Читать книгу Психология женского насилия. Преступление против тела - Анна Моц - Страница 31

Общее нежелание рассматривать факт существования материнского сексуального насилия до недавнего времени отражалось в относительной малочисленности литературы, посвященной теме женщин-правонарушителей. Исследование Сараджян, посвященное женщинам, которые совершали сексуальное насилие в отношении детей, является весомой попыткой описать и классифицировать женщин, признанных виновными в этих преступлениях. В соответствии с системой, которую использовала Сараджян в своем исследовании 1996 г., женщин, которые совершают сексуальное насилие в отношении детей, можно разделить на три группы:

• женщины, изначально избравшие своей целью детей раннего возраста;

• женщины, изначально избравшие своей целью подростков;

• женщины, которые изначально принуждались мужчинами к совершению сексуального насилия.

Лауру лучше всего можно классифицировать как относящуюся к последней группе, хотя степень ее принуждения осталась не до конца выяснена, поскольку оказалось, что она получала значительное удовлетворение от сексуальных взаимодействий с детьми, демонстрировала крайне незначительную заботу о них и не осознавала наносимый им вред.

Сараджян, основываясь на своих собственных наблюдениях, приводит следующие характеристики женщин, сексуально злоупотреблявших детьми:

– Сексуальное насилие в отношении детей может совершаться женщинами любого возраста, социального и материального положения, интеллектуальных способностей, формы занятости и семейного положения.

– Жертвами этих женщин чаще всего оказываются те дети, в отношении которых они исполняют материнские функции.

– Когда насилие совершается в отношении очень маленьких детей, пол ребенка при выборе цели для женщин-насильников значительной роли не играет.

– В случаях совершения сексуального насилия над подростками пол ребенка при выборе жертвы представляется важным.

– Женщины склонны совершать сексуальное насилие над детьми всеми теми же способами, что и мужчины, за исключением того, что они вынуждены осуществлять проникновение в тело ребенка при помощи пальцев или подручных предметов, замещающих пенис. Женщины способны получать сексуальное удовлетворение от совершения над детьми садистичных действий сексуального характера (курсив мой – А. М.).

– Женщины любого возраста могут и совершают сексуальное насилие в отношении детей. Предполагается, что разница в возрасте не является ключевым моментом, но некоторые женщины-преступницы могут быть фиксированы на определенных возрастах, что приводит к эмоциональной конгруэнтности с ребенком.

– Женщины склонны совершать сексуальное насилие над детьми длительное время, в особенности когда дети, являющиеся их целями, в то же самое время являются их биологическими детьми. Это может быть связано с возрастающей зависимостью детей от женщин, которые совершают над ними сексуальное насилие, и/или с тем, что у таких детей меньше уверенности, что им поверят, если они расскажут, что насильником была женщина, – и поэтому они менее склонны придавать факт насилия огласке.

(Saradjian, 1996, p. 38)

В соответствии с несколько иной классификационной схемой, которую предложили Грин и Каплан, Лауру можно было бы идентифицировать как человека, совершившего «бесконтактное преступление», в ходе которого женщины принудительно вовлекают детей в совершение сексуальных действий со взрослым, обычно мужчиной-сообщником, или позволяют соучастнику приставать к ребенку в своем присутствии. Их исследование показало, что по сравнению с контрольной группой женщин-заключенных, не совершавших преступлений сексуального характера, находящиеся в заключении растлительницы несовершеннолетних имели как большее количество психиатрических отклонений, так и большее количество случаев физического и сексуального насилия в своем детстве (Green, Kaplan, 1994). Это наглядно видно на примере Лауры, которая подвергалась физическому насилию в семье, хотя сексуальное насилие над ней было совершено сожителем матери, а не членом семьи. Лаура была убеждена, что ее мать знала о происходящем, однако не смогла остановить его; точно так же сама Лаура впоследствии позволяла детям подвергаться сексуальному насилию и поощряла их к этому – как посредством фотосъемки происходившего, так и во время генитального контакта детей с ее мужем.

Лаура принимала активное участие в побуждении детей покинуть свои дома и участвовать в действиях, носящих сексуально-насильственный характер. К тому же ее собственный детский опыт и возникшие в результате пережитого в ранние годы представления о том, что действия сексуального характера между детьми и взрослыми обладают качествами привязанности, комфорта и возбуждения, сформировали ее собственное желание принимать участие в сексуальных взаимоотношениях с детьми. Лаура отождествляла себя исключительно с детьми и демонстрировала высокий уровень эмоциональной конгруэнтности, т. е. она чувствовала, что могла сопереживать детям и относиться к ним значительно лучше, чем к взрослым, рядом с которыми она чувствовала себя неадекватной и неуклюжей. Вуайеризм Лауры был очевиден в те моменты, когда она поощряла детей позировать для порнографических фотографий. Лаура отрицала свое собственное возбуждение, позволяя мужу выражать желание вместо себя, что позволяло ей сохранять контроль над ощущениями сексуального возбуждения и отказаться от ответственности за них.

