Читать книгу Удольфские тайны - Анна Радклиф - Страница 8

Проснувшись рано утром, Эмили не чувствовала, что отдохнула: дурные видения преследовали ее всю ночь, лишая спокойного сна – последнего благословения всех несчастных. Однако стоило открыть окно, посмотреть на озаренный утренним солнцем лес и вдохнуть свежего воздуха, как сознание прояснилось. Все вокруг было наполнено жизнерадостной свежестью. Издалека доносились колоритные звуки, если подобный эпитет позволительно применить: зовущий к заутрене колокол монастыря, слабое бормотание морских волн, птичьи трели, мычание пасущихся между деревьями коров. Восхищенная красотой просыпающегося мира, Эмили впитывала его задумчивое спокойствие, и пока ожидала к завтраку отца, мысли ее воплотились в поэтические строчки:

Первый час утра

Вскоре внизу послышалось движение, а потом раздался громкий голос Мишеля: погонщик выводил из хлева мулов. Выйдя из комнаты, Эмили сразу встретила отца. Вместе они спустились в маленькую гостиную, где вчера ужинали, и обнаружили на столе накрытый завтрак. Хозяин с дочерью ждали гостей, чтобы пожелать им доброго утра.

– Я завидую вашему дому, друзья мои, – признался Сен-Обер. – Здесь так приятно, так спокойно и так опрятно. А воздух! Если что-то и способно восстановить здоровье, то, несомненно, только этот воздух!

Лавуазен благодарно поклонился и с французской галантностью ответил:

– Нашему дому можно позавидовать, месье, потому что вы и мадемуазель почтили его своим присутствием.

Сен-Обер дружески улыбнулся и сел за стол, где его ждали сливки, фрукты, молодой сыр, масло и кофе. Внимательно наблюдая за отцом, Эмили поняла, что он очень плохо себя чувствует, и попыталась убедить отложить путешествие на вторую половину дня. Однако Сен-Обер стремился как можно скорее попасть домой и выражал свое желание с несвойственной ему настойчивостью. В ответ на предложение дочери он заявил, что чувствует себя ничуть не хуже, чем в последние дни, а ехать в прохладные утренние часы легче, чем в любое другое время. Но в тот момент, когда благодарил почтенного хозяина за гостеприимство, лицо его изменилось, и, прежде чем Эмили успела его поддержать отец, без чувств откинулся на спинку кресла. Спустя несколько мгновений внезапный обморок отступил, однако о том, чтобы двинуться в путь, пришлось забыть. Сен-Обер попросил, чтобы ему помогли подняться в спальню и лечь в постель. С трудом владея собой, Эмили постаралась скрыть свои чувства от отца и подала дрожащую руку, чтобы проводить его наверх.

Устроившись в постели, Сен-Обер позвал дочь, которая плакала в своей комнате, а когда Эмили вошла, знаком велел всем остальным удалиться. Едва они остались вдвоем, он протянул ей руку и посмотрел с такой глубокой нежностью и печалью, что Эмили не выдержала и бурно разрыдалась. Сен-Обер старался собраться с силами, но говорить все равно не мог, а лишь сжимал ладонь дочери и сдерживал стоявшие в глазах слезы. Наконец он все-таки обрел голос и со слабой улыбкой проговорил:

– Мое дорогое дитя, милая Эмили!

Снова наступило молчание. Больной поднял глаза, словно в молитве, а потом более твердым голосом, в котором отцовская нежность сочеталась с религиозной торжественностью святого, продолжил:

– Дорогое дитя, я хотел бы смягчить болезненную правду, которую должен тебе открыть, но не чувствую необходимых сил. Увы! Обманывать тебя было бы слишком жестоко. Скоро нам предстоит расстаться, так что давай поговорим, чтобы мысли и молитвы помогли нам вынести разлуку.

Голос его дрогнул, а плачущая Эмили прижала руку отца к груди, но не смогла поднять на него глаза.

– Не буду тратить время понапрасну, – совладав с чувствами, продолжил Сен-Обер, – ведь сказать нужно многое. Существует одно важное обстоятельство, которое я должен объяснить, но перед этим ты должна мне дать торжественное обещание. Только после этого я почувствую облегчение. Ты уже заметила, дорогая, как я спешу домой, но пока не понимаешь почему. Выслушай же мой рассказ и дай обещание умирающему отцу!

