнь при школе прожившая, за Нору радовалась.

– Хоть не пропадешь теперь, – объясняла она. – Кабы на работу не взяли, так куда б тебе деваться? Ни кола, ни двора, ни документов путных. Только в детдом сдаваться. А так еще два годочка мышкой просидишь, а там и восемнадцать стукнет, и никуда уж тебя не заберут, живи в свое удовольствие, хоть замуж, если дурень найдется безо всего взять, хоть что.

И снова-заново начинала пугать детдомом, в котором морят голодом и запирают в холодную.

Тетя Валя хоть и растила Нору с трех лет – это именно Валин двоюродный брат свалился когда-то в Каменку как снег на голову и навязал родственнице непонятно откуда у него взявшуюся девчонку, – но удочерять ее никогда не хотела. Фамилию подкидышу она записала не свою, а братнину – Маланина.

– Ежели я тебя на себя запишу, – без обиняков говорила она Норе, – дак я за тебя и отвечай. Чтоб одета-обута, училась бы как положено. А на кой мне эдакий камень на шею? С моими-то хворобами еще девку приблудную ростить! Пашка тебя, может, от бляди портовой нагулял, самого ищи, как ветра в поле, а я рость? Нету на то моего согласия! Доглядываю тебя, как могу, и на том скажи спасибо.

Валины хворобы заключались главным образом в пристрастии к самогонке, поэтому Нора и сама не хотела становиться ее дочкой. И благодарность к ней испытывала умеренную: спасибо, конечно, что на улицу не выбросила и в детдом не сдала, но никаких знаков Валиной заботы, кроме скудной еды-одежки да обильных тумаков, детская память не сохранила, а едва выкарабкавшись из раннего детства, Нора стала заботиться о себе сама.

В общем, никуда она после восьмого класса не уехала, а осталась при поселковой школе, и было тому уже четыре года.

Утром первого января она шла по школьному двору с вязанкой дров, чтобы протопить помещение и приняться за его уборку. Полгода назад, после смерти тети Вали, Нора перебралась из своего чулана в примыкающий к зданию школы флигель, большую часть которого занимал дровяной сарай, а меньшую – комната технички.

Вчера был новогодний вечер, после которого все школьное крыльцо было засыпано конфетти вперемешку с серпантином. Нора на вечере тоже была, повеселилась не хуже старшеклассников, и танцевала, и вина вместе с ними потихоньку выпила за углом. Хорошо ей было! Ну а теперь работать пора.

Она поднялась на крыльцо и увидела, что входная дверь не заперта. Это ее удивило: кому здесь быть в выходной? Нора вошла и прислушалась.

Из кабинета физики, расположенного дальше всего от входа, доносился мужской голос. Он был так прекрасен, что Нора замерла, не решаясь сделать дальше ни шагу и даже вязанку не решаясь скинуть с плеча. Она застыла на месте не потому, что испугалась, а потому, что это был не просто незнакомый голос, а голос поющий.

И так необычно пел этот человек, что восторг и оцепенение охватили Нору с равной силой.

Необычным был и сам голос – низкий, глубокий, и песни – ни одной из них Нора никогда не слыхала; так ей сначала показалось.

«Да нет же, слыхала! – тотчас вспомнила она. – По радио только, не вживую, потому и не узнала. Ну так и есть, про три карты он поет, а это из оперы «Пиковая дама», недавно передавали».

Она потихоньку прошла по недлинному коридору и остановилась под самой дверью физкабинета. Теперь голос звучал совсем рядом с ней. Нора закрыла глаза, чтобы не видеть прямо перед собою дверь с облупившейся краской, и слушала, и слушала, чуть не лбом к этой двери прижавшись.