Матери, которые совершают насилие в отношении своих детей, относятся к ним как к своим нарциссическим расширениям и совершают над ними насилие в извращенной попытке избавить себя от глубинных чувств собственной неадекватности, вины и угнетенности. Сексуальное взаимодействие обеспечивает временное освобождение от этих чувств, избавление от ненависти к себе и ощущения несчастья, но после эйфории изначальная депрессия и чувство вины возвращаются, и таким образом устанавливается порочный круг. Вина усиливает депрессию, которая, в свою очередь, вызывает большую потребность убежать от мощных негативных чувств. Сексуальные фантазии становятся средством облегчения от негативных чувств и достижения комфорта. Желание действовать по сценарию фантазии постепенно увеличивается, и с его воплощением в жизнь в какой-то момент критически важная граница между мыслями и действиями рушится, мать становится активно действующим лицом, совершающим сексуальное насилие над своим ребенком. Вэллдон рассказывает об этом цикле в своем описании женщины-насильника:

Клинически женщина-насильник демонстрирует перверсию «материнского инстинкта», в рамках которой она, в моменты стресса, испытывает сильные физические ощущения, включая сексуальное влечение к детям, ее собственным и/или чужим. Она пытается не позволить мысли перейти в действие, поскольку знает, что такое поведение неправильно, но сильное побуждение физически и/или сексуально атаковать объект ее желания/ненависти оказывается непреодолимым, и, соответственно, женщина ему поддается. При совершении действия возникает чувство восторга и освобождения от сексуального возбуждения, но эти чувства немедленно заменяются чувствами стыда, отвращения к себе и подавленности».

(Welldon, 1996, p. 178)

Для того чтобы понять корни первертного материнства, критически важно исследовать собственный опыт матери, опыт получения ею заботы в детстве. Передача первертных паттернов воспитания между поколениями – феномен, имеющий большое значение, о чем уже было рассказано в главе 1. Однако важно отметить, что совершение людьми, подвергавшимися жестокости в прошлом, насильственных действий в отношении других отнюдь не неизбежно, и внимание должно быть уделено тому, как именно можно прервать этот цикл. Тем не менее повторение подобных паттернов четко прослеживается в историях женщин, поступающих в судебную амбулаторную клинику в связи с выдвинутыми против них обвинениями как в совершении актов сексуального или физического насилия в отношении детей, так и в том, что они не защитили детей от подобных злоупотреблений. Эти женщины могут формировать отношения с мужчинами, склонными к проявлению сексуального и физического насилия, и стать частью инцестуозных и хаотических семей, в которых границы между детьми и взрослыми отсутствуют или извращены самым драматическим образом. Сексуальное насилие, совершаемое родителями в отношении своих детей, вторя их собственному опыту пережитого в детстве насилия, может стать нормой в таких небезопасных семьях. Подобное показано в приведенном ниже материале клинического случая.

Клинический случай

Моника: насилие со стороны 62-летней женщины

Монику направили для оценки риска, который она представляла для своей внучки, первого ребенка младшей дочери. Моника совершала насильственные действия сексуального характера в отношении своей дочери в контексте жестокого сексуального насилия, включавшего инцест, который происходил в семье в целом. Все десять детей были вовлечены в сексуальные взаимодействия друг с другом, со своими родителями и с двумя квартирантами среднего возраста. Монике было предъявлено обвинение по двум эпизодам посягательств непристойного характера, совершенных ею в отношении двух младших девочек, которых она подвергла пенетрации с помощью пальцев и чьи груди она ласкала. Ей также было предъявлено обвинение в посягательстве в отношении младшего сына, чей пенис она трогала в попытках мастурбировать ему.

На интервью она была робкой, ее речь была заметно нарушена, к тому же у нее была так называемая «волчья пасть». Она расплакалась, когда речь зашла о том, что она может потерять возможность общаться со своей внучкой, но, казалось, ее совершенно не беспокоила перспектива не иметь никаких взаимоотношений с кем-либо из ее детей. Все дети, по-видимому, отреклись от нее и в дальнейшем способствовали разоблачению постоянно происходившего в семье глубоко извращенного насилия, которое включало в себя демонстрацию детям жесткой порнографии.

