Читать книгу Хронограф - Анна Кондакова - Страница 4

К завтраку сестра не спускается, и я жую вчерашние бутерброды в гордом одиночестве под шум телевизора, который передает утреннюю сводку новостей. Дикторша, даже не стараясь казаться участливой к чужому горю, вещает:

– С начала месяца в городе были совершены поджоги двадцати трех автотранспортных средств. – Её физиономия сменяется кадром горящей машины. – В водоемах области утонуло семеро отдыхающих. Напоминаю, купание на необорудованных пляжах чревато пугающими последствиями. – На экране появляется безмятежное озеро, воды которого прочесывают спасатели, а следом – тело, укрытое белой простыней. – Числятся пропавшими без вести сто сорок два человека, в числе которых семнадцатилетний Роман Синяков, призер всероссийских и международных соревнований. В последний раз Романа видели вечером третьего сентября – на тренировке по дзюдо, после которой молодой человек отправился домой, где так и не появился.

С фотографии на меня уставился прыщавый паренек со сросшимися на переносице бровями. Я помню, как пропал Роман. О нем писали в интернете, трубили в новостях. Восходящая звезда российского спорта, гордость команды, любимец тренера. По городу расклеили черно-белые листовки, со всех газетных статей таращился этот некрасивый паренек. Исчез накануне соревнований. Его мать поседела за ночь, а отец пообещал миллион рублей тому, кто разыщет сына. Живым или мертвым.

Даже интересно, куда он подевался. Скорее всего, погиб, потому что человек не может пропасть на месяц, а затем внезапно объявиться. Вопрос лишь в том, когда и где обнаружат тело.

Обнаружат ли вообще?..

…Тем вечером, четвертого числа, когда фото Романа впервые появилось в новостях, меня как током шарахнуло. Его исчезновение и картинка из далекого детства сложились в паззл. Того парня с пустыми глазами, что лежал в отцовском кабинете, ведь тоже кто-то искал. Родители или друзья? Любящая девушка?

История, рассказанная отцом давным-давно и оттого почти позабытая, обрела новые – зловещие – черты. Я должна была докопаться до правды, иначе рисковала свихнуться от незнания.

– Поговори со мной, – в тот же день попросила Еву, которая только вернулась с поминок и сейчас сидела в отцовском кресле, утирая глаза – красные от недосыпа – платком. В гостиной отчетливо пахло лекарствами.

– О чем, Миш? – Она хрустнула костяшками пальцев.

И я рассказала ей обо всем, что увидела много лет назад в отцовском кабинете. За годы воспоминания стали казаться дурным сном. Многие фразы забылись. К тому же я была совсем маленькой и могла что-то неправильно истолковать. Ошибиться. Додумать то, чего не видела на самом деле.

– Я очень испугалась отцовских слов, но то, что он сказал… это ведь бред? Он твердил мне про магию… про то, как очищал город от зла. Даже звучит глупо, – потрясла головой, отгоняя дурацкие мысли. – Наверное, всё это мне просто приснилось?

Мысли, обличенные в слова, прозвучали так нелепо, что пришлось стыдливо опустить взгляд, только бы не видеть ухмылки на лице сестры. Она глянула пристально, но не посмеялась над моей больной фантазией, не назвала чокнутой выдумщицей. Нет. Выждав короткую паузу, Ева ответила:

– К сожалению, всё так. У нашего папы, у меня и даже у тебя есть страшная тайна. Ты не знаешь одного.

От её слов, брошенных с равнодушием, всю меня сковало льдистой коркой.

– Чего же?

– Мы неспроста похищали этих бедолаг.

– В смысле… их было много?

– Ну, как сказать. Немного. Шестеро.

Этого просто не могло быть! Не веря своим ушам, я переспросила низким от волнения голосом:

– Ты шутишь?

– Ни капельки.

На лице сестры сияла самодовольная улыбка. Но чему она так обрадовалась?!

Нечто гнилостное в тот момент поселилось в воздухе: мучения, чьи-то крики, костлявая смерть. Как же я была слепа! Не замечала, что происходило перед носом, обходила кабинет стороной, доверяя отцовским байкам. Считала его героем.

Мои самые родные люди – единственные родные люди! – оказались жуткими чудовищами. Мне захотелось сбежать из дома, пропахшего страданиями. Без документов и вещей. Налегке, только бы поскорее.

Нужно уходить.

Срочно уносить ноги подальше от всей этой чертовщины.

