Читать книгу Дело Ливенворта (сборник) - Анна Грин - Страница 9

Вы когда-нибудь замечали, как солнечный свет неожиданно падает на землю из-за тяжелых, темных туч? Если замечали, то вам будет понятно, какое впечатление на собравшихся в комнате произвело появление этих двух леди. Тот, кто обладает подобной красотой, заметной в любом месте и при любых обстоятельствах, – во всяком случае, это можно сказать о Мэри, если не о ее менее яркой, но ни в коем случае не менее интересной сестре, – при любом появлении в обществе неизменно приковывает к себе всеобщее внимание. Однако если появлению этому предшествовала страшнейшая из трагедий, то чего можно было ожидать от собрания описанных мною людей, кроме всепоглощающего изумления и недоверчивого восхищения? Вероятно, ничего, и все же, когда первый удивленный и удовлетворенный шепот прокатился по комнате, меня охватило чувство отвращения.

Поспешив усадить свою задрожавшую спутницу в укромное место, я оглянулся на ее сестру. Однако Элеонора Ливенворт, казавшаяся такой слабой и подавленной во время разговора наверху, теперь не выказывала ни смущения, ни неуверенности. Зайдя в комнату под руку с сыщиком, чей вид, перед лицом присяжных неожиданно сделавшийся очень уверенным, отнюдь нельзя было назвать обнадеживающим, она на миг замерла, рассматривая спокойным взглядом открывшуюся ей картину. Затем, поклонившись коронеру с грацией и снисходительностью, которые мгновенно низвели его до положения незваного гостя в этой обители красоты и изящества, мисс Элеонора заняла свое место, поспешно освобожденное ее собственными слугами, непринужденно и с достоинством, скорее напоминавшим победы в гостиной, нежели приличествующим той сцене, в которой мы оказались. Это была умелая игра, разумеется, но она сделала свое дело. Шепот тут же прекратился, бесцеремонные взгляды опустились, и на лицах всех присутствующих появилось подобие некоего вынужденного уважения. Даже я, все еще пребывая под впечатлением ее совсем иного поведения в комнате наверху, ощутил облегчение и буквально вздрогнул от неожиданности, когда, повернувшись к сидевшей рядом со мною леди, увидел, что взор ее устремлен на сестру и в глубине ее глаз горит немой вопрос, что отнюдь не успокаивало. Испугавшись воздействия, которое этот взор мог иметь на окружавших нас людей, я быстро сжал ее руку, которая безвольно свисала с края стула, и уже был готов просить ее быть осторожнее, когда ее имя, медленно и требовательно произнесенное коронером, вырвало Мэри Ливенворт из задумчивости. Поспешно оторвав взгляд от сестры, она повернулась к присяжным, и я заметил в ее глазах мерцание, которое снова заставило меня подумать о пифии. Но оно погасло, и она с очень скромным выражением по требованию коронера начала отвечать на его вопросы.

Но как передать волнение, охватившее меня в ту минуту? Какой бы тихой Мэри Ливенворт ни была, я знал, что она способна на сильнейшую ярость. Собиралась ли она повторить здесь свои подозрения? Она не только не доверяла сестре, но и ненавидела ее? Осмелится ли она здесь, перед лицом собравшихся и всего мира, заявить то же самое, что утверждала в уединении своей комнаты, с глазу на глаз с той, к кому это утверждение имело отношение? Хотела ли она этого? Ее внешность ничем не выдавала ее намерений, и я, не зная, что и думать, снова посмотрел на мисс Элеонору. Но она в страхе и недобрых предчувствиях, которые я вполне мог понять, сжалась, как только ее сестра собралась говорить, и теперь сидела, закрывая лицо почти мертвенно бледными руками.

Допрос Мэри Ливенворт продлился недолго. После нескольких вопросов, касающихся в основном ее местонахождения в доме и связи с покойным хозяином, ее попросили рассказать, что она знает о самом убийстве и о том, как тело было обнаружено ее сестрой и слугами.

Подняв бровь, которая, казалось, до сих пор не знала ни тревог, ни забот, голосом, хотя и остававшимся тихим и женственным, но разнесшимся по комнате колокольным звоном, она ответила:

– Джентльмены, вы задаете мне вопрос, на который я не могу ответить. Я не знаю ничего ни об этом убийстве, ни о том, как было найдено тело, кроме того, что услышала из чужих уст.