Мое первое знакомство с этой семьей произошло через одного из старших сыновей, которого, начиная с его семилетнего возраста, били и насиловали трое его старших сводных братьев и квартирант. Впоследствии, в возрасте 15 лет, он сам совершил посягательство на трехлетнюю девочку и в дальнейшем активно совершал насильственные действия в отношении своих младших сестер, вступая с ними в половую связь, – когда это началось, самой младшей из них было шесть лет. Он попал ко мне для оценки его состояния в возрасте 19 лет, сразу после его освобождения из-под стражи, в то время как его 18-летняя партнерша ожидала их первенца. Он был приговорен к заключению в связи с совершенным им непристойным посягательством, и в тюрьме им было совершено несколько серьезных суицидальных попыток. В связи с его противоправными действиями сексуального характера он был направлен на терапию, и я наблюдала его примерно девять месяцев, в течение которых он поведал мне подробности своего детства, в том числе и то, в какой мере его мать посягала на него в сексуальном плане. Она приходила в его спальню по ночам и ласкала его пенис до тех пор, пока не наступала эрекция, и иногда мастурбировала ему до получения им оргазма. У него также были яркие воспоминания о жестокости и садизме, с которыми его старшие сводные братья подвергали его анальному сексу, зачастую на глазах у его родителей и других братьев и сестер. С ним самим и с его младшими братьями старшие совершали анальное половое сношение, а после этого побуждали их совершить половой акт с их младшими сестрами. Обо всех этих насильственных действиях было известно всем в их семье и, как правило, происходили они в местах общего пользования. В домашнем обиходе часто использовались материалы, относящиеся к жесткой порнографии, в том числе детская порнография с участием животных, а также видео, на которых в групповом сексе принимают участие дети и взрослые.

Эта семья была одной из самых абьюзивных, садистичных и ненормальных из тех, что я когда-либо наблюдала, и осознание масштабов насильственного обращения и жестокости, происходивших в ней, было трудно вынести. Возможно, наиболее удручающей была явная иллюстрация передачи паттернов насилия от поколения к поколению на примере того, как братья насиловали сестер под руководством своих родителей и старших сиблингов. Насилие часто включало в себя проявления садизма, такие как нападки на жертв. Характерным примером проявлений садизма и тех унижений, которым в этой семье подвергались жертвы, было то, как сводные братья заставляли младших детей пить их мочу. Мать, оценку состояния которой меня попросили провести, не только была осведомлена об этих крайних, практически невероятных формах проявления насилия в ее семье, но и принимала в них активное участие, черпая как эмоциональное, так и сексуальное удовлетворение в контроле и власти, которые она распространяла на этих крайне неблагополучных детей с искаженной психикой.

Самая младшая дочь Моники, когда ей было десять лет, описала в заявлении в полицию свой опыт насилия со стороны матери. Наименьшая форма злоупотребления заключалась в том, что мать заставляла дочь мыть себя в ванне, в том числе мыть ей грудь. Это происходило, по-видимому, после обычного мытья дочери с Моникой. В перверсии своей материнской роли Моника приказывала девочкам мыть ее грудь, а затем посыпать ее тальком. Это злоупотребление носило характер инфантильности и отчаяния, как будто Моника просила своих маленьких дочерей предоставить ей некий физический контакт, которого она была лишена в своем младенчестве. В ходе таких актов насилия проявлялась депривация и печаль, в то же время в них демонстрировалось полное пренебрежение чувствами девочек, которые использовались в качестве объектов для удовлетворения матери. Она запретила девочкам рассказывать социальным работникам, посещавшим семью, о любых проявлениях сексуального насилия, которым они ежедневно подвергались со стороны своих братьев, сестер и самой Моники.

Другая ее дочь, которой на тот момент было 12 лет и которая являлась второй основной пострадавшей от этого насилия, подтвердила, что ее также заставляли мыть и ласкать грудь матери, а также добавила, что мать могла растирать ее гениталии, а также гениталии ее сестры. Она описала, как Моника могла войти в их общую спальню и спросить, болят ли у них влагалища, что свидетельствовало о ее полной осведомленности о той степени сексуального насилия, которому подвергали девочек другие члены семьи. Этот вопрос также представляется извращенной пародией на обычную материнскую заботу. Если девочки говорили «да», поскольку часто бывало именно так, она грубо вводила пальцы им во влагалище и втирала туда тальк. Девочка охарактеризовала данные действия как «грубые» и «болезненные». Ее заявление очень тяжело читать, особенно тот момент, где она говорит: «Когда мама заканчивала с этим, она обычно велела никому об этом не рассказывать, в противном случае она грозила выгнать меня». В заявлениях детей ярко описаны угрозы, боль, смятение и страх, которые были частью опыта сексуального насилия.

