Читать книгу Алоха, мой друг - Анна Богдановна Шулятицкая - Страница 2

В крапиве мелькал красный адмирал. Темнее ночи было его щетинистое туловище и тонкие ноги, словно обгоревшие на солнце. Крылья, будоражившие воображение, покрывали полосы и белые пятна, и мне казалось, что с них осыпалась золотистая пыльца.

Я лежал на одеяле за поваленным стволом, упираясь подбородком в кору.

Внизу по дороге бегали и хохотали во весь голос мальчишки, явно довольные ласковой теплынью. Их смех не могли заглушить весёлые, громкие разговоры взрослых. Раздавалось шуршание шин об асфальт. Мелкие камешки хрустели и отскакивали от колёс. Под облаками летел, протяжно крича, альбатрос.

Не видела ли меня бабочка? Может быть, она думала, что я хочу её поймать? Если так, то она сильно ошибалась. У меня не было сачка, да и проворством и ловкостью я не отличался. По крайней мере, я не терял терпение и не отвлекался, чтобы вытереть пот. Всклокоченные волосы липли к мокрому лбу.

Адмирал сел на листок, повернулся боком и, расправив крылья, замер в притворном испуге, прямо говорящем, что ничуть не боится ни меня, человека, ни моей странной, замысловатой техники. Значит, мы сдружимся! Я повернул затёкшую шею, и у меня что-то хрустнуло. Звук не произвёл на бабочку впечатление. Застыв под льющимся лучом, вдохновительница искрилась, как крошечная росинка, слишком прекрасная, чтобы её смахивать. Собственно, я и не собирался. Я навёл объектив, сфокусировавшись на цели. В режиме макросъёмки яркие краски, как мазки на полотне, особенно выделялись на размытом фоне.

Если издалека детали были едва уловимы, то вблизи всякая мелочь живого существа представлялась мне воплощением идеала. Голова, хоботок, грудь, брюшко и остальные части тела, обыкновенное строение, подаренное природой. Вроде, всё, как всегда, просто и аккуратно. Удивительно, что в этой букашке было столько жизни и лёгкости, столько изящества и очарования, перед которым я не мог устоять.

– И почему такая красотка не улетает, а? – спросил я шёпотом. – Подожди, не отвечай.

Прежде чем сделать снимок я затаил дыхание. Как и в первый раз меня охватывало волнение. Тогда у меня затряслись руки. Я испортил кадр с многоножкой. Помню, как она переползала тропинку, и как над ней склонилась девочка в цветастой панаме, с палкой в пухлой ладони, измазанной сиропом. На долю секунды почудилось, что многоножка погибнет, и моя затея провалится. Я хотел было повернуться, но, к счастью, девочку позвал дедушка, и она ускакала по ступеням, ведущим к ветхому домику.

Выбор пал на многоножку неслучайно. Я испытывал жгучее желание идти против большинства, так как мало кто фотографирует неприятных, вызывающих страх и тошноту, насекомых и прочую гадость. Многоножка вышла скучной, неяркой. В общем, первая фотография комом.

Но теперь я был более опытным. Пальцы подрагивали, но почти незаметно, скорее от нетерпеливого предвкушения, нежели беспокойства. Радость от нового кадра опьяняла. Я растягивал удовольствие, наслаждаясь притихшим ветром и только-только наступившим летом с его жарой и сладкими папайями и ананасами.

Мои планы не поражали грандиозностью, но всё же я любил их строить и воплощать. Я поставил цель, что сниму двадцать самых разных пауков за июнь таким образом, чтобы виднелся каждый волос на мохнатых лапах.

Вдруг бабочка вздрогнула, будто подгоняя. Она явно была раздосадована моей медлительностью. «Давай, пока я здесь, с тобой, пока у меня не появились важные дела», – шевелила она призывно тёмными усами.

– Ну ладно, ладно, сейчас.

Я щёлкнул раз, ещё раз, третий и заметил, как вибрирует воздух. Ткань больше не спасала. Земля обжигала живот, нежно-розовую кожу ступней. Шершавый ствол, к которому я прислонялся, царапал губы. Но как ни старайся, ни погода, ни окружение не причиняли существенных неудобств и служили невесомой преградой на пути наслаждения от досуга, сочетающего в себе приятное с полезным.

Мне удалось сделать фотографий шесть, как минимум, до тех пор, пока адмирал не поддался неодолимому чувству, что преследует любую бабочку, то есть чувству полёта, и, поднявшись над зарослями, запорхал.

– Быстро же ты!

Я вскочил и, надев шлёпанцы, поставил камеру на дерево, чтобы скрутить одеяло. Так мне открылся вид на тех самых мальчишек в свободных футболках, красных, возбуждённых от игр под открытым небом.

Я уловил горячий запах маринованной курицы и пончиков в пудре. Соседи готовились к обеду. Старуха Палмер, как глава семьи, развалившись в плетёном кресле, лениво раздавала указания, какую банку с манго вскрывать можно, а какую нельзя. Пир они устраивали еженедельно, каждое воскресенье. Если не спадала духота, они отдыхали на кухне, отворив окна. Когда улица освежалась лёгким дуновением ветерка, семья выносила стол и складные стулья. Кто-то жарил во фритюре ванильные шарики, кто-то поливал шоколадным соусом раскрошенный лёд на десерт, а кто-то за неимением занятий ловил стрекозу и гонялся с нею за младшими братьями и сёстрами, которые неизбежно получали синяки. И здешний попугай верещал на ветке:

– E ola, e ola, e ola!1

Я надеялся отыскать новый кадр.