Я попыталась встать, но получила ощутимый тычок под ребра и рухнула обратно на диван. Сестра навалилась сверху, придавив меня к подушкам всем своим весом.

– Да подожди ты, Мишка-торопыжка! – Ева звонко расхохоталась. – Выслушай, а уже потом решай, как быть. Папа не соврал тебе ни в чем. Да-да, у каждого города есть защитник. Дело в том, что города сгнивают изнутри. Чем они крупнее, тем сильнее подвержены этому гниению. Зло повсюду, хотя обычным людям его не разглядеть. Но наш папа не был обычным. Много лет он боролся с тьмой, что окутывает людские сердца. Ты думаешь, мне нравилось помогать ему? Миш, я хотела быть обычным подростком. Хотела любить, встречаться с парнями. – Сестра так тяжело вздохнула, что я начала ей верить. – Впервые я помогла отцу в двенадцать лет. Тогда он пообещал, что охота никак не повлияет на мою нормальную жизнь, но теперь я понимаю, что папа слукавил. Восемь лет, каждые два года, я становилась его верной помощницей. А два года назад мы узнали, что Питер гниет сильнее, чем Краснодар. У меня только-только начались настоящие отношения. Я была влюблена. Мы планировали пожениться после окончания института. Но я слова не вякнула против отцовской воли. А теперь, когда папы не стало, его бремя пало на меня.

Бремя, гниение, тьма – слова высокопарные и тяжелые. Отец объяснялся гораздо проще, чтобы семилетняя я смогла всё понять. Тогда мне это показалось чем-то невероятным. Настолько крутым, что даже парень, утыканный как еж проводами, показался незначительной мелочью. Мой папа супергерой! – так я думала.

Но герой ли?..

Куда исчез тот бедолага? Что произошло с Романом Синяковым?

– От кого нужно защищать города? – Мои пальцы сдавили ноющие виски. – От беззащитных подростков?

Сестра ответила без раздумий:

– От сердечной скверны. – Я вытянула шею вперед, чтобы не упустить ни слова, а она добила: – Это первородное зло, готовое уничтожить всё сущее. Оно зарождается только в мальчиках, и, когда те созревают, пожирает их дотла. Так называемые беззащитные подростки сходят с ума, а вместе с ними загнивает весь город: людей охватывает безумие, они жаждут крови и готовы разорвать друг друга в клочья. Достаточно одного оскверненного, чтобы городишка типа Краснодара сгинул в кровавых сумерках. Помнишь, как какой-то псих схватился за дробовик и перестрелял полную площадь людей? – Ева плотоядно оскалилась. – Это только начало гниения. Представляешь, насколько опасны эти парни, которых ты считаешь мучениками? Нет, их нужно очищать. Скверну можно извлечь в определенном возрасте. Если точнее, в семнадцать лет. Позже она укоренится в организме и разъест сердце изнутри. Раньше – её не подцепить.

Сестра, увидев, что я окончательно запуталась в объяснениях, продолжила ровным, учительским тоном:

– Наш отец спасал этих мальчишек, как же тебе не понять? Он помогал им и возвращал домой после ритуала очищения. Краснодар чист благодаря ему, но Питер гораздо грязнее. На нас с тобой возложена особая миссия. Мы не можем отказаться от неё, не можем воспротивиться. Поверь, я пыталась. – Она нахмурилась, но тотчас с лица стекли любые эмоции, кроме безразличия. – Мы с тобой продолжим его дело. Мы – охотницы, моя Мишутка.

Бред. Ерунда. Нелепица. Жуткой-пожирающей-людей-тьмы не существует, как и магии. Наш отец был гениальным программистом, но никак не борцом со злом.

Но провода… равнодушное ко всему выражение лица… холод кафельного пола…

А ещё сны. Дурные. Пугающие. Невероятно реалистичные. Сны, что преследовали меня после посещения кабинета. В них время перекручивалось в узел, и чьи-то гулкие голоса напевали: «Алеф, бет, гимел, далет. Хе, вав, зайн».

– А этот Роман, что вы сделали с ним? Убили?..

Сестра покачала головой. Размеренно, точно нехотя.

– Во-первых, мы не убиваем оскверненных, а возвращаем их туда, откуда взяли. Кем ты нас считаешь, сестрица? Монстрами? А во-вторых, когда бы я успела его поймать? Отца не стало четыре дня назад… – Её голос сорвался на обрывке фразы, и запах лекарств ещё ощутимее врезался мне в нос. – Если кто-то и укокошил того паренька, то не мы.