Пораженная его последними словами, Эмили подняла голову, словно впервые осознав грозящую отцу опасность. Слезы высохли. Несколько мгновений она смотрела на Сен-Обера с выражением непередаваемой боли, а потом вздрогнула и потеряла сознание. На крики Сен-Обера прибежали Лавуазен с дочерью и начали приводить ее в чувство, однако сделать это удалось не скоро. Когда же Эмили пришла в себя, потрясенный Сен-Обер не сразу смог заговорить. Вновь оставшись с дочерью наедине и подкрепившись целительным напитком, он попытался ее утешить и, насколько позволяла ситуация, успокоить. Эмили обняла отца, не желая слушать никаких увещеваний, так что тому не оставалось ничего иного, как молча заплакать вместе с ней. Наконец, вспомнив о долге и решив избавить больного от собственного жалкого вида, она вытерла слезы и приготовилась слушать.

– Дорогая Эмили, – произнес Сен-Обер, – дорогая дочь, мы должны со смиренной надеждой взирать на Создателя. Он защищает и поддерживает нас в каждом испытании, наблюдает за каждым нашим шагом, каждой мыслью. Бог не покинет нас в эту минуту. Я чувствую в своем сердце его утешение. Я оставляю тебя, дитя мое, на его попечение. Не плачь, милая Эмили. В смерти нет ничего нового или удивительного, ведь все мы знаем, что родились, чтобы умереть. И нет ничего ужасного для тех, кто верит во всемогущего Создателя. Даже если бы сейчас я остался жив, спустя несколько лет нам в любом случае пришлось бы проститься. Уделом моим стала бы старость со всеми болезнями, лишениями и горестями, а потом все равно пришла бы смерть и заставила бы тебя проливать горькие слезы. Так что, дитя мое, возрадуйся тому, что я избавлен от страданий и могу умереть в здравом уме, сознавая утешительную силу веры и смирения.

Утомленный речью, Сен-Обер умолк. Вновь собравшись с силами, Эмили заверила, что его слова непременно будут услышаны.

Немного отдохнув, Сен-Обер заговорил снова:

– Позволь перейти к близкой моему сердцу теме. Я уже говорил, что должен взять с тебя торжественное обещание. Так позволь же услышать его сейчас, прежде чем я объясню главное обстоятельств, которого оно касается. Есть и другие, но ради спокойствия тебе их лучше не знать. Обещай, что поступишь именно так, как я скажу.

Потрясенная торжественной серьезностью этих слов, Эмили осушила непрошеные слезы, посмотрела на отца с особым, подчеркнутым вниманием и поклялась в точности исполнить его завет.

Сен-Обер продолжил:

– Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить в то, что ты нарушишь обещание, тем более данное так торжественно. Выслушай внимательно все, что я скажу. В маленькой комнатке, смежной с моей комнатой в Ла-Валле, оборудован тайник: одна из досок в полу поднимается. Ты узнаешь ее по особому узору на дереве, это вторая доска от стены напротив двери. На расстоянии примерно в ярд от дальнего конца помещения, возле окна, ты увидишь поперечную линию, как будто прибита дополнительная планка. Открывать тайник нужно так: надавить ногой на линию, чтобы конец доски опустился. Тогда можно будет без труда задвинуть доску под соседнюю половицу и увидеть скрытое пространство.

Сен-Обер помолчал, переводя дыхание. Эмили сидела неподвижно, застыв в напряженном внимании.

– Все ясно, дорогая? – уточнил отец.

Едва находя слова, она заверила, что поняла и запомнила порядок действий.

– Значит, когда вернешься домой… – с глубоким вздохом продолжил Сен-Обер.

При упоминании о том, что ей придется возвращаться одной, Эмили неудержимо разрыдалась. Да и сам Сен-Обер утратил с трудом обретенную выдержку и заплакал. Однако вскоре взял себя в руки и продолжил:

– Дорогое дитя, умоляю: успокойся. Когда я уйду, ты не останешься без защиты. Я вверяю тебя заботам Провидения, которое никогда не покидало меня. Не мучь себя бурным излиянием горя, лучше покажи пример сдержанности.

Сен-Обер снова замолчал, а Эмили попыталась совладать со своими чувствами, но безуспешно.

Не скрывая боли, отец вернулся к теме разговора:

– Когда вернешься домой, зайди в маленькую комнатку. В тайнике под той половицей, которую я описал, ты обнаружишь сверток бумаг. Сейчас послушай внимательно, так как данное тобой обещание непосредственно касается следующего указания. Эти бумаги необходимо сжечь, причем – особенно подчеркиваю – не читая.

На миг удивление пересилило горе, и Эмили отважилась спросить, почему условия так строги.

Сен-Обер ответил, что если бы мог объяснить причину, то данное ей обещание оказалось бы бессмысленным.

