Читать книгу Эмпатия - Анна Елисеева - Страница 2

Это очень тяжело, по-настоящему тяжело: видеть как твои мечты сбываются у других – и причем именно так, как мечталось тебе. Это похоже на пощечину. От которой не отвернуться, равно как и не сделать равнодушно-ровный вид после. Я с легкостью понимаю тех, кто и вовсе не оправляется от подобного – и скорее с трудом понимаю тех, кто все-таки умудряется как-то повернуть ситуацию в другое, нужное себе, русло, и успевает даже снять со всего этого сливки. Я так не умею. И так ли это позорно, как мне сейчас кажется?

Тот день был весь изначально надрывный: ещё утром, когда я посетила квартиру моего благодетеля и он встретил меня с очередным разговором о том, кто мы друг другу. Не отшутиться, не отговориться было невозможно – вот всё и кончилось слезами… Ведь не смотря на всю его финансовую помощь «пока я встаю на ноги» (что да, порядком уже затянулось во времени) – мне было нечего ему сказать…

Да, он был уже как бы моим родственником, частью моей жизни и мне нравилось приезжать к нему заполночь, после свидания, и беседовать с ним запоем до утра – как если бы он был мне чуть ли не ангел-хранитель. Но никак не более. Не ближе.

Я не могла гордо отказаться от дальнейшего с ним общения, но и продолжать так дальше не было иногда никаких сил… и это противоречие меня разрывало.

Каждый раз я думала, что всё, теперь уже кончено. Но приходил срок оплаты квартиры, покупки еды и красок (или что-то в витрине меня резко прельстило – и нужно было немедленно заполучить это) – и вновь случалась встреча.

А иногда и он сам объявлялся первым – приезжал ко мне, нагруженный подарками, обещал «ждать хоть вечность», засовывал всюду банкноты – чтобы, когда я их потом найду, я обрадовалась неожиданному гостинцу, зацеловывал мои руки и блаженно исчезал.

Я же оставалась – разворачивать новые свертки и думать, что если бы жертвы не были так привязаны к палачам, а влюбленные верны своим «невозможным» возлюбленным, он давно бы нашел мне замену.

Но я знала, что в душе ему неинтересно было бы получить себе шлюху, услужливо «возвращающую взятые долги», ему бы тогда просто некого стало любить. Некем восхищаться. Некому поклоняться.

Ко всему прочему я напоминала ему его мать: та объявила его отцу сразу после свадебного путешествия, что он ей наскучил и теперь интересен ей разве только как добрый друг.

Отец принял это. Более того – он так и пробыл возле неё всю свою жизнь, пусть даже и изредка наведываясь ради чисто физиологических потребностей в бордель. И вот он – этот ген жертвенности был глубоко в крови моего благодетели. И сколь бы он не стремился его оттуда как-то изъять, достать, как-то выковырять (а я никогда не поверю что он не делал к тому попыток) – это вряд ли было для него возможно.

Но всё это отнюдь не означало, что я собиралась вечно прибывать его «капризом» – я всерьез намереваюсь добиться известности ни чем иным, как кистью (пусть сейчас живописцы и не в таком почете как в прежних веках).

Но, признаю, что чем дальше – тем реже я садилась за мольберт (оно так словно само собой выходило) – дни я проводила то с поклонниками (с самого начала планируя скорый побег), то с многочисленными знакомыми, чье общество заполняло дни, но по сути ничего собой не обещало. И те, и те – были чем-то красивым, но поверхностным.

Но что не поверхностно? Что, в сущности обещают нам все эти люди, временно окружающие?

Да, мы с ними взаимно оттеняем друг друга на какой-то неведомый срок, но никак не более.

Я с легкостью впитывала все эмоции, какие меня окружали – и тотчас переводила их на холсты. Холсты, наполненные людскими лицами, которые почти полностью перекрывали собой всякий фон: люди, люди, люди…

Эти лица я словно бы даже могла любить – ведь они были неопасными: всё в них изначально было в моей власти.

Тут нечего было опасаться: стереть их или порвать – решала я одна. И оттого это было не страшно и не больно.

Это был естественный процесс природного отбора: слабые работы обращались в прах, в обрывки, в ничто.

А поверх них, с новым слоем краски – начинали свою жизнь другие, вытеснившие их своим желанием жить.