– Ясно, – сказала, чтобы что-то сказать.

Сестра резво вскочила с дивана и подала мне руку, приглашая за собой.

– Что ты решила, Миш?..

…Я допиваю приторный чай – от волнения переборщила с сахаром, – ставлю посуду в раковину и выключаю телевизор. Через пять минут подъедет школьный автобус, на который нельзя опаздывать, иначе получу прилюдный выговор от классной руководительницы. Хочется потоптаться под дверью в отцовский – теперь уже сестринский – кабинет, но я заставляю себя туго зашнуровать кеды и выйти во двор.

Холодает. Сентябрь безраздельно властвует, окрашивая город в минорные тона. Березы опустили ветви в предчувствии близкой осени, настоящей, а не календарной. Наш двор, и без того бесцветный, окончательно посерел. Накрапывает мелкий дождь, самый противный из всех дождей. Колотит по козырьку крыши чисто по-питерски со всех сторон сразу.

Я залезаю в автобус, набитый школьниками, и рассматриваю дом, окна которого темны и пусты, словно глазницы мертвеца.

Дурное предчувствие скребёт по затылку, цепляется за шкирку, но я отгоняю его, глубоко вдохнув и резко выдохнув.

– Привет. – На соседнее сидение плюхается Макс, как всегда помятый и взъерошенный. – Утро недоброе, да?

– Недоброе, – соглашаюсь с ним.

Макс – самый лучший, без сомнений. Мы сдружились с первого дня, как я перевелась в новую школу. О тех днях даже вспоминать противно. Меня рассматривали как отброс общества, потому что я была молчалива и замкнута в себе. Отказалась от предложенной сигареты – и все сразу поняли, что в престижную гимназию заявилось полное ничтожество. Неприятные шепотки поползли по коридорам. Мальчишки в нелестных подробностях взялись обсуждать мою внешность. Девчонки дружно отвернули носы. Зато Макс, растолкав толпу, положил руки на мои плечи и сказал: «Ты вроде ничего такая. Я тоже ничего такой. Будем вместе». В школе он пользовался уважением – целеустремленный, колкий на язык, имеющий своё мнение, – а потому от меня отвалили.

Как же мне хочется, чтобы мы были вместе как-то иначе. Чтобы вместо чуждых друг другу «он и я» появилось близкое «мы». Чтобы наш первый поцелуй вышел торопливым и неловким. Чтобы ночами мы сбегали из дома, а утром приходили в школу, сонные, но счастливые.

Чтобы мы были.

Он – единственный, кто готов подбодрить в самый тяжелый момент. Всегда. Даже если так плохо, что опускаются руки. Даже если всё кажется пустым и горьким. Пока рядом Макс, у меня есть смысл жизни.

Автобус неторопливо подъезжает к школе и, посигналив, тормозит возле главного входа. Перед тем, как уйти к друзьям, Макс шепчет мне на ухо:

– Встретимся в нашем месте после уроков?

От его голоса по позвоночнику бежит волна дрожи.

– Да хоть вместо, – хмыкаю я.

– Лучше – после. У меня для тебя заманчивое предложение.

Он подмигивает и уходит.

Вот интриган! Ну и как теперь пережить длиннющий школьный день?..

Урок за уроком. Из кабинета в кабинет. Алгебра, удвоенная физика, английский, физкультура и русский. Скука смертная. Мои мысли заняты другим, тем, что гложет, терзает, не дает покоя. Я пропускаю мимо ушей учительские замечания и бессмысленную болтовню одноклассников. Всё пустое. Вокруг не может быть ничего важного, пока где-то в стылом подвале моя сестра борется за жизнь Дениса. Надеюсь, когда-нибудь она обучит меня всем тонкостям, и вместе мы очистим от скверны сотню мальчишек России.

Когда кончается последний урок, я несусь в сквер за школой. Дождь утих, но размокшая земля хлюпает под ногами, утягивая в себя стопы. Небо, затянутое тучами, вот-вот готово разразиться грозой. Сидя на спинке скамейки и постукивая ногой по сиденью, меня дожидается Макс. Он уставился в телефон и с кем-то оживленно переписывается.

– Так что за предложение?

Макс от неожиданности выпускает из рук телефон.

