Читать книгу Учительница русского - Анна Пушкарева - Страница 11

В конце сентября выходной день у Ивана Петровича и Варвары совпал с выходным в школе у Юрки. Иван Петрович испросил у какого-то рыбака лодку, снарядил её, и они отправились на середину Оби, к острову, за свои очертания прозванному Кораблик.

Инициатором речного приключения стала Варвара, видя, как маленький Вильгельм мается круглыми сутками взаперти. Непонятно отчего, но Ульрих неожиданно запретил сыну сношаться с местной детворой.

– Они стали обижать его, – бегло объяснил Герхарт Варваре.

– Почему? – удивилась она, но так и не дождалась ответа на свой вопрос.

Через какое-то время, однако, Герхарт сказал странную фразу, которая, возможно, и служила ответом на её вопрос.

– Вы очень наивны, товарищ Максимова… Хотя, возможно, это и не так плохо.

Таким образом, Вильгельм оказался лишён своего, пожалуй, единственного развлечения и стал ещё сильнее тяготеть к Варваре. Она была для него как бы окном в мир людей, страшащий и притягательный одновременно. С одной стороны, его, видимо, какими-то россказнями пугал отец, но потом приходила Варвара, строгая, но простая и открытая, которая без опаски рассказывала о мире и показывала его во всей многогранности, – с ней становилось спокойнее и снова хотелось доверять.

Однажды, когда они гуляли в парке и присели отдохнуть на скамейку, Вильгельм в каком-то напряжении, с немигающими глазами, вдруг положил свою белоснежную голову Варваре на колени. Первое мгновение она не знала, что делать. Несмело положила руку на его худощавое плечо, сделала над собой усилие, чтобы не дать волю чувствам. Женское естество восстало из глубин, которые никто никогда не изучит и не опишет, ибо до дна этого омута никому и никогда не добраться. Варвара понимала, что если она сейчас дрогнет, приласкает мальчика, то это навсегда перечеркнёт необходимую официальность в их отношениях. По этой же причине она не могла бы учить собственного сына, – не хватало дистанции, не хватало той скованности, которая держит человека в тонусе, а мозг – в прохладе.

– Скучно тебе дома одному?

– Да.

– Попроси папу сводить тебя куда-нибудь?

– Папы нет.

– То есть как так нет?

– Я не знаю, где он. Он не говорит мне никогда, куда уходит.

– А вечером?

– И вечером нет.

– А кто же укладывает тебя спать? Что ты кушаешь?

– Я сам. Я умею расстилать и убирать постель. Ем хлеб с холодным мясом, папа не разрешает включать плиту.

– Странно, мне казалось, что кто-то заботиться о тебе, ты всегда такой чистенький и аккуратный.

– Да, кто-то приносит мне свежее белье и выглаженные рубашки, чистит пальто, но я не знаю, кто это. Я его никогда не видел. А ботинки я чищу сам, я умею.

– Молодец! – кивнула Варя, безрадостно задумавшись.

– Мóлодец? – переспросил Вильгельм, вдруг услышав знакомое слово из сказки, которую на днях читала ему Варвара. – Я – добрый мóлодец?

И так смешно выговаривал он это простое, казалось бы, слово, так усиленно выжимал языком «л», артикулировал «д» и цыкал под конец, что Варя невольно улыбнулась. Сложно стать частью другого народа, если ты не пил молоко матери на этой земле. Какими бы талантливыми ни были учителя, они не смогут так запросто ввести в твою жизнь красных девиц и добрых молодцев, научить любить запах ладана и кадила на воскресной службе, почитать Бога Отцом… Тут учителям уже поздно, тут нужны бабушки и нянюшки, приставленные к колыбели.