Голос не просто звучал совсем рядом – он прикасался к ней, и обнимал, и делал с нею что-то такое, чего она никогда в своей жизни не знала, но догадывалась, что это называется нежностью и лаской, и от того, что он был близко, этот чудесный голос, ей становилось счастливо и стыдно, и тем счастливее, и тем стыднее, чем более он приближался…

Голос приблизился совсем, и дверь распахнулась, стукнув Нору по лбу. Она отшатнулась и упала, больно ударившись спиной. Вязанка, которую она так и не скинула с плеча, при этом рассыпалась, дрова полетели на пол с оглушительным грохотом. Искры брызнули у Норы из глаз, и она не сдержала вскрик.

– Ах ты, что!.. – услышала она. – Ушиб тебя, а?

От испуга она зажмурилась, когда падала, и вот только теперь открыла глаза. Над нею нависал огромный незнакомый мужчина. Он присел на корточки, и только тогда Нора его узнала – это же физик новый, перед самыми каникулами из райцентра прислали. Зовут Петр Васильевич. И никакой он не огромный, просто с полу ей так кажется.

– Лоб тебе разбил? – спросил физик. – Что ж ты под дверью стоишь? Входила бы.

– Да я протопить только шла… – пробормотала она. – А заслушалась.

– Ну и топи, и слушай себе на здоровье.

Он взял Нору за руку и, распрямляясь сам, рывком поднял ее с пола. При этом он не рассчитал силы: Нора резко взлетела вверх и снова ткнулась лбом, только не в дверь уже, а прямо ему в грудь, потому что он был хоть и не огромный, но все же довольно высокий, а она маленькая, тетя Валя говорила, – плюгавая.

Она почувствовала, какая твердая у него грудь, каменная прямо. Это почему-то страшно ее смутило, и она отпрянула от него, будто обожглась.

– Мало что лоб тебе расшиб, так и напугал еще.

Петр Васильевич усмехнулся. Хотя он уже и не пел, но то, что было в его голосе, что заставило Нору замереть под дверью, никуда не делось. Видно, это принадлежало не голосу, а ему самому.

Она стояла на пороге, и он держал ее за руку, потому что она не выдернула ее сразу, а теперь вот замерла, оцепенела.

– Техничкой тут? – спросил он.

Нора кивнула. Он не отпускал ее руки.

– А зовут тебя как?

Пение разгорячило его, воодушевило – глаза блестели. Они у него были узкие, сибирские, в таких блеск особенно заметен. Норе показалось, что она заглянула в глубь земли сквозь ее разломы.

– Нора, – чуть слышно ответила она.

– Ишь ты! – Он покрутил головой. – Это как же полностью будет?

– Так и будет.

Имя – это было единственное, что о ней было известно с самого начала; с ним ее привез в Каменку непутевый тети-Валин родственник. Норе казалось, что при таком необычном имени должно было бы сохраниться что-нибудь еще – какой-нибудь алмазный перстень, или гранатовый крестик, или золотая булавка с рубиновым сердцем, или медальон с локоном и портретом прекрасной женщины, которая окажется ее мамой, – в общем, что-то такое, по чему ее когда-нибудь нашли бы и безошибочно узнали родные. Но ничего такого при ней не имелось, а если бы и был, к примеру, золотой медальон, то тетя Валя сразу бы его пропила, а если бы каким-нибудь чудом не пропила, то кто бы стал искать по белу свету ее родню? У всех своих забот хватает.

– С фантазией твоя мамка! – весело сказал физик. – Здешняя сама, каменская?

– Я при школе живу, – неопределенно ответила Нора. – Во флигеле.

– Ну проходи, что стоишь?

Он сделал шаг в сторону, пропуская ее в класс, и она подалась за ним, потому что рука-то до сих пор была в его руке.

– Топи, раз собралась, – сказал он и принялся подбирать рассыпанные дрова.

Как только он отпустил ее руку, Нора почувствовала такую грусть, что чуть не заплакала.

– А вы… – пробормотала она.

– Сейчас соберу, – не оборачиваясь, ответил он.

– Да я не про то, – набравшись смелости, сказала Нора. – Петь вы больше разве не будете?

Он разогнулся, посмотрел на нее и засмеялся: наверное, очень уж растерянное было у нее лицо.

– А надо? – спросил он.