По обеим сторонам от дороги стояли дома с синими, красными, серыми и коричневыми крышами. Все похожи друг на друга, так как были удалены от берега. Район не предназначался для туристов, нас редко посещали одинокие путешественники, не говоря уже о любопытных толпах, увешанных цветочными ожерельями и носящих фигурки девушек в юбках из пальмовых листьев, с кокосовыми скорлупами вместо лифчиков. Чем ближе к белому песку, тем пышнее. Рядом с водой были построены бассейны, виллы, отели, от высоты которых накатывало головокружение. Впрочем, о них я знал немного, всё по рассказам папы, работающего администратором.

Я бы сфотографировал музыку, доносившуюся из жёлтой машины с неглубокой вмятиной на дверце, но она была нематериальной. Играла энергичная песня. Неоднократно повторялся куплет, под который хотелось танцевать.

Водитель в очках крикнул:

– Bulag, o ano?2

Я тут же ретировался.

Неподалёку располагался садик орхидей. Вместо того чтобы укрыться в тишине тенистой беседки, я покорно ждал, когда тётя Эзра выговорится. (Она не приходилась нам родственницей, просто была хорошей знакомой.) Мало того, что Эзра не развивала мысль и топталась на одном и том же месте, так ещё и стряпала банановый хлеб, который я непременно должен был пробовать, и обижалась, если я не ухаживал за цветами и не оставался у неё на сок. Она неоднократно намекала, что мне не хватает тактичности. Эзра утверждала, что не оставит меня и попробует научить манерам, этикету, о котором сама не имела ни малейшего понятия. Я ценил гостеприимство, но не до такой степени, если оно приводило к раздражению.

Не знаю, что произошло, но меня действительно посетила муза. Появлялась она обычно внезапно. Озарение, этакий сиюминутный порыв не всегда был встречен мной с теплотой. Я считал, что после хорошего, а уж тем более отличного идёт чёрная полоса. Только так и никак иначе. Возможно, это было самовнушение. Пока полоса не наступала, я не расстраивался, хоть и относился к воодушевлению с осторожностью. Может, пронесло, будь я не безумно счастливым в какой-то из моментов.

Спуск оказался по-настоящему долгим. Я успел поздороваться с тремя женщинами и двумя мужчинами и потрепать золотого кобеля по кличке Бир.

Мама позвонила, чтобы убедиться, что я не заблудился в трёх соснах.

– Сосны на острове не растут.

– Всё-то ты знаешь!

– Как будто ты нет.

– Позвони, как будешь у порога, – произнесла она в шутку встревоженным голосом.

– Вообще-то, я рядом. Мне лень и неудобно доставать телефон по сто раз.

Не успел я завершить звонок и дойти до двери, как мама открыла и, выскочив с уже накрученными локонами, торопливо заговорила:

– Отдай одеяло. Давай, давай!

– Оно не испачкалось, – убеждал я её, заведомо зная, что спорить бессмысленно. – Я ещё полежу.

– Когда?

– Например, завтра или вечером.

– Разве мы не договорились, что ты останешься? – спросила мама, грозно сверкнув карими глазами.

– Я расторгаю договор.

– Сдерживай обещания.

– Сдерживаю, о чём речь? Посижу маленько, а потом уйду так, что вы и не заметите, – цеплялся я за робкую надежду. – На цыпочках прокрадусь.

– Снова за старое?

– Снова за старое.

– Пожалуй, фоткать ты любишь больше, чем папу, – сказала она с нажимом и поджала губы, давя на жалость. – С нами настолько не интересно?

Я крепче сжал камеру, чтобы её не отняли. Не вовремя было, не вовремя и ужасно глупо.

– Дело не в вас, а во мне.

– Понятно, возрастное… Надеюсь, оно пройдёт, и нам будет намного веселее вместе, чем сейчас.

– Перестань! Ты же знаешь, мне не нравятся эти посиделки. Ладно бы, праздновать день туризма. Не вижу смысла в том, чтобы готовить фирменное блюдо, украшать комнаты и одеваться как на маскарад только потому, что когда-то, много-много лет назад папе свезло с работой. Не обижайся, хорошо? – спросил я и положил свободную руку на сухое плечо.

Она подняла загорелое лицо с полными щеками, как у самца орангутана.

– Не умею. Тем более на тебя.

– Значит, разрешаешь уйти?

– Ну конечно, – тон смягчился и стал приторным.

– Взаправду?

Я был рассеянный, чересчур легкомысленный, чтобы ожидать подвоха, и допустил ошибку. Мама подловила, когда я не был готов к подставе и, лёгким движением забрав фотоаппарат, широко заулыбалась, оставив меня ни с чем. Почти что.

– Ты играешь не по правилам!

– А кто ж запретит? Я его спрячу.

– Я его найду.

– Не в этот раз. Уж я-то постараюсь.

Выразив протест против моего побега, она скрылась в гостиной.