И снова сердце Вари сжалось в приступе неясной тоски, она представила перед собой взрослого Вильгельма, молодого мужчину с белокурыми волосами, сидящего с ней рядом на этой лавке в парке. Если она спросит о его детстве, что испытает он, что придёт ему на память? Большой холодный дом в чужой стране, дом, где в течение целого дня можно никого не встретить, разве что какие-то тени, передвигающиеся в непонятном направлении, словно в другом измерении и издающие глухие, зловещие звуки. Вот чьи-то руки, мелькнувшие в полутьме с твоим пальто, зажатым в узловатых пальцах. Фантазия Варвары разыгралась не на шутку, она живо представляла себе детскую головку, вжимающуюся в плечики от каждого нового звука, испуганные глаза. Как пусто Вильгельм должен ощущать себя в этом мире, где к живому человеку можно прикоснуться пару раз в неделю, как вот сейчас к ней.

Возможно, дело обстояло не так трагично. Вильгельм от обиды на отца мог рассказывать всякие небылицы, чтобы его пожалели и встали на его сторону. К восьми годам он волей-неволей перенял у Ульриха многие повадки, а тот, как уже поняла Варвара, в своём разговоре и отношениях далеко не всегда был искренен. Но да Бог с ним! Она остро чувствовала тоску этого мальчика, и ей вдруг стало его так жаль, что она, недолго думая, предложила:

– Хочешь поехать с нами на рыбалку в выходной? Сейчас рыбы много. Помнишь, я тебе говорила, если в названии месяца есть буква «р»…

– То можно хватать рыбу! – радостно закончил Вильгельм.

– Я возьму Юру. Он тоже любит рыбалку. Вы, наконец, познакомитесь и, может быть…

– А куда мы будем плыть?

– На остров, который называется Кораблик, там хорошо, отмель белого песка у самой воды… Тебе понравится!

И вот они вчетвером уже сидят в лодке, мягко оттолкнувшейся от берега, Иван Петрович берет вёсла, мальчишки повисают на него огромных, как у Молотобойца, плечах. Юра счастливо, лучистым и торжествующим взглядом озирает дали, – в такие минуты он становится не похож сам на себя, обычно сосредоточенного и угрюмого мальчишку. Это – его земля, и он чувствует некоторое, пусть и незлобное, превосходство над своим маленьким гостем. Он знает и чувствует эту светло-голубую, полупрозрачную высь, в которую, словно стражники, вонзили свои пики изумрудные ели. Колышется березовое море, взмахивая последней зеленью и бросая в воздух золотые брызги облетающей листвы. Вовсю уже пахнет пряным грибом, и, соединяясь с запахами далёких костров, этот аромат обещает ни с чем не сравнимое удовольствие для желудка. Лёгкая речная рябь пытается поймать отражение неба, и ему, маленькому мальчику, хочется опустить руку в эту прозрачную волну и поймать свою золотую рыбку, – чтобы загадать ей желание и выпустить снова на волю. Как много вольной воли в этих местах, и как живо откликается на неё все внутри! Юрка косо поглядывает на Вильгельма: ему, этому иностранцу, не понять, в его радости есть что-то искусственное, ненастоящее, и Юра это очень хорошо чувствует.

Его становится жаль. В той липкости, с которой он приклеивается ко всем вокруг, вырисовывается скудость его жизни. Вильгельма обрядили в Юркину одежду, – его белая рубашка, наглаженные брючки и добротное пальто совсем не подходили для рыбалки и приключений на свежем воздухе. Пришлось слегка закатать рукава и штанины, – и вышел совсем такой русский мальчик, на голову которому водрузили видавший виды картуз.

Начал он с того, что поглядывал на Юрку подозрительно, должно быть, не желая делить Варвару с её сыном. Но совсем скоро всякая настороженность исчезла у него из обращения, и он превратился в Юркин хвостик, повторяя за тем каждое движение и каждый жест. Из него вышел замечательный компаньон для игр, готовый на любую авантюру. На берегу, когда рыбалка им надоела, мальчишки принялись строить шалаш, потом плот, потому что их «взяли в плен разбойники и держат в плену на своём тайном острове, с которого необходимо совершить побег». Варя с улыбкой наблюдала за их играми, цель её затеи с рыбалкой была, кажется, достигнута.