– Тебе достаточно осознавать важность точного выполнения моих указаний. Под этой же доской ты найдешь двести луидоров в шелковом кошельке. В те времена, когда провинцию наводнили разбойники всех мастей, тайник был устроен как раз для того, чтобы хранить там имевшиеся в замке деньги. Я должен взять с тебя еще одно обещание: что ты никогда, даже при самых тяжелых обстоятельствах, не продашь замок Ла-Валле.

Далее Сен-Обер потребовал, чтобы, выходя замуж, дочь оговорила в брачном контракте, что замок всегда будет принадлежать ей, а затем подробно изложил нынешнюю финансовую ситуацию:

– Двести луидоров и те деньги, которые сейчас при мне, – это все наличные средства, которые я тебе оставляю. О последствиях банкротства месье Моттевиля ты уже слышала. Ах, дитя мое! Я оставляю тебя в бедности, но не в нищете, – добавил он после долгого молчания.

Не в силах ответить, Эмили опустилась на колени возле кровати и оросила слезами руки отца.

После беседы душа Сен-Обера заметно успокоилась, и, утомленный долгой речью, он погрузился в сон, а Эмили продолжала смотреть на отца и плакать – до тех пор, пока не услышала осторожный стук в дверь.

Пришел Лавуазен и сообщил, что исповедник из соседнего монастыря ждет внизу и готов причастить больного. Эмили не захотела тревожить отца, но попросила передать, чтобы священник не уходил.

Сен-Обер проснулся в помутненном сознании и не сразу узнал сидевшую возле постели дочь, а узнав, беззвучно пошевелил губами и протянул к ней руку. Эмили сжала безвольную ладонь, пораженная печатью смерти на дорогом лице. Через несколько мгновений, когда взгляд отца стал более осмысленным, она спросила, не желает ли он побеседовать с исповедником. Он ответил, что готов к встрече. Как только священник явился, Эмили вышла из комнаты. Исповедь продолжалась около получаса. Вернувшись, Эмили нашла отца крайне взволнованным и осуждающе посмотрела на патера, который не сказал ни слова – лишь поднял на нее печальный взгляд и отвернулся. Дрожащим голосом Сен-Обер пригласил дочь помолиться вместе с ним и спросил, не желает ли Лавуазен присоединиться к молитве. Старик пришел вместе с Агнес. Все опустились на колени возле кровати, а святой отец прочитал заупокойную молитву. Сен-Обер лежал с умиротворенным лицом, внимая обряду. Из-под опущенных век то и дело текли слезы, а Эмили и вовсе рыдала, прерывая священника.

Закончив молитву и совершив последнее помазание, святой отец удалился, а Сен-Обер знаком попросил хозяина подойти ближе, взял его за руку и, немного помолчав, слабым голосом произнес:

– Дорогой друг, наше знакомство оказалось коротким и в то же время достаточно долгим, чтобы дать вам возможность проявить великодушное внимание. Не сомневаюсь, что ваша доброта распространится на мою дочь и поддержит ее. На те несколько дней, что она проведет здесь, я доверяю Эмили вашим заботам. Говорить что-то еще нет необходимости: отцовские чувства вам известны. Мои же чувства оказались бы еще более горькими, если бы не надежда на вас.

Он умолк, и Лавуазен со слезами на глазах заверил, что сделает все возможное для облегчения горя Эмили и даже, если нужно, проводит ее в Гасконь. Предложение настолько утешило Сен-Обера, что он с трудом нашел слова, чтобы поблагодарить хозяина за участие и сказать, что с радостью принимает помощь. Глубоко тронутый, Лавуазен вышел из комнаты, и Эмили осталась наедине с быстро слабевшим отцом. Пока ни чувства, ни голос его не покинули, и время от времени он давал дочери советы относительно будущей самостоятельной жизни. Возможно, никогда еще Сен-Обер не мыслил так здраво и не выражался настолько ясно, как сейчас, в последние минуты земного бытия.