Иногда, даже не дождавшись ещё пока высохнет краска, я целовала эти нарисованные лица. И чувствовала во рту горьковатый привкус красок – как если бы холст возвращал мне так мои собственные поцелуи. Такая взаимность в прикосновениях – успокаивала и утешала… На миг, не более – я позволяла себе потерять почву под ногами и нырнуть во что-то настоящее. Но это случалось не часто и длилось не долго.

А тем самым вечером, возвращаясь от своего благодетеля, я шла и прислушивалась к своим мыслям – чего же я хочу дальше: с одной стороны – мне хотелось где-нибудь присесть и там спокойно обо всём подумать, с другой – меня страшно тянуло домой, зарыться, спрятаться в кокон квартиры.

Так я сама не заметила как распахнула дверь одного кафе: и поняла по отсутствию людей и персонала, что оно уже близко к закрытию. Передо мной было несколько унылых столиков, уставленных яркими рекламами блюд, которых, скорее всего, не было в продаже. Разве что в глубине, в самом углу – сидели двое.

Мужчина и женщина, такие отрешенные друг от друга в движениях – что я как-то сразу интуитивно поняла: они расстаются.

Не сводя с них взора, я прошла к свободному столику напротив них и опустилась на стул.

Женщина неуверенно доедала салат, дрожащими руками нарезая овощи мелко-мелко, а мужчина улыбался и смотрел куда-то в сторону – так, словно его спутница уже испарилась для него куда-то в небытие.

Чувствовалось, что женщина чего-то ждет и на что-то надеется, а ее спутник досадует, что нельзя быстрее это прекратить.

Хоть она и была внешне интереснее своего спутника (стройнее и с более правильными чертами лица), но в психологическом плане в эти минуты они как бы поменялись местами; она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться, он же – чтобы не встать и не уйти.

Мне было бы уместнее испытывать жалость к женщине и досаду на её кавалера за её страдания – но мои чувства были ровно противоположны: я тоже, как и он – никак не могла дождаться когда же она уйдет, ибо её присутствие почти физически давило своим отчаянием и на меня тоже.

Я подозвала к себе появившегося из ниоткуда вдруг в зале официанта, заказала апельсиновый фреш, и, когда официант отходил в сторону кухни, словно невзначай посмотрела в окно, где легко читались отражения пары.

И машинально отметила, как мой взгляд тотчас был перехвачен мужчиной. Не сдержавшись, я подмигнула ему и приподняла стакан, как бы cподвигая его этим к действию.

Он улыбнулся в ответ, и я услышала его спокойно-умиротворенный голос, но обращенный к собеседнице:

– Ты прекрасна, Алиса. Но я-то совсем не столь прекрасен. Оттого именно я и говорю эти слова – нам следует перестать видеться. Ради тебя же самой, дорогая.

Женщина резко подняла взгляд на мужчину, и её лицо исказилось смесью боли и злости. Глаза быстро заморгали, дабы остановить подступающие на них слёзы.

– Ну что ты, милая. Ты ведь не любишь меня – это всё только твоя гордость. А гордость – это ведь так, ерунда…

Женщина как-то быстро и неловко стукнула его по уху – так, словно целилась в лицо, но промахнулась… Затем она резко вскочила со стула – не заметив, что зацепилась платьем за край стола – и порвала его. Увидев это, она всхлипнула и выбежала.

Однако забыла сумку. За которой, ещё в большей досаде, вернулась вновь – уже совсем некрасиво заплаканная.

Прокричала что-то невнятное ему в лицо и убежала. А её кавалер громко попросил счет и… нет, не вышел вслед за нею – а подсел ко мне.

Я восприняла это без особого удивления; он был пока слишком предсказуем. Но с другой стороны – выбор действий в жизни всегда бывает чем-то ограничен. Ведь жизнь – есть не более, чем игра одними и теми же фигурками.

Он ждал: сидел и молчал, видимо надеясь, что я захочу прервать это молчание первая.

Но мне как раз принесли мой стакан сока, который я и начала пить. Блаженно закрыв глаза – будто его и нет со мной рядом.

– Какие мы с вами негодяи! – воскликнул он хрипло и тем прервал молчание, сделав первый ход, пожалуй, в самый наилучший момент для этого и даже сумев первую же фразу сделать правдивой, а не чисто декоративной и пустой, как могло выйти – и даже точно вышло бы – за миг до того.

– Ну почему же «мы»? – возразила я. Отставила от себя пустой стакан и начала глазами демонстративно искать официанта.