К сожалению, многие уголовные расследования против братьев и сестер были прекращены в силу трудностей со сбором свидетельств некоторых других детей, вовлеченных в это насилие. Поэтому было важно, чтобы установление фактов о сексуальном насилии выполнялись хотя бы в гражданском суде. По делу, возбужденному службой опеки относительно пятерых детей из этой семьи, судья в своем выступлении заявил: «Столь многое из этого практически неслыханно, что я вновь и вновь напоминаю себе об осторожности и бдительности, но, как бы часто я ни давал себе подобных предостережений, я вынужден заключить, основываясь не только на „балансе вероятностей“, но и с определенной печальной и пугающей уверенностью, что дети в этой семье подвергались тому сексуальному насилию, о котором идет речь… Они подвергались сексуальному насилию со стороны членов семьи в таком масштабе и в течение такого длительного времени, что даже те, кто не принимал активного участия в этом насилии, должны были знать об этом, однако не могли защитить младших детей, которые являлись членами их собственной семьи».

Хотя изначально было удивительно, как вообще мог ставиться вопрос о том, представляет ли Моника опасность для своих детей, тем не менее запрос на оценку ее состояния выявил, насколько сложно участие Моники в сексуальном насилии над ее детьми осмыслялось и принималось к сведению специалистами, задействованными в процессе. Это просто не укладывалось в голове, думать об этом было нестерпимо. Ее внешний облик пожилой, немощной женщины, ее собственная психологическая уязвимость и тот факт, что она была бабушкой младенца, казалось, закрывали собой тот факт, что она была еще и преступницей, признанной виновной в совершении противоправного деяния, указанного в Приложении 1 Закона о детях и молодежи Великобритании. В своем докладе в суде я повторно озвучила ключевые факты по делу и заявления, сделанные в отношении систематических насильственных действий сексуального характера, совершавшихся Моникой в отношении своих детей, настоятельно подчеркивая ту опасность, которую она представляла для любого ребенка, вступавшего с ней в контакт. План местных властей по опеке, в котором был предусмотрен запрет Монике контактировать с внучкой, был в конечном итоге принят.

Тот факт, что мать ребенка, девушка, которой на момент ее первого обращения в полицию было 12 лет и которая сама была одной из наиболее пострадавших жертв насилия в этой семье, может сама представлять риск совершения сексуального насилия в отношении своего ребенка, также был важным вопросом для рассмотрения. И его следовало довести до сведения социальных работников, задействованных в этом удручающем деле. Степень травматической сексуализации и насилия в этой семье создала значительный риск того, что насилие будет по-прежнему передаваться от одного поколения к другому.

Каплан описывает связь между стратегиями женщины-перверта и социальными представлениями, определяющими то, как ее поведение будет понято: «Обман настолько важен для перверсии, что если мы не обнажим скрытую от нас ложь, нас сразу же обманут» (Kaplan, 1991, p. 9). Вопрос обмана, включая самообман, крайне важен, поскольку в значительной степени влияет на признание преступниками своей ответственности за совершение сексуального насилия в отношении детей, а также склонность к обману снижает шансы на участие в терапии. Проблема отрицания среди преступников мужского пола, для которых существуют качественно разработанные программы терапии, была описана клиницистами, и это описание в равной мере может быть применено и в отношении женщин-преступниц, совершивших сексуальное преступление (Beckett, 1994).

В приведенном ниже в качестве иллюстрации случае из практики описывается то, насколько трудно бывает противостоять отрицанию женщинами-преступницами своих деяний, особенно в ходе разбирательств, инициированных службой опеки, когда решается, где и с кем будет размещен в итоге ребенок, и когда появляются те мощные чувства, возникающие в результате контрпереноса, которые могут оказывать воздействие на способность терапевта сохранять вовлеченность в происходящее с клиентом. Неимоверное чувство стыда, связанное с насилием со стороны матерей по отношению к детям, является бременем как для жертв материнского сексуального насилия, так и для самих женщин, его совершивших, поскольку это преступление, вероятно, считается самым извращенным и неприемлемым для других, являясь прямым вызовом заветным представлениям о материнстве. Возможное влечение матерей к своим детям, даже к сыновьям-подросткам, по-прежнему является темой, в высшей степени запретной для обсуждения, и возможность сексуального контакта обычно признается только в том случае, если женщина, как Иокаста, не осознает, что она фактически совершает инцест.