Мое сердце забилось облегченно. Я увидел, что руки Элеоноры Ливенворт, которыми она прикрывала лицо, упали, точно камни, и искра надежды промелькнула на ее лице, а потом погасла, как солнечный блик, соскользнувший с мраморной поверхности.

– Вам, должно быть, это покажется странным, – убежденно продолжила Мэри, и лик ее омрачила тень былого страха, – но я не входила в комнату, где лежал дядя. У меня даже мысли такой не возникло. Единственным моим побуждением было бежать от этого ужаса. Но Элеонора входила туда, и она может рассказать…

– С мисс Элеонорой Ливенворт мы поговорим позже, – прервал ее коронер, однако очень мягко. Очевидно, красота и элегантность этой прекрасной женщины произвели впечатление. – Нам нужно знать, что видели вы. Вы говорите, что не знаете, что происходило в комнате, когда было обнаружено тело?

– Да, сэр.

– Но вы можете рассказать, что происходило в зале.

– Ничего в зале не происходило, – с невинным видом ответила она.

– Из зала в комнату не входили слуги? Ваша сестра не выходила в коридор, когда пришла в себя после обморока?

Фиалковые глаза Мэри Ливенворт удивленно распахнулись.

– Да, сэр, но это такие мелочи.

– Так вы помните, как она выходила в зал?

– Помню, сэр.

– Она держала в руке какую-нибудь бумагу?

– Бумагу? – Она вдруг развернулась и посмотрела на сестру. – У тебя была какая-то бумага, Элеонора?

На миг воцарилась напряженная тишина. Элеонора Ливенворт, заметно вздрогнув при первых звуках слова «бумага», встала и приоткрыла рот, чтобы ответить на этот наивный вопрос, но тут коронер, четко придерживавшийся порядка, решительно вскинул руку и сказал:

– Не нужно задавать вопросы сестре, мисс. Скажите то, что знаете сами.

Элеонора Ливенворт снова села, на щеках ее проступили розовые пятна, а в комнате раздался разочарованный ропот тех, кому хотелось удовлетворить любопытство больше, чем позволяла буква закона.

С чувством удовлетворения от исполненного долга коронер, настроенный на легкий разговор со столь очаровательной свидетельницей, повторил вопрос:

– Скажите, пожалуйста, видели ли вы что-либо подобное в ее руке?

– Я? О нет, нет. Я ничего не видела.

После череды вопросов о событиях вчерашнего вечера она не пролила новый свет на этот предмет. Да, она заметила, что за ужином дядя был несколько сдержан, но не более, чем бывало ранее, когда его раздражали какие-то деловые неприятности.

На вопрос, видела ли она в тот вечер дядю после ужина, мисс Мэри ответила, что не видела, потому что задержалась в своей комнате. Последнее, что она запомнила, – это как он сидел во главе обеденного стола.

В ее простых воспоминаниях было что-то столь трогательное, несчастное и в то же время ненавязчивое, что на лицах присутствовавших постепенно появилось сочувствующее выражение.

Я даже заметил, что мистер Грайс стал смотреть на чернильницу потеплевшим взглядом. Но Элеонора Ливенворт внешне осталась равнодушна.

– У вашего дяди были враги? – спросили у мисс Мэри. – Имел ли он в своем распоряжении какие-либо ценные бумаги или тайные денежные суммы?

На все эти вопросы ответ был отрицательным.

– В последнее время ваш дядя встречался с какими-нибудь незнакомыми людьми? Возможно, получал важные письма в течение последних нескольких недель, которые могли бы пролить свет на эту загадку?

В голосе мисс Мэри Ливенворт послышалась едва заметная нотка сомнения, когда она ответила:

– Нет. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. – Но тут, бросив украдкой взгляд на Элеонору, она, видимо, заметила нечто такое, что придало ей уверенности, поскольку поспешила добавить: – Думаю, я могу пойти дальше и ответить на ваш вопрос однозначно: нет. Дядя всегда доверял мне, и я бы узнала, если бы у него случилось что-то важное.