Он засмеялся, так добродушно, словно я сказала ему какой-то тонкий комплимент, а не завуалированную колкость. Взял меня за руку и поцеловал в запястье. Я кивнула, как бы милостиво приняв этот его жест, а он продолжил:

– Вы очаровательны. Ну что же вы, право! Вы наблюдали весь этот спектакль в его последнем акте – и вам что же, теперь жаль её?

– Нет, – возразила я, делая знак официанту, который проходил мимо. – Как и вас.

Официант тотчас подошел, но я не успела открыть рот, как мой новый знакомый опередил меня:

– Можно ещё пару таких же соков – мне и даме. И запишите на мой счет.

Официант в растерянности посмотрел на меня, я кивнула и спросила уже у моего спутника:

– Можно узнать ваше имя раз уж вы мой собеседник на этот вечер?

– О-о, вот вы это и признали. ВиктОр. С ударением на последний слог – не ошибайтесь, вся суть от произношения меняется. А вас?

– Юлия.

– Как Юлий Цезарь?

– Как Юлия Самойлова, возлюбленная художника Карла Брюллова, разбившая ему сердце.

– Пугаете? Сердце, сердце… Нет его у меня, будьте покойны, дорогая. Умру непобежденным.

– Нисколько. Клин клином, мой любезный ВИктор.

– ВиктОр.

Но тогда всё было на удивление легко – слово за слово мы разговорились; выяснилось, что если я могу величать себя идущей к славе художницей (если считать пока мою непризнанность за препятствие), то он в не меньшей степени считает себя начинающим свою карьеру писателем, а именно – собирает пока материал для романа.

О том, на что мы пока существуем – мы оба умолчали, что утвердило меня в мысли, что у него схожая с моей ситуация (если только не ещё более неудобная для обсуждений).

Он рассказал и о сегодняшнем случае:

– Вы же видели – я не мог её любить, хоть она и милая. Это был ещё один эпизод моей жизни, но не больше. Я даже не помню, как я с ней познакомился, помню только, что сразу мне как-то стало скучно, но она так забавно пыталась зажечь во мне любовь к себе, что я решил ещё немного за ней понаблюдать. Она, представляете, даже предложила мне сама на ней жениться – и сегодня вот я обещал ей дать ответ. Но ответ я знал заранее, просто хотелось красиво завершить. Завершить эту главу. Все эти этапы – ведь их смысл в моментах красоты. И в образах… новых образах. Я много нашел в ней интересных черт – в моем романе, среди и других мною встреченных женщин, будет также и ее заслуга. Жаль, что не вышло без боли – она сама довела всё до такого запущенного состояния, а я – писатель, ну как я могу мешать моим героям делать, чего они хотят? Ведь вы понимаете, о чем я?

– Да, понимаю. Они у вас, чтобы выжимать из них нужные эмоции? Как сок из апельсина? Вроде того, что я сейчас вновь пью…

– Нет, что вы, что вы! Они живые… я уважаю их за это и презираю одновременно. Уважаю – ибо как это красиво! Зачаровывают все их движения – даже самые ожидаемые… А презираю их – за эту вот самую ожидаемость. Избитую, никакую – обнуляющую всю красоту их жестов.

Он говорил очень близкие мне вещи, волей-неволей – не чувствуя одобрения к его действиям – я чувствовала единение с его сущностью.

И что того значимее – начала ощущать, что это происходит и в нем самом…

И ему, и мне – выпал шанс наконец-то говорить и слушать интересные слова: ибо мы понимали, что оба слышим больше, чем произносится вслух.

Было приятной неожиданностью встретить того, кто мыслит также, и также открыто – что ещё важнее – признает это, не стесняется, не осуждает себя за это – а выпячивает наружу, как красную тряпку перед быком, как знамя самого себя – «реагируй или не реагируй, но делай же что-нибудь!»

Даже самые неуважаемые незнакомцы могут сказать по-настоящему верные вещи и стать уже менее неуважаемыми. По капле, по слову – друг для друга мы перетекали из абсолютно чужих (которых вокруг море) – в значимых людей.

Мы ещё не думали о том, как употребить друг друга, как завершить это начатое, не думали о том, что кто-то ведь должен будет проиграть (ибо мы не умели играть в игры, где выигрывают оба) – мы умели получать победу только ценой чьего-то проигрыша.

