Читать книгу Я ждал тебя… - Анна Пушкарева - Страница 4

Антон был в детском доме за разнорабочего. Когда директор брала его на работу, ему так и не был озвучен список его обязанностей, и теперь он был вроде мальчика на побегушках. Делал всё, от самой тяжелой работы до самой незначительной, потому что не умел отказаться, сказать нет. Он боялся потерять то малое, что у него было, поэтому безропотно позволял на себе ездить. Грузил мешки с мукой, крупами и картошкой, мыл полы, чистил детскую обувь, дворничал и много чего еще.

Никто ни разу не спросил, устал ли он. Все только давали поручения. Он был этаким служкой для общего пользования. Как он сам к этому относился? Ненавидел ли этих людей, которые держали его в чёрном теле, почти в рабстве? Нет, ненависти не было в его душе, он был рад помочь всем и каждому, кто к нему обращался. Положа руку на сердце, кто смог бы помочь им, если не он? Хотя его никто не ценил, он знал, что в нем нуждаются, и это немного согревало его сердце. Мужчин среди персонала не было, одни женщины, – ну как бросишь их одних решать мужские проблемы? Может быть, вынужденные постоянно решать неженские задачи, они оттого и были вечно недовольные, неприветливые, а порой даже агрессивные.

Как бы то ни было, про себя Антон считал этих людей своей семьей, до мелочей изучив каждого из них. Угадывая их настроение, наперед мог сказать, всё ли хорошо у такой-то, или что-то не ладится. Он тонко чувствовал людей, благодаря своему длительному, молчаливому их изучению. Он оправдывал их, говоря себе, что они просто люди, со своими слабостями, – а себя в глубине души считал недостойным даже их пренебрежительного отношения.

Антон знал, что окружающие испытывают к нему отвращение. Очень хорошо это было видно по тому, как к нему относились дети. Они, как известно, своего отношения не прячут, не лицемерят и выносят свои вердикты, не жалея людей вокруг. Иногда они совсем не правы, но все же услышать о себе нелицеприятный отзыв из детских уст – достаточно больно.

Здесь были такие дети, которые в силу своих психических болезней, толком никого не воспринимали, боялись всех и вся, – но они, как считал Антон, были самые добрые. Они никогда никого не обижали, не оскорбляли, думая, что каждую минуту их собственная жизнь подвергается смертельной опасности. Они существовали в состоянии постоянного страха. Антон им симпатизировал, ему хотелось защитить их от невидимых врагов, утешить, но они не давались ему, избегая так же, как и всех остальных.

Зато другая категория детей не давала Антону спуску. Это были дети озлобленные, мрачные, с желанием разрушать всё вокруг, которые не узнали, что такое любовь, в их душе не сформировалось и не расцвело это чувство, они пришли в мир с психологией преступников. Пока они были еще маленькими, их преступления тоже были маленькими и считались злобными шалостями. Никем толком не пресекаемые, эти дети вырастали в твердом убеждении, что правда – на их стороне.

Для этих детей не существовало авторитетов, они взирали на взрослых, как на объект своих психологических опытов, будь то рядовая воспитательница или директор, – что уж говорить об Антоне! Они всячески издевались над ним: когда он подметал двор, они намеренно проносились по куче мусора или листьев, растаскивая и распинывая все в разные стороны, – и ему приходилось начинать работу заново. Когда он ел, даже не с ними за одним столом, а в отдалении, они кидались в него огрызками от яблок и рыбными косточками. Дразнили его страшилищем и лешим, – потому что он был невысокого роста, а главное, – отпустил бороду и редко стриг волосы, надеясь хоть немного спрятать за ними свое отвратительное лицо. Челку Антон намеренно отпустил ниже глаз, и сальные, скатавшиеся пряди бросали странные тени на его лицо, изредка обнажая блестевший, влажный левый глаз.

Когда его дразнили, он, казалось, весь стремился забраться, спрятаться под эту челку, и смотрел оттуда полным страдания взглядом. Он не должен был реагировать на оскорбления, ведь перед ним были всего лишь невоспитанные дети, – а они, чувствуя вседозволенность, распалялись еще больше. Потому что когда-то самые дорогие люди обошлись с ними жестоко, теперь они мстили всему миру, и на них не было никакой управы.