– О, ну ты и внезапная. А предложение самое неотложное, – он хитро щурится. – В общем…

Вместо того, чтобы закончить фразу, Макс спрыгивает на землю и делает шаг мне навстречу. Смотрит, не отрываясь. Приближается…

Наш первый поцелуй совсем не тороплив. Он долог, правилен, со вкусом мятной жевательной резинки и чего-то настолько сладкого, что подкашиваются ноги.

– Короче, давай встречаться, – не спрашивает, а утверждает Макс, отдышавшись.

Ответ очевиден.

***

Я приезжаю домой затемно и надеюсь прокрасться к себе, не потревожив спящую сестру, но обнаруживаю ту на кухне. Ева лениво жует кусок пиццы, восседая на подоконнике. Она грустна и совсем не похожа на себя обычную, будто из неё высосали все краски. Даже волосы, выкрашенные в черный как ночное небо оттенок, потускнели. В оконном отражении я вижу себя и невольно сравниваю с сестрой. Её черты острые и изящные, мои – округлые. У неё аккуратные губы, у меня – тонкой линией. Только глаза нам достались одинаковые: ярко-зеленые, глубокие. Мамины глаза. В остальном даже сейчас, уставшая донельзя, сестра эффектнее меня.

Светильники выключены, но дверь холодильника открыта, и изнутри льется мягкий желтоватый свет.

– Как дела? – спрашиваю с опаской.

– Пока – никак, – вяло отзывается Ева. – Ешь пиццу. Горячая, только-только привезли.

На полу валяется коробка с шестью кусочками. Я беру один, но не кусаю, а выковыриваю грибы из начинки (сестра обожает их, а я не переношу на дух) и откладываю на салфетку. Пока отец был жив, нам готовила экономка: первое, второе, обязательный компот или ягодный морс. Неплохая была тетка, если вдуматься, но больно уж надоедливая. До тошноты. Всюду лезла с нравоучениями и советами, оберегала нас как маленьких. После похорон сестра уволила её, и с тех пор мы питаемся заказной едой, чаще – фастфудом. Никогда бы не подумала, что гамбургеры или картошка фри могут вызывать отвращение, но теперь меня воротит от одного их вида.

– Как… Денис? – не сразу решаюсь назвать жертву по имени.

– Жив, но не совсем здоров, – отмахивается Ева. – Я весь день провозилась с ним, да только скверна берет верх. Немного посплю и продолжу, а то голова квадратная. Не беспокойся, мы поможем этому мальчишке.

В эту секунду мой телефон издает писк, оповещая о новом сообщении.

«Как добралась? Я соскучился».

Трижды перечитываю текст – слово за словом, букву за буквой – и расплываюсь в улыбке, которая не укрывается от внимательной Евы.

– Что такое?

– Да так… – Накручиваю на палец медную прядь волос. – Представляешь, Макс предложил мне встречаться.

Не верится, что я могу произнести это вслух! Встречаться, быть вместе, парой, половинками целого. Он – мой молодой человек, а я его девушка. Вот так. Мне кажется, что нет известия чудеснее, но сестра замирает, точно наткнувшись на невидимую стену.

– Ты отказалась?

– Не-а. Мы погуляли по Невскому, потом перекусили в кафе и сходили в кино. Макс признался, что я понравилась ему давным-давно, но он всё не решался на первый шаг.

Сестра многозначительно хмыкает – мол, всё с тобой понятно, влюбленная дурочка – и цедит сквозь зубы:

– То есть в час трагедии, когда отца не стало, а я вынуждена спасать город, забросив свои мечты и интересы, ты удумала развлекаться? Разумеется, кафешки и кинотеатры важнее нашей с тобой миссии. Спасибо за отзывчивость, сестренка.

Её голос, насквозь пропитанный ядом, заполняет собой тишину дома. Кусок не лезет мне в горло, я кладу пиццу прямо на стол.

– И что мне делать?

– Быть мне поддержкой и опорой, а не дешевкой, которая готова пойти за первым встречным. Он тобой попользуется и кинет, Миш. Разве это не понятно?

Я начинаю задыхаться от злости. Макс не такой. Несколько лет он был мне лучшим другом, а тут «кинет»? С чего бы? Неужели я не смогу совмещать охоту и личную жизнь? Я наконец-то – впервые за долгие годы! – счастлива, а сестра пытается разрушить это?

Она попросту мне завидует!

– Ты не заставишь меня бросить Макса, – скрежещу зубами.

Ева склоняет голову набок, оценивая меня. Сканирует. Изучает так, что хочется забраться под стол, а лучше – лопнуть мыльным пузырем, только бы не ощущать на себе её убийственного взгляда. Она становится копией отца: жесты, интонации – и это начинает меня пугать.