Клинический случай

Эллисон: материнское сексуальное насилие и обман

Эллисон, 39-летняя женщина, была направлена в амбулаторное отделение для оценки ее пригодности к психотерапии, которая требовалась ей в связи с жалобами на депрессивные переживания. Незадолго до этого в результате судебных слушаний она была лишена права опеки над своей дочерью Самантой. Запрос местных властей о передаче Саманты под опеку был удовлетворен, а в составленном ими плане опеки конечной целью определялось удочерение девочки. Пятью годами ранее Эллисон добровольно передала свою шестилетнюю дочь Дженнифер в службу опеки при местных властях, поскольку она чувствовала себя неспособной справляться с дочерью. Эта девочка дала развернутое свидетельство того, что Эллисон совершала с ней насильственные действия сексуального характера, что впоследствии привело к тому, что ребенка направили на размещение при органах опеки на длительный срок с полной передачей прав опеки. Эллисон отрицала обвинения в совершении сексуального насилия, однако признала, что отвергала свою дочь и пренебрегала ее потребностями. На момент прохождения процедуры оценки Эллисон проживала одна со своим 13-летним сыном Люком, права опеки над которым передаче не подлежали.

Эллисон была тревожной женщиной средних лет, очень настороженно относящейся к перспективе посещения амбулаторной клиники, в прошлом у нее был неудачный опыт взаимодействия с психологами, один из которых обследовал ее на предмет способности осуществлять уход за детьми в рамках слушания дела Дженнифер и который заключил, что Эллисон представляла для детей опасность. Эллисон сочла это заключение обидным и глубоко несправедливым, выражала по этому поводу злость, а также указывала на очевидные фактические несоответствия в отчете, представленном суду. Однако по задокументированным свидетельствам по тому делу было выявлено, что Эллисон имела обыкновение менять фактические данные без каких-либо очевидных причин, что приводило к противоречивым и недостоверным утверждениям с ее стороны даже о таких очевидных фактах, как дата рождения и адрес проживания. Она признавала, что иногда забывала некоторые вещи и находила свою ситуацию запутанной и ошарашивающей настолько, что она не всегда понимала «что происходит». Ее отвлеченная и нервная манера держаться передавала хаотичный и подавляющий характер ее образа жизни, а также выявляла ее дезорганизованную личность, раскрывая неустойчивое восприятие ею самой себя и окружающей среды. Эллисон решительно не соглашалась с наблюдениями детских психологов, которые всесторонне оценили Дженнифер и пришли к выводу о высокой вероятности того, что девочка подвергалась насилию со стороны матери. Детские психологи нашли ее слова весьма правдоподобными в свете многочисленных последовательных заявлений и степени тех психических нарушений, признаки которых она проявляла. Дженнифер предпринимала попытки суицида и наглядно описывала опыт материнского насилия, который она пережила.

Описание Дженнифер сексуального насилия, совершавшегося ее матерью, было последовательным, подробным и понятным. Она описала крайне извращенное поведение. Так, Дженнифер сообщила, что Эллисон раскрашивала свои половые органы и область сосков перед совершением сексуального насилия. Также было сказано, что мать заставляла Дженнифер заниматься с собой оральным сексом, проникать в свое влагалище при помощи пальцев и других предметов. Дженнифер сообщила, что такое злоупотребление происходило часто, иногда до трех – четырех раз в неделю, и что ее мать также применяла к ней физическое насилие. Брат Дженнифер, Люк, сказал социальному работнику, что его мать «делала грубые вещи» с его сестрой, но попросил не говорить о своих словах матери. Дженнифер проявила необычно беспокойное и сексуально окрашенное поведение в школе, что в конечном счете и привело ее в службу опеки при местных властях, тем более, что ее мать находила «невозможным» справиться с ней. Дженнифер постоянно демонстрировала сексуально окрашенное поведение с другими детьми, включая Люка, с которым ее видели целующейся и обнимающейся «по-взрослому», что она объясняла тем, что просто «чмокнула его».

Во время своего первого пребывания у опекунов Дженнифер впервые сделала серьезные заявления о сексуальном насилии со стороны своей матери. Дженнифер доставила большие неприятности своим опекунам из-за своего сексуально расторможенного и агрессивного поведения, особенно в отношении младшей приемной сестры. Эллисон объяснила заявления Дженнифер тем, что та злилась на нее за то, что была отвергнута. Вскоре после того, как ее взяли в приемную семью, Дженнифер встала посреди дороги, задрала юбку, спустила трусики и заявила, что «ждет, когда приедет машина». Похоже, это была очень сексуализированная попытка самоубийства, свидетельствующая, что девочка чувствовала себя вещью, никчемной и полностью отчаявшейся. Эллисон же сообщила, что это было показателем того, насколько отвергнутой почувствовала себя Дженнифер, когда ее поместили под опеку. Мать возмущалась, зачем бы ей понадобилось отдавать дочь органам опеки, если она якобы хотела злоупотреблять ею, и пришла в ярость, когда я сделала предположение, что родители могут признавать, что их дети могут быть в опасности, находясь дома.