Ждать хоть какой-то защиты от директрисы не приходилось, да и унизительно было бы жаловаться, что, дескать, малолетние допекают его. Он, двадцатипятилетний детина, не мог найти управу на мелюзгу? Не мог, не умел обойтись жестоко с детьми. Да и потом, и директриса, и воспитательницы, конечно, все видели, но закрывали глаза на происходящее. У них было много других дел.

Антону приходилось терпеть; за семь лет он смог довести свое терпение до совершенства. И потом, он заметил, что терпеть проще, когда оправдываешь других людей и прощаешь их, даже если они об этом не догадываются. Таким золотым терпением он обладал не всегда: вначале приходилось очень сложно, он был, как загнанный зверь, у которого вырвали зубы и когти. Возвращался к себе в каморку, кружил взад-вперед в маленьком, замкнутом пространстве, с еле сдерживаемом желанием кричать, реветь, нередко разбивал костяшки в кровь, молотя кулаком по склизкой стене. А ведь ему нужно было беречь руки – они единственные кормили его…

Дети сменялись другими детьми, но ничего не менялось, и оскорбления продолжались. Как будто бы прежнее поколение передавало новому некий заряд ненависти. Но постепенно Антон понял, что не в нем дело и что ненавидят не его, а ту жизненную ситуацию, в которой оказались. Потому и брызжут злобой на всех окружающих – ведь они вынуждены контактировать с этим миром, но не знают другого отношения, кроме обид, упреков и ненависти. В глубине души Антон жалел их. Ему удалось в свое время сделать то, что не получалось у них – не заразиться этой беспричинной злобой, – и он начал относиться с пониманием к их поведению, как и подобает взрослому человеку.

Однако, оставались некоторые вещи, с которыми Антон так и не смог смириться. Он мог примириться со своей внешностью, с равнодушием персонала детского дома, с издевательствами детей, с бытовой неустроенностью, – но было нечто такое, бессознательное, что его душа так и не могла принять.

Начало лета было больше похоже на осень. Каждый день шел дождь. Обувь ребят, которую Антон должен был сушить и чистить по вечерам, была ни на что не похожа. Теперь ему требовалось в два раза больше времени, чтобы привести ее в порядок. Работать на улице тоже было невозможно: земля превратилась в месиво, в котором завязали ноги; на асфальте стояли лужи. Резиновых сапог у Антона не было, а его старые башмаки пропускали. Пока они еще не очень просили есть, но в скором времени обещали совсем разинуть беззастенчивые свои рты…

Нужно было готовиться к переезду в летний лагерь, но летнего настроения ни у кого не было. На душе у Антона, продрогшего до костей, скребли продрогшие кошки. В этом ливневом июне он вдруг почувствовал себя таким одиноким, никому не нужным! Еще и кашель этот усилился, душил его по ночам. Лекарств никаких не было. Антон думал о том, что нужно будет срочно вырезать и попытаться продать очередные шахматы, чтобы купить лекарства, проблема только в том, что у него не было ни минуты свободного времени. Да еще и дерево закончилось, нужно было где-то доставать…

Он всю жизнь был одиноким и никому не нужным, – так что же случилось с ним сейчас? Он перестал справляться с гнетом своего одиночества? Он держался из последних сил, и ему чудом удавалось не сорваться. Антон чувствовал себя таким усталым, как будто по его следам несколько дней к ряду шли преследователи, а он бежал от них, бежал, как старый волк, и совсем выбился из сил. Вместо дыхания из горла – сиплый хрип.

Он вернулся к себе в каморку по обыкновению за полночь. Стены в его комнатке снова плакали. Он машинально взял в руки тряпку, занес ее вверх, но не выдержал и повалился навзничь. Хорошо, что под ним оказалась кровать; Антон выключился сразу, не отдавая себе отчета, что надо бы переодеться и лечь в более подходящую позу. Он лежал на животе с неестественно вывернутыми руками и далеко выброшенным вперед подбородком. Его позвоночник изогнулся какой-то невероятной дугой. Но у Антона не было сил, чтобы пошевелиться; он вообще перестал что-либо понимать. Не чувствовал он и того, как из его левого глаза выбралась и шустрой змейкой побежала по щеке слеза. Все остальные чувства ушли, оставив место одному-единственному желанию. О Боже, как ему хотелось, чтобы на этом свете нашлась хотя бы одна душа, которая любила бы его!..