Когда же Иван Петрович наловил рыбы, то развёл костёр, над которым водрузил нехитрую конструкцию с котелком. Сразу душа запросила свежей ушицы. Варя предусмотрела все, чтобы сварить вкусную похлёбку: четыре картофелины, морковь, луковицу, укроп, – и быстренько порезала в котелок овощи, умело орудуя ножом прямо на весу.

Юра и Вильгельм расположились вокруг костра, привлечённые ароматами, заструившимся над песчаной мелью. Варя втайне наблюдала за мальчиками, и, несмотря на веселость, было в их отношении друг к другу что-то, что настораживало её. «Они оба не совсем обычные, наверное, от этого им сложно сойтись друг с другом искренно». И действительно, их игра, в конце концов, все равно вырулила на шпионскую тематику.

– Ты, Вильгельм, будешь шпионом, – заявил Юра. – Ты же немец, а мы с вами воевали!

Вильгельм не понял нового слова и насупился, с озадаченным видом пережёвывая хлебный шарик, который он скатал из краюхи украинского хлеба, прихваченного из дома Иваном Петровичем. Тот признавал только такой хлеб, и Варина мама выучилась совсем недурно его печь. Снаружи он всегда получился покрытый хрустящей корочкой, а внутри оставался нежным и баловал язык пряной кислинкой. Ради этой кислинки Иван Петрович готов был биться с любым врагом, но именно этот хлеб, который вкушал он каждый день, и делал Ивана Петровича крайне миролюбивым.

– Э, внучок, ты – потише! Земля на всех народит, если её не кровью поливать, а пóтом. Она лапоть на себе чувствовать любит, а не сапог солдатский. Вот и теперь, чего ты делишь? Рыбы тебе мало, – так вон её сколько в реке, лови – не хочу. И на тебя, и на него хватит, правда, Веля? А как услышит река, что ты делиться не хочешь, унесёт всю рыбу далеко, вот увидишь, унесёт!

Мальчишки посмотрели на деда широко распахнутыми глазами.

– Куда же унесёт? – прошептал Юрка.

– А туда и унесёт, к немцу тому же и унесёт, – с кем ты делиться не хотел.

– Да я не то, чтобы не хотел делиться… – протянул Юрка, почёсывая затылок.

– А что ж, по-твоему, война, как не делёж?

Слова мудрого деда произвели на мальчишек какое-то волшебное впечатление и, наевшись ухи, они опять ушли играть, держась за руки.

Варвара и Иван Петрович помолчали.

– Гарный хлопец, – наконец, прервал молчание Иван Петрович, кивнув на Вильгельма, – забавно размовляет по-нашему.

Варя улыбнулась, но поймала себя на мысли, что ей совершенно не хочется теперь разговаривать, особенно про Вильгельма и его отца, а также её новую службу. В такие моменты будто невидимая удавка сжималась вокруг её шеи, не душила, но мучила напоминанием о себе. Горло сжималось в необъяснимом импульсе, внутри начинало першить. А здесь разливался тот сладкий простор, который так и хотелось молчаливо втягивать ноздрями, расправляя лёгкие внутри груди, а вслед за ними – невидимые крылья за спиной. Так тяжко обменять отношения с природой, – этим золотым шатром пронизанным остриями гигантских елей, – на вымученные отношения с людьми, полные сложностей и условностей.

Как будто прочитав Варины мысли, Иван Петрович тихо осведомился:

– Не обижает тебя евонный отец?

– Зачем ему меня обижать? – даже как-то и не удивилась Варя, как будто давно готовилась к такого рода расспросам.

– А где жинка его?

– Мне это неизвестно, – пожала плечами Варя, растворяясь взглядом в голубой волне. Если бы и впрямь можно было раствориться и утечь вместе с прозрачной водой к горизонту…

– То-то и оно! Не пристает? – прищурил наставленный на нее глаз Иван Петрович.

– Нет. Да я и не дамся.

– Знаем мы ваше бабье племя: какие вы решительные на словах! А глядишь, мужик на плечо ладонь положит, так уж и таете, словно воск меж тёплых пальцев.

– Я – мужняя жена, и от тебя, отец, мне обидно слушать такие подозрения!