– Да, – серьезно кивнула она.

– Надо, значит, надо. – Видно было, что ее просьба ему приятна. – Слушай тогда. Не мешай только.

Еще бы она стала ему мешать! Нора села на краешек парты – они еще стояли у стен после вчерашнего праздника, – и с нею сделалось то, что в книжках называют «вся превратилась в слух».

Но и во взгляд она вся превратилась тоже – он у нее стал таким, каким никогда в жизни не был. И вот этим своим новым пронзительным взглядом она смотрела, как Петр Васильевич открывает большой нотный альбом, лежащий на подоконнике, пролистывает его – выражение лица при этом стало у него рассеянным, даже отрешенным, – наклоняет голову…

Он как будто бы и не сам запел, не горлом, не грудью – из такой бездонной глубины зазвучал его голос. Нора снова подумала про земные разломы. Если можно было назвать мыслями то, что с нею происходило.

Пел он теперь совсем другое, не из «Пиковой дамы», а просто песню. От ошеломления, от растерянности Нора не могла ее смысл не то что запомнить, но даже уловить. Была она про то, как ветер занавесочку тихонько шевелит, и еще про времечко – час двенадцатый, разлука нам дана…

Она прижала руки к груди и сидела так, неподвижно, когда его голос уже и умолк.

– Понравилась песня? – спросил Петр Васильевич.

Нора кивнула. Она боялась поднять на него глаза. Понравилась!.. Да разве такое слово нужно, чтобы передать, что она чувствует?

Он снова засмеялся – конечно, над нею, над ее ошеломлением. Но она на его смех не обиделась, и даже не потому, что вообще была не из обидчивых, а потому что разве можно обидеться на человека, у которого в голосе нежность и сила сплетены так, что не расплетешь?

– Чуткая ты, – сказал он.

И, быстро притянув к себе, поцеловал Нору в губы. Это было так неожиданно, что она ахнула. Но тут же и замолкла, и замерла в его руках…

Когда Петр Васильевич отпустил ее, сама она вся дрожала, а губы огнем горели от его поцелуя.

– И сладкая. – Его голос звучал спокойно и весело. – Лет тебе сколько?

– Д-двадцать… – с трудом выговорила она.

– Для любви самый срок.

Этого Нора не знала. Вернее, она никогда об этом не думала. Любовь представлялась ей чувством воздушным и необыкновенным, а значит, это было что-то не из ее жизни, потому что ее жизнь шла трудно и ровно.

Наверное, он думал иначе, потому что обнял Нору еще крепче и поцеловал еще сильнее. А может, ни о чем он не думал, а целовал так же, как пел, – всем своим существом.

И тут, во время этого нового поцелуя, ошеломление перестало быть главным Нориным чувством. Потому что главным стало счастье. Оно переполнило ее до самой макушки, от него защипало в носу, как от слез, но это было именно счастье, не что иное. Хотя Нора никогда его прежде не знала, но теперь, так неожиданно став счастливой, встретила это свое новое состояние с таким восторгом узнавания, как будто родилась с ним, а потом по какой-то непонятной причине утратила, и вот оно вернулось, наконец-то вернулось, и так оно и должно быть, и никак иначе!..

Она вскинула руки и тоже обняла Петра Васильевича. Жаль, что не сразу она это сделала – как раз в этот момент поцелуй закончился.

Петр Васильевич внимательно посмотрел Норе в глаза – она сама чувствовала, как сияет в них счастье, – и ласково погладил ее по плечу.

– Ну, будет, будет, – сказал он. – Однако и я что-то… Раздухарился.

– Вы ничего! – горячо проговорила она. – Просто вы пели, и… и душа у вас взметнулась!

– Душа взметнулась? – Он засмеялся. – Хорошая ты. Ну, топи свою печку.

И с этими словами он вышел из класса, на ходу прихватив свой нотный альбом – так, что и песни словно бы вышли вместе с ним. А Нора осталась в ошеломлении еще большем, чем от обоих его поцелуев, которые пылали на ее губах.