Эллисон призналась, что и сама когда-то подвергалась сексуальному насилию со стороны старшей сестры. Она сильно огорчилась и рассердилась на мои слова, когда я предположила, что она, возможно, хотела защитить Дженнифер от того, что испытала сама и что ее здоровая часть хотела, чтобы ребенка поместили подальше от опасности. Было очевидно, что Эллисон гораздо легче было обсуждать свой опыт сексуального насилия, нежели собственные фантазии и действия сексуального и насильственного характера. Эллисон была склонна перекладывать ответственность за отклонения в поведении Дженнифер, такие как воровство и драка, на саму девочку, описывая ее как «хитрую», «манипулятора», «пройдоху» и «требующую внимания».

Воссоздать четкую историю жизни Эллисон на текущий момент и согласованную картину последних событий было очень трудно. Она жила во множестве мест, часто и импульсивно переезжая в связи с разрывом сексуальных отношений с мужчинами. Она путалась в местах и сроках переездов, предоставила противоречивую информацию о своем текущем месте проживания, сказав, что она переехала и при этом дав мне свой предыдущий адрес – только для того, чтобы потом обвинить меня в некорректном упоминании ее адреса в моем отчете для суда. Она сообщила, что в последние годы не употребляла наркотики, однако регулярно употребляла марихуану, а эпизодически – и более тяжелые наркотики, включая экстази и кокаин. Она описала общие чувства подавленности, обиды, безнадежности и глубокой несправедливости, в частности по поводу того, что ее расценили как потенциальную сексуальную угрозу для ее маленькой дочери. Было непохоже, чтобы она возражала против того, чтобы жить отдельно от Дженнифер, также она не выказывала обеспокоенности ее судьбой, сосредоточившись вместо этого на своем собственном чувстве несправедливости и на том, что ей необходимо быть со своим младшим ребенком.

В ходе первого интервью выяснилось, что Эллисон в детстве предала огласке факт сексуального насилия со стороны ее сестры Рэйчел. Эллисон было шесть лет, а ее сестре одиннадцать, когда Рэйчел начала принуждать ее выполнять в отношении себя сексуальные действия орального характера, а также проникать в нее пальцами. Рэйчел использовала физическую силу, иногда привязывая ее к кровати. Эллисон была самой младшей из троих девочек. Ее биологический отец бросил ее мать еще до рождения Эллисон, и она никогда его не видела. Когда Эллисон исполнилось восемь лет, ее мать снова вышла замуж после серии коротких отношений с разными мужчинами, один из которых однажды осуществил сексуальное посягательство в отношении Эллисон. Ее мать по характеру была депрессивной женщиной с взрывным темпераментом, которая часто набрасывалась на своих детей с любым доступным предметом в руках, в том числе, как это было в одном очень пугающем случае, с кочергой. Она не смогла обеспечить адекватную защиту Эллисон, в результате чего сексуальное насилие над той со стороны сестры продолжалось в течение нескольких лет, пока ей не исполнилось десять. И все это, очевидно, оставалось незамеченным.

Эллисон четко помнила сексуальное насилие и «угощения», которые она получала после того, как принимала участие в сексуальном взаимодействии. Она казалась явно расстроенной, когда рассказывала мне эти подробности. Хотя Эллисон заявила, что теперь ненавидит свою старшую сестру, она неоднократно оставляла Дженнифер под присмотром Рэйчел, не заботясь о вероятности того, что сестра также может злоупотреблять ее дочерью. Когда Эллисон спросили о такой возможности в интервью, она выразила очень мало эмоций и не проявила никаких сожалений по поводу своего решения. Эллисон поддерживала контакт со своей сестрой уже во взрослой жизни, и при этом не виделась со своими родителями и средней сестрой, которую называла «пустое место».

Эллисон стало легче рассматривать своего сына Люка как отдельного человека, что помогло ей психологически отвлечься от переживаний о дочери. Для Эллисон казалось возможным дифференцировать себя и Люка, вероятно, потому, что рождение его на свет и процесс его воспитания не пробуждали в ней каких-либо чувств и воспоминаний о ее собственных отношениях с матерью и сестрой, воспринимавшихся как властные фигуры. Люку дозволялась определенная степень индивидуации, хотя я постоянно держала в голове мысль о том, что, возможно, Эллисон сексуально провоцировала и запутывала своего сына, даже если фактически она не привлекала его к инцестуозной связи. Эллисон говорила о Люке с точки зрения его способности заботиться о ней и защищать ее, что отражало ее полностью искаженное представление о границах и указывало на глубину ее собственной зависимости и эгоцентризма.