– Ну полно-полно, погорячился я. Сердце болит, ноет. Все-таки немец он, а от немцев на нас что-то худое опять поднимается…

– Ну вот, разве ты не первый миротворец, кто всегда радел против войны, говорил, что все люди – братья, а война – братоубийственный грех.

– Я и теперь на том стою! И больше того тебе скажу, Варя, но скажу втайне, на этом пустом острове, потому что не гоже, чтобы об этом слышал кто-то чужой. Я и на войну при императоре не пошёл, потому что не хотел убивать. А на войне без этого нельзя, не убережешься. И я сбег в глухую тайгу, но там в одиночку прожить невозможно, зверь потревоженный бродит… Ты знаешь, зверь войну всегда чует, хоть на другом конце земли стреляют. Как будто есть у них какая своя лесная перекличка, проводок, по которому передают хорошие и плохие вести. Растревоженный зверь – человеку не друг, пришлось мне возвращаться к людям. Так я и попал в Новониколаевск, скитался-прятался, потом увидел твою мать и понял, что конец пришёл моей конспирации, – Иван Петрович смешно выговаривал это слово, – умру, если не женюсь. И начал ходить возле неё, как петух возле курицы, позабыв про опасность. Несколько нас вокруг неё крутилось, таких петухов, – это ещё больше меня подогревало. Я должен был сделать её своею. И знаешь, Варя, любви в этом мало было, любовь пришла потом, а поначалу – это такое сильное, страшное влечение, которому противостоять нет никакой мочи. А мужику разве хочется противостоять? Нет, противостоять это смерти подобно, а только наоборот: в том его единственная мысль, единственное дыхание, чаяние, вопль, тяга. Эта силушка словно за ворот берет и поднимает над землей, и воротит тобою, куда ей надо. Оттого и говорю тебе: ты – баба красивая, и немец – сущий дурак, если хоть мысленно не положил ещё ладони тебе на плечо…

Варя не знала, что отвечать. То ли от ветра, прохладного и сырого от воды, то ли от чего другого щеки её разгорелись и пылали, и она, опасаясь, что Иван Петрович заметит это, села к нему боком. Мысли её путались от всего, что она только что услышала. Варя, во-первых, не любила, когда другие посвящали её в свои тайны, – не потому, что не умела их хранить, а потому что они как раз ложились ей на душу неприкосновенным грузом, который тяжело нести и невозможно сбросить.

Вот и теперь она узнала, что перед ней – дезертир, который сбежал от мобилизации и спрятался в сибирских болотах, хотя был ещё молод и вполне мог держать в руках оружие. Но в последнее время у неё не было никакого желания осуждать других, процеживать их сквозь угольное ушко, копаться в их мотивах, причинах и извиняющих обстоятельствах. Они поступали так или иначе, руководствуясь своими принципами, опытом, в конце концов, воспитанием, принятой ими моралью. Она не хотела быть ничьей судьей. Ровно как не хотелось ей теперь ковыряться в отношении к ней Ульриха. Варе это казалось унизительным.

– Обещаю, что буду осторожна с ним, – выдавила Варя в ответ на предостережения Ивана Петровича.

– И не с ним одним! – отец назидательно поднял вверх натруженный палец, увенчанный широким, пожелтевшим ногтем. – Заново сгущается небо над нашими головами, тревожно как-то.

Варя молчала, не решаясь признаться, что чувствует ровно то же самое.

– Ты нашла работу хорошую, и, чтобы ты понимала, против немца я ничего не имею. Только не забывай: это не они нас кормят, а мы – их. Оно ведь как, если посудить: они нам – идеи, просвещают нас, тёмных, а мы темны только наружностью, а внутри все светимся. Как уголёк: он снаружи сажей покрыт, а внутри теплится. Теплились всегда, покуда ни запутали нас умы эти умные, в сговоре с нашими доморощенными «просветителями».

– А, может, ну её, эту работу, – вдруг проговорила Варвара, – смотри, какой лес кругом, сколько земли! Есть, где укрыться и чем прокормиться…

– Эх, доча-доча, я тоже так думал в своё время. Только этот лес – не одной тебе нужен, – вот в чем закавыка…