– Прежде всего, дорогая Эмили, не допускай излишней впечатлительности – романтической ошибки многих тонких умов. Те, кто обладает глубокой восприимчивостью, должны с раннего возраста понимать опасность этого чувства, ибо оно преувеличивает как горе, так и восторг. Поскольку в нашем мире болезненные события происходят куда чаще, чем приятные, а наша восприимчивость ко злу острее восприимчивости к добру, не умея владеть своими чувствами, мы становимся их жертвами. Я знаю, Эмили, ты скажешь, что скорее согласна лишний раз пострадать, чем отказаться от минут счастья. Но если душа твоя устанет от превратностей судьбы, ты согласишься отдохнуть и освободишься от этого заблуждения. Ты поймешь, что призрак счастья сменился реальностью, так как счастье возникает в состоянии покоя, а не смятения. Оно обладает умеренной и постоянной природой и так же не способно родиться в раздраженном мелочами сердце, как и в сердце, лишенном чувств. Как видишь, дорогая, я хоть и пытаюсь оградить тебя от опасностей излишней чувствительности, но вовсе не призываю к апатии и равнодушию. В твоем возрасте я считал этот порок страшнее сентиментальности и сохранил это мнение до сих пор. Да, я называю равнодушие пороком, поскольку оно ведет к прямому злу. Впрочем, причиняет не больше вреда, чем необузданная сентиментальность, которую, следовательно, также можно назвать пороком. Однако первый порок чреват более опасными последствиями… Все, я устал, – слабым голосом закончил Сен-Обер. – Но все сказанное настолько важно для твоего будущего, что я хочу быть правильно понят.

Эмили заверила, что навсегда запомнит его драгоценный совет и всегда будет ему следовать. Отец нежно и печально улыбнулся:

– Повторяю, если бы я мог, никогда не стал бы учить тебя безразличию, лишь указал бы на опасности излишней впечатлительности и посоветовал, как их избежать. Помни, любовь моя: я заклинаю тебя от того самообмана, который уничтожил душевный покой многих людей. Опасайся гордиться своей чувствительностью. Если ты поддашься этому тщеславию, то навсегда утратишь счастье. Не забывай и то, что единственный милосердный поступок, единственное по-настоящему полезное действие достойно всех абстрактных чувств в мире. Чувство не украшение, а позор, если не привело к хорошим поступкам. Скряга, считающий себя уважаемым человеком лишь потому, что владеет богатством и тем самым путает средства для осуществления добра с настоящим добром, ничуть не хуже чувствительного, но лишенного добродетели человека. Встречаются люди, столь склонные к ложной, исключающей практическое добро чувствительности, что отворачиваются от несчастных, чтобы не видеть их страданий, и даже не пытаются им помочь. До чего презренна та гуманность, которая ограничивается жалостью там, где способна помочь!

После короткого отдыха Сен-Обер заговорил о своей сестре мадам Шерон:

– Позволь поведать тебе о важном обстоятельстве, непосредственно влияющем на твое благосостояние. Тебе известно, что в последнее время мы с сестрой мало общались, но поскольку она твоя единственная родственница, в завещании я вверил тебя ее попечению вплоть до совершеннолетия и попросил заботиться в будущем. Конечно, мадам Шерон не совсем та особа, которой я с готовностью поручил бы свою Эмили, однако выбора нет: в целом она неплохая женщина. Не стану советовать тебе попытаться завоевать ее расположение: ты сделаешь это ради меня.

Эмили заверила, что в точности исполнит все заветы отца, и добавила с тяжелым вздохом:

– Увы! Скоро у меня не останется ничего, кроме заветов, и я буду искать утешения в исполнении ваших желаний.

Сен-Обер посмотрел в лицо дочери, как будто хотел что-то сказать, но не смог: силы его оставили, веки отяжелели. Этот взгляд проник Эмили в самое сердце.

– Дорогой отец! – воскликнула она, но тут же умолкла, сжала безвольную руку и закрыла лицо платком, чтобы спрятать слезы.

Сен-Обер все же услышал ее рыдания и, вернувшись к действительности, проговорил слабым голосом:

– Ах, дитя мое! Пусть мое утешение станет твоим. Я умираю в покое, зная, что возвращаюсь к груди Отца, который останется им и после смерти. Всегда верь в него, любовь моя, и он поддержит тебя в эти минуты так же, как поддерживает меня.

Эмили могла только слушать и плакать, однако сдержанность отца, его вера и надежда немного смягчили боль, хотя всякий раз, вглядываясь в изнуренное страданием лицо, замечая смертные морщины, ввалившиеся глаза с тяжелыми, полуопущенными веками, она испытывала невыразимые муки, вытерпеть которые могла лишь дочерняя преданность.

Сен-Обер захотел снова ее благословить и спросил, протягивая руки:

– Где ты, дорогая?

Эмили отвернулась к окну, чтобы скрыть от него свое горе, и поняла, что отец лишился зрения.

Благословив дочь и совершив последнее усилие уходящей жизни, Сен-Обер снова откинулся на подушку. Эмили поцеловала покрытый смертной испариной лоб и, забыв о выдержке, оросила лицо отца слезами. Сен-Обер открыл глаза. На миг в них мелькнуло сознание, но тут же пропало. Больше он не произнес ни слова.

Постепенно погружаясь в небытие, Сен-Обер протянул до трех часов дня и тихо ушел из жизни.