– Даже не пытаюсь. Пойду-ка я спать. И ещё… – оборачивается в дверях. – Не беспокой нашего гостя. Он нестабилен, и любое потрясение может оказаться критичным для его нервной системы.

Сестра уходит, не прощаясь.

Целую вечность я плетусь от столовой до своей спальни, что притаилась в глубине второго этажа. Лабиринт из коридоров и закоулков, винтовых лестниц всегда вызывал во мне особый трепет. Когда мы только въехали в особняк, я обмерла от страха: узкие окна, толстые стены, высоченные потолки, гобелены и громоздкая мебель, оставленная предыдущими владельцами. Именно такими мне представлялись средневековые замки. Отец наполнил дом технологиями, выбросил всё старье, расчистил проходы – но не смог выветрить дух затхлости, въевшийся в кирпичные стены.

Проходя мимо комнаты Евы, останавливаюсь. Изнутри доносится приглушенная музыка: плавное звучание виолончели и нагнетающий удар по клавишам фортепиано. Сестра всегда слушает классику, когда злится. Ничего страшного, пусть остынет. Когда-нибудь она поймет меня. Чуть позже, но обязательно поймет. Ева лишь изображает из себя деспотичную хозяйку, но она всё та же, в обнимку с которой я ревела в детстве.

Уж я-то знаю.

***

Этим утром мне хочется жить! Вскакиваю с постели за секунду до будильника. Чищу зубы, булькая под нос прилипчивый мотив из рекламы. Хлопья, залитые жирным молоком, по-особенному вкусны, а по телевизору передают исключительно позитивные новости. Солнце льет золото на внутренний двор, пригревает нахохлившихся ворон, что облюбовали уличные фонари.

Я влетаю в автобус и заранее улыбаюсь, предвкушая встречу с Максом, а заодно круглые от зависти глаза одноклассниц, когда мы с ним поцелуемся, никого не таясь. Он сидит в заднем ряду, у окна, куда таращится с особым интересом.

– При… – начинаю я, но Макс перебивает, встрепав пятерней челку.

– Тут такое дело. Вчера я погорячился.

– То есть?

– Ну… – мнется он. – Мы погуляли, я понял, что не очень-то хочу с тобой мутить. Извини, ладно?

– П-почему?

Голос срывается, да и внутри оборвалась какая-то ниточка. Удар сердца, и всё. Порванные концы нарывают, зудят.

– Ты какая-то нудная. Ну, дружить с тобой ещё более-менее можно, а как девушка – полный ноль. Не в обиду, да? – не дожидаясь ответа, Макс утыкается взглядом в телефон, а я затаиваю дыхание.

Надеюсь, что воздух кончится, а вместе с ним кончусь и я.

Хуже и быть не может.

Это конец.

Обрыв.

Как только мы подъезжаем к школе, Макс отталкивает меня плечом.

– Извини, – повторяет равнодушно.

Я выхожу последней. Парковка опустела, лишь тарахтит автобус, готовый уехать куда подальше. Накинув капюшон толстовки на волосы, опускаю голову и иду. Прочь от клетушек-кабинетов и смешков одноклассников. От невыносимых учителей. От Макса, который обещал всегда быть рядом, но предал в самый сложный период жизни.

Есть всего одно место, куда меня тянет с невыносимой силой. Там всегда стоит запах машинного масла, ноздри щекочет пороховой дым. В ранний час стрелковый клуб пустует, и я наслаждаюсь одиночеством. Свет бьет по глазам, но к нему быстро привыкаешь, к тому же защитные очки сглаживают оттенки. Надеваю наушники. Беру винтовку и примеряюсь к ней, уперев затыльник приклада в плечо. Винтовка ложится на предплечье. Она должна срастись с телом, стать продолжением руки – иначе ничего не получится. Тяжелая, но мне кажется пушинкой.

Мишень бездвижна. Пальцем оглаживаю спусковой крючок. Изучаю через прицел точку во лбу. Во время стрельбы недопустимы любые посторонние эмоции, и я отключаю голову. Задерживаю дыхание.

Выстрел – за смерть отца.

Мишень откидывается назад, но тотчас возвращается в исходное положение. Дырочка появляется аккурат по центру.

Удовлетворенно хмыкаю. Щелкаю позвонками, словно заправский снайпер, сидящий в засаде. Перезарядка и новый выстрел – за обманщика-Макса.