В этом разговоре небыло ещё ничего – и именно тем он и был прекрасен: можно было расслабиться и говорить, говорить…

Иногда он даже начинал размахивать руками, забываясь (если, конечно, не играл этого передо мной):

– Я раздосадован этой жизнью, говоря по правде… Всё так много раз испробовано, что стало безвкусно. Я живу, как будто бумагу жую и сплевываю. Невкусно, невкусно… вы же понимаете? Ах, и зачем я спрашиваю – вижу же, что тысячу раз «да»… Вижу – и как это сейчас кстати, как кстати! Отдохновение души… Легкость говорить так, что слышат… Ведь вы слышите же, ведь мне оно не кажется? Если вы киваете из вежливости, как все эти милые мои героини из прошлого, то это ведь будет убийственно для меня в этот миг… Поэтому если так – лучше промолчите о том. Дайте мне шанс верить, что вы – это Вы… что за этим больше, гораздо больше всего, о чем мы сейчас так внешне – но только внешне! – так поверхностно говорим. Вы – совсем не романтическая героиня… Как мне это нравится в вас сейчас, как нравится!

– Вы живая, – продолжал он, – настолько, что вот сейчас уже смотрите на меня с насмешкой, как на очарованного дурачка – и знаете при этом – в отличие от всех них, вы-то знаете! – что очарован я не вами, а тем только, что вы пришлись сегодня так кстати. Разбавили мою скуку. И свою ведь не меньше! Вижу, что не меньше.

Я покачала головой и демонстративно похлопала его речам, дабы прервать их накал.

Но накал не ослаб, а будто только усилился от этого:

– Да вы само очарование! Этот дьявольский взгляд, совсем-совсем дьявольский… Да будь я не я – я бы тотчас в вас влюбился! Себе на беду, ведь не меньше же, правда? Я в вас не усомнюсь – вы иначе не влюбляете. И этот взгляд… этот взгляд я видел сегодня в зеркале, вот точно такой как ваш! И видеть его на ком-то другом – ведь блаженство, блаженство… Ну, скажите же, что не умеете влюбляться, что вам скучно, что вы не признаны – пока, святое слово «пока»! – миром, но признаны при том множеством раненых мужчин – и оттого бессмертны. И скажите, что если я не прекращу эти свои восторги – то вам наскучу… но не мечтайте об этом, я и это предугадал и нарушу в вас этот процесс прежде, чем он станет вами ощутим. Тотчас же.

Он залпом выпил только что поднесенный официантом сок и, зачерпнув из кармана пачку банкнот – так демонстративно, как только это было возможно – положил их поверх двух счетов – своего прежнего и нашего нового. Подмигнул и, молча обождав пока я допью тоже – характерно кивнул мне на входную дверь. Мы поднялись и под руку пошли из кафе на потемневшую улицу. Он вновь, как в начале нашей беседы, не говорил мне ни слова – видимо, или ощутив, что итак был чрезмерен в словах, или же – решив изучить меня и мою реакцию (писатели, они такие) – а может и всё это вместе.

Я же молчала, не сводя взгляда с его лица – разглядывала каждую черточку, каждую пропорцию лица, будто собираясь вот-вот приняться за его портрет. Чисто механически это было во мне всегда – сейчас же я нарочито выпячивала это, дабы уровнять наши шансы в прочувствовании, сканировании натур друг друга.

С кем-нибудь другим мне было бы легко руководить нашим разговором, предугадывать наперед фразы и направлять их в нужное мне русло, якобы случайно поправляя платье или волосы и тем только распаляя моего собеседника.

С ним же – всё было на виду; каждый жест прочитывался насквозь едва ли не заранее – отчего он и выверялся особенно тщательно.

Никто из нас не хотел стать частью игры другого; мне претила роль очередной его героини романа, ему – очередного моего нарисованного персонажа на холсте.

Мы одновременно и хотели пообщаться друг с другом без этих масок, и вместе с тем слишком привыкли к ним, чтобы так неожиданно их вдруг снять. Снять и остаться… незащищенными.

Мы слишком хорошо знали, как обольстительна эта незащищенность для привыкших атаковать её со штыками.

Впервые оказавшись подле кого-то равноценного себе – мы оба потерялись и не знали куда нам двигаться дальше… вот в чем была она была, истинная правда ситуации.

Мы умели играть, но не умели жить… ибо не очень-то верили в возможность этой совершенно обнаженной незащищенной жизни.

И в то, что она, такая жизнь, может быть интересна впринципи – особенно для нас, искушенных в запретных ходах – и оттого утративших вкус к разрешенным.

Мы шли вверх по улице, молчание так никем и не нарушалось и стало почти уже тяжелым, давящим на нас как гиря.