Когда ее спросили о Ханне, она отозвалась о ней в самых лестных выражениях и заявила, что ей ничего не известно ни о ее странном исчезновении, ни о какой бы то ни было связи этой особы с преступлением. Она не могла сказать, водились ли у Ханны друзья и встречалась ли она с кем-либо у себя, и знала только, что никто с таким намерением в дом не приходил. Наконец, на вопрос, когда она в последний раз видела пистолет, который мистер Ливенворт хранил в ящике комода, мисс Мэри ответила: в день, когда этот пистолет был куплен, – за комнату дяди отвечала не она, а Элеонора.

Это было единственное ее утверждение, которое и у такого настороженного разума, как мой, могло вызвать сомнение или тайное подозрение; но даже оно, произнесенное столь беззаботно, осталось бы незамеченным, если бы мисс Элеонора в это мгновение не обратила на сестру возбужденный и удивленный взгляд.

Но тут пытливый присяжный снова решил подать голос.

Он подвинулся на край стула, задержал дыхание, преисполнившись благоговения перед красотой Мэри, что выглядело почти комично, и спросил, хорошо ли она подумала, прежде чем это сказать.

– Сэр, я надеюсь, что всегда думаю, прежде чем говорить, особенно в такое время, – искренне ответила она.

Маленький присяжный подался назад, и я уже было подумал, что на этом ее допрос закончится, как вдруг его грузный коллега с часовой цепочкой, перехватив взгляд юной леди, осведомился:

– Мисс Ливенворт, ваш дядя оставил завещание?

Мгновенно все, кто был в комнате, встрепенулись, и даже она не смогла сдержать легкий румянец уязвленной гордости. Однако ответ был произнесен твердо, без какой-либо обиды.

– Да, сэр, – просто сказала она.

– Одно или больше?

– Я слышала только об одном.

– Вы знакомы с содержанием этого завещания?

– Да. Дядя не делал тайны из своих намерений.

Присяжный поднял пенсне и посмотрел на мисс Мэри. Ее изящество его совершенно не трогало, как, впрочем, ее красота или грация.

– В таком случае, возможно, вы скажете, кому его смерть выгоднее всего?

Грубость подобного вопроса была слишком явной, чтобы остаться незамеченной. Каждый присутствующий, включая меня, неодобрительно нахмурился. Но Мэри Ливенворт расправила плечи, подняла голову, посмотрела собеседнику прямо в глаза и сдержанно произнесла:

– Я знаю, кто больше всего потеряет от этой смерти. Беззащитные дети, которых он пригрел на груди в самую трудную минуту; юные девы, которых он окружил любовью и заботой, когда любовь и забота были именно тем, чего требовала незрелость; женщины, которые обращались к нему за советом, когда детство и юность остались в прошлом, – для них, сэр, его смерть стала потерей, в сравнении с которой любые другие потери, которые могут в будущем выпасть на их долю, покажутся мелкими и неважными.

То был возвышенный ответ на этот оскорбительный намек, и присяжный пристыженно промолчал, но тут один из его коллег, который до сих пор не проронил ни слова и выглядел не только серьезнее, но и внушительнее остальных, подался вперед и произнес строгим голосом:

– Мисс Ливенворт, человеческий разум не может не делать тех или иных выводов. Вы когда-нибудь, осознанно или беспричинно, подозревали кого-нибудь в убийстве своего дяди?

То был жуткий миг. Для меня и еще для одного человека, не сомневаюсь, это был не только жуткий, но и мучительный миг. Изменит ли ей мужество? Останется ли ее желание оградить сестру таким же твердым перед лицом долга и необходимостью излагать правду? Я не смел надеяться на это.

Но Мэри Ливенворт встала, спокойно посмотрела в лицо судье и присяжным и негромким, но поразительно чистым и четким голосом ответила:

– Нет. Я никого не подозреваю, и у меня нет причин подозревать кого бы то ни было. Убийца дяди неизвестен мне, и мне даже не на кого подумать.

У меня как будто камень упал с груди, и я снова смог дышать. Под звук всеобщего облегченного выдоха Мэри Ливенворт отступила в сторону, и на ее место была вызвана мисс Элеонора.