Точно в сердце.

Облизываю пересохшие губы. В висках стучит кровь, нервные волокна натянуты до предела. Всё становится мелко и бессмысленно, пока руки холодит винтовка, а крошечные пули оставляют следы на телах картонных человечков.

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Незачем торопиться. Иногда застываю в одном положении на минуту-другую, чтобы выровнять дыхание и напомнить винтовке – я своя. Затекают мышцы, но шевелиться нельзя. Спугну.

Выстрел.

Инструктор одобрительно показывает большой палец. За два года он привык ко мне и уже не лезет с идиотскими советами – «постарайся себя не покалечить, малявка» – или техникой безопасности. Стоит чуть поодаль, помалкивает – иными словами, не раздражает.

Я стреляю с восьми лет. Впервые тир мне показал отец, когда он ещё пытался соответствовать статусу родителя. Точнее – отец притащил меня в парк аттракционов, а я сама увидела тир. Старенькие винтовки, лежащие на стойке. Крутящиеся мишени-уточки. Мягкие игрушки, которые можно было получить за шесть метких выстрелов.

Разумеется, я промазала шесть раз из шести, но руки запомнили ту дрожь от отдачи, когда пуля разрезает воздух и несется прямиком в цель. Всё исчезает – звуки, голоса, мысли, – если концентрируешься на мишени. Секунды замедляются. Есть только ты и точка за прицелом.

Отец не разрешал мне стрелять, но и не запрещал. В десять лет я записалась в охотничий кружок и вскоре обставила на районных соревнованиях мальчишек-старшеклассников. В тот день меня поздравляли какие-то незнакомые люди, потому что сестра с отцом не пришли на стрельбище. Им всегда было плевать на моё увлечение, да я и не жаловалось. Когда мы переехали в Питер, я нашла в интернете этот клуб, и вначале инструктор посылал меня куда подальше, но в итоге смирился.

– До свидания, – говорю ему, стягивая наушники.

– Ага, до встречи, малявка.

Домой я возвращаюсь к полудню. Можно, конечно, пошататься до четырех часов где-нибудь в пригороде, но зачем? Сестра не станет ругаться из-за прогула. А даже если станет…

Плевать.

Что хочу, то и делаю. Не ей учить меня жизни.

Как же всё-таки тихо. Одиночество вновь давит на плечи, вспоминаются обидные слова Макса. «Полный ноль», – вот кем он меня считает. Нет, Макс, ты ошибаешься. Я – не ноль, а охотница. Та, которой предначертано очистить Санкт-Петербург от грязи!

Любопытство съедает меня, вгрызаясь острыми зубами в затылок. Как же страшно, как же бесконечно волнительно от тех событий, что наполнили наши с сестрой судьбы. На цыпочках я крадусь к кабинету. Дверь закрыта, но не на замок. Достаточно надавить на ручку, потянуть на себя…

Нет ни кровати, ни матраса – голый пол и раздетый Денис на нем. Худой, угловатый, утыканный проводами. Те тянутся змеями к громоздкому оборудованию на столе, а оно издает монотонный писк раз в три секунды. Денис раскинул руки в стороны. Не двигается, и грудь не вздымается. Его губы и нос измазаны запекшейся кровью. Сестра стоит боком ко мне, но я вижу, как заострились – сильнее прежнего – черты её лица. Взгляд полубезумен. Губы неразборчиво шепчут что-то ей одной понятное, а руки водят по воздуху, будто черпают воду.

– Шин… хроно… каф… нун, – доносятся отголоски фраз на незнакомом языке.

Мои кошмары как никогда реальны. Размеренный ритм чтения, точно заклинание, вспенивает кровь. Вот бы встать подле сестры и произносить непонятные слова за ней следом, вот бы раствориться в магических переливах чужеродного диалекта. Есть в этом что-то неправильное, но я не могу оторваться: смотрю, затаив дыхание. Внезапно Денис содрогается всем телом, а в руках Евы оказывается пустой шприц. Игла устремляется к сердцу парня и замирает в сантиметре от него.

– Пора, – говорит сестра, а эхо её голоса отскакивает от стен кабинета.

От леденящего душу ужаса я зажмуриваюсь. Писк оборудования на миг обрывается, чтобы стать непрерывным.

– Я всё правильно сделала? – у кого-то спрашивает Ева жалобным, надтреснутым голосочком.

– Лучше и быть не может, – отвечает ей… отец.