Нужно было что-то сделать, чтобы не утратить ту близость по духу, что мы ощутили в кафе и я, как ни в чем небывало, спросила:

– А вы никогда не надевали женскую одежду?

– Один раз, – столь же спокойно ответил он (чрезмерно спокойно, до приторности). – Во сне. Я надел красное платье, которое моя мать носила тогда, когда я был маленьким, и вышел на улицу. И все мужчины смотрели на меня – все до одного кто там был, целая толпа. Я же почему-то решил, что они рассмеются или что-то обидное мне скажут, но они все разом пали передо мной на колени и кто-то из них даже произнес тихо-тихо «Кармен, Кармен, она….» И я проснулся отчего-то очень счастливый, будто какие-то высшие силы меня на что-то благословили.

– Может, и благословили, – скорчила рожицу я, он же тотчас скорчил свою в ответ и писклявым голосом благостной матроны спросил:

– А у вас давно был любовник?

– Любовник?.. – это слово настолько ничем во мне не откликнулось, что я больше удивилась этому факту – чем самому этому вопросу от него.

А потом пришла в ещё большее замешательство – я ощутила, как по моим щекам текут слезы – и как его образ в один миг расплылся у меня перед глазами. И что вот, в этот момент я впервые, впервые за очень долгое время, себя не контролирую – ибо, выходит, я расплакалась прямо при нем. Прямо при нем – и до сих пор не могу понять отчего.

Я стояла в оцепенении, он стоял напротив – и казалось, не мог понять трюк это или я всерьез. Наконец, он протянул руки – и я, опять же, еще не ощущая себя до конца, бросилась в его объятия.

И плакала, плакала так – как наверное еще никогда в жизни. Он гладил меня по голове и целовал в лоб – и мне кажется, он сам не понимал: проигрывает ли какой-то сюжет из своих рукописей, или же всерьез чувствует то, что и делает.

Я не знаю, сколько прошло так времени – но мне кажется, что очень много, потому что в конце – когда я уже совсем еле всхлипывала, он произнес (и в его голосе было неприкрытое удивление, которое он не мог никак снивелировать):

– Вы так плакали тут – до нервных конвульсий… Мне кажется, что любовник давно.

– Угадали, – я полезла к нему в карман за платком – тотчас его нашла и высморкалась. И отбросила платок куда-то в темноту, как если бы он был моим личным. – И что же?..

– Как же так? Вы такая безупречная и – давно! Не вяжется в сознании… Совсем не вяжется.

Я кивнула и продолжила, уже почти с улыбкой:

– Не поверите – так это банально – но несколько месяцев назад мне так это всё надоело… Весь этот один и тот же сценарий (извечный) – и я ушла в себя, в бессознательные грани; между тем, запас энергетики таял, таял (ничем не замещаясь) – и вот однажды я пришла в это кафе – чуть посидеть у окна, выпить стакан сока, посмотреть на людей вокруг и… знаете, я была спокойна, почти весела даже, познакомилась вот с вами, и иду даже сейчас подле вас по улице – и в этот момент (случайно выбранный моим сознанием для этого) что-то во мне прорвалось, и я расплакалась. И я благодарна вам, что вы отнеслись к этому без лишнего удивления. Равно как и без лишней хлопотливости по отношению ко мне – вы сделали ровно то, в чем я нуждалась. Не больше и не меньше.

– Ну, может я сам так внутри себя тоже плачу, – вдруг очень тихо сказал он. – До внешнего проявления этих эмоций – у мужчин редко доходит. И, может, вы сейчас плакали – в каком-то смысле и за меня тоже… за нас двоих – и поэтому так долго. Но я знаю лекарство.

– И что же за лекарство? – рассмеялась уже я, предвидя предложение понятного свойства с его стороны. – Может, вы говорите о своих сильных плечах?

– Нет, – он покачал головой и выдохнул одним словом:

– Эмпатия. То, что мы сейчас способны так хорошо чувствовать друг друга, ввиду чего – вы не сможете отрицать этого, Юлия – вам стало многим легче, чем было до встречи со мной. Поэтому вы и подсознательно поняли, что при мне вам неопасно будет расплакаться. Вдвоем ведь – уже не так страшно… И ведь мы не умеем пока читать мысли всех вокруг – может нас таких тут и больше, чем двое. А, может, даже – все вокруг только такие и есть. Такие как мы с вами. И не только тут, а во всем мире.

– Ну вот, из ваших слов уже выходит, что мы с вами – пребываем в единении со всем миром… Может даже – мы типичные его представители?

– А разве оно не так?