Примечательно, что специалисты органов опеки не рассматривали возможные риски проживания с матерью для Люка, несмотря на его нарушенное и сексуально окрашенное поведение в школе и некоторые признаки того, что он, возможно, был вовлечен в сексуальное насилие над Дженнифер. Опеке казалось немыслимым, чтобы мальчик (впоследствии подросток) подвергался риску сексуального насилия со стороны своей матери, хотя его сестра и высказывала явные обвинения в серьезном сексуальном, физическом и моральном насилии.

Хотя уголовное дело по заявлениям о сексуальном насилии и злоупотреблениях не было открыто, судья по гражданским вопросам, который вел дело Дженнифер, сделал на основании изученных фактов вывод, что Эллисон совершила в отношении своей дочери сексуальное насилие. Частично это было основано на свидетельствах нескольких специалистов по защите детей, которые наблюдали Дженнифер, а также на основании свидетельства судебного клинического психолога, который производил оценку состояния Эллисон и подготовил отчет для суда. Судья определил, что Эллисон была женщиной, представлявшей опасность для детей, находящихся на ее попечении, поскольку мало заботилась об их эмоциональном и физическом благополучии, а также он описывал сексуальное насилие, совершенное Эллисон, и ее отказ от Дженнифер как проявление «бессердечного пренебрежения ее интересами».

Эллисон присутствовала на трех диагностических встречах, предложенных ей, но отклонила возможность получать психологическую поддержку из-за моих связей с судебными службами, заявив, что она не преступница, а просто подавлена, поскольку «потеряла» двоих детей, а также потому, что в детстве она была жертвой сексуального насилия со стороны своей сестры. Она чувствовала себя «обвиняемой» и что «все против нее». Тот факт, что, встречи со мной подразумевали исследование ее отношений с Дженнифер, сексуальных аспектов ее материнства, ее глубокой идентификации со своей дочерью и трудности в установлении четких границ между детьми и взрослыми, воспринимался Эллисон очень настороженно и с испугом. Она жаловалась, что «на самом деле я ее не слушала» и что она чувствовала себя совершенно изолированной и беспомощной. Она непреклонно отказывалась признавать ту ненависть, которую испытывала к своей дочери, а также ту враждебность, с которой с ней обращалась. В конечном счете Эллисон была лишена права опеки над дочерью, которая стала предметом заботы службы опеки и была передана на удочерение. Вновь столкнувшись с лишением права опеки, что заставляло ее чувствовать ярость, ощущение, будто ее ограбили, Эллисон больше не продвигалась вперед в признании своих собственных сексуальных нарушений и склонности к насильственному поведению.

Интенсивные чувства, возникавшие у меня в результате контрпереноса, затрудняли сохранение терапевтически нейтральной позиции по отношению к Эллисон из-за глубины ее отрицания и жестокости по отношению к дочери. Я понимала, что жестокость была ей нужна, чтобы справиться с ее собственными разрушительными импульсами, направленными на саму себя и на ее неспособную защитить мать. Я задавалась вопросом, могла ли Эллисон лгать компульсивно по поводу каких-то, возможно, незначительных вопросов, чтобы создать отдельное чувство собственной идентичности и убедить себя, что у нее есть внутреннее личное пространство, в которое другие не могут так легко войти? С помощью лжи о довольно обыденных событиях и фактах она могла создать дистанцию между собой и другими и сохранить чувство обособленности, поскольку границы ее личной идентичности были настолько хрупкими, что ей нужно было защищаться от любого, кто что-либо о ней знал или становился слишком близким. Несмотря на то, что я понимала ее страх, меня не покидало ощущение, что Эллисон меня обманывает или вводит в заблуждение многими своими противоречивыми повествованиями. Порой я чувствовала себя по отношению к ней преследователем, желая бросить ей вызов в отношении всех высказываемых ею несоответствий. Когда я спрашивала Эллисон о расхождениях в ее заявлениях, я сталкивалась с враждебным отрицанием любых подобных несоответствий и вместо ответа выслушивала обвинения в том, что я «не слушаю» и «перевираю слова». Это привело меня к внутреннему конфликту, и я обнаружила, что начала подвергать сомнению мое личное понимание концепции интервью и точность своих записей. Я оказалась в роли ненадежного свидетеля, в позиции, подтолкнувшей меня к пониманию опыта Эллисон в обмане и насилии.

Человек, который слушал и пытался понять опыт Эллисон, становился в ее глазах преследующим и ненадежным, т. е. таким же, какой Эллисон воспринимала свою мать – не защищающей, пренебрегающей фигурой, позволявшей одновременно совершаться сексуальному насилию и осуществлявшей в отношении Эллисон физическое насилие. Казалось, будто она отразила в этом опыт своего детства, когда она ощущала, что ей кругом лгут и что ее восприятие было неверным, будто она была сумасшедшей.

Кроме того, Эллисон была в ярости из-за того, что ее собственная жертвенность не замечалась, – она идентифицировала себя как жертву, а не преступницу, и чувствовала смятение и отчаяние, когда ее роль насильника все-таки исследовали. Она не могла удержать оба этих аспекта в своей голове и считала невыносимыми мои попытки помочь ей это сделать.

Интенсивность моих чувств контрпереноса, по-видимому, относилась к жестокости импульсов Эллисон, направленных в свой адрес, что выражалось в ее сексуальном насилии в отношении дочери. Через сексуальное насилие над Дженнифер Эллисон бессознательно воссоздавала свой опыт, атакуя тело маленькой девочки так, как это происходило с ее собственным телом когда-то. Когда я осмыслила весь опыт унижения и насилия Эллисон, я получила возможность проникнуться состраданием к девочке, которой она была когда-то, и к женщине, которой она стала. Она совершила серьезную попытку самоубийства во время заключительного слушания по делу Дженнифер, которую она мотивировала чувством вины за то, что она поместила ребенка под опеку в приемную семью. В воображении Эллисон Дженнифер была на ее стороне, а также она являлась хранилищем ее ненависти к себе и целью ее разрушительных импульсов. Сексуальный садизм, который она направляла на Дженнифер, также представлял собой своеобразную форму психического убийства:

Сексуальное насилие в отношении детей является не чем иным, как символической формой убийства, поскольку единственный способ убить кого-то в психическом смысле, а не буквально отнять его жизнь, заключается в том, чтобы проникнуть в тело через его отверстия.

(Kirsta, 1994, p. 289)

Отказавшись от терапии, Эллисон избавилась и от меня. Она могла доверять мне только в той мере, в которой я могла ее подпитывать и сочувственно относиться к ней как к жертве сексуального насилия, совершенного женщиной, а также как к жертве физического и эмоционального насилия со стороны ее матери и отчима.

Она не могла вынести меня, поскольку я высказывала мысль о том, что она также была и агрессором, насильником детей. Ее несчастье и отчаяние казались неподдельными, а оборонительная позиция, похоже, была связана с ее стыдом и глубоким чувством собственной никчемности. Тот факт, что я знала о заявлениях, сделанных Дженнифер и подтвержденных Люком, означали в ее глазах, что я в конечном счете тоже стану отвергать и осуждать ее. Она также осталась без «контейнера», в который могла бы «сливать» свои токсичные чувства, а без него столкнулась лицом к лицу со своей собственной агрессией и отчаянием.

Эллисон защищалась от невыносимой душевной боли, отделив свои агрессивные импульсы и спроецировав их на дочь посредством сексуального манипулирования ею. Оказалось, что она состоит в эмоционально, если не сексуально перегруженных отношениях со своим сыном, которого она охарактеризовала как «мужчину всей ее жизни». Эллисон показала очень скромную способность распознавать свою собственную агрессию, спроецированную на других людей, которую она замечала, только когда та уже «отражалась обратно» на нее, и поэтому Эллисон обитала в параноидальном мире, где ее неоднократно отвергали, унижали и в конечном счете покидали. Сексуальное насилие над Дженнифер временно давало Эллисон возможность избежать депрессии и страха, без такой возможности она чувствовала отчаяние.

Истоки гнева Эллисон, судя по всему, лежали в опыте младенчества и детства, который оставил ее с чувством ужасающей ненависти к себе и концентрированной инфантильной ярости по отношению к ее собственной обделяющей, незащищающей, жестокой матери, а также к сексуально эксплуатирующей сестре. В детстве Эллисон не получила опыта интеграции своих недопустимых агрессивных чувств и так и не смогла развить какое-либо безопасное хранилище для них ни внутри, ни снаружи. Для Эллисон ее мать была безжизненным, жестоким объектом, неспособным ответить на ее потребности или ее попытки взаимодействия. Став сексуальным агрессором в отношении своей собственной дочери, Эллисон смогла избавиться от огромного чувства бесполезности и опасности нападения, которые она испытала, спроецировав их. Она интернализировала образы своих сестер, а также своей матери как агрессоров и идентифицировалась с ними, что позволило ей воссоздать насильственную динамику со своим собственным ребенком женского пола.