Читать книгу По следам слов - Антология, Питер Хёг - Страница 31

По какой странице эпоху твою прочтут,

с укоризной над ней головой качая?

Напиши на полях про свою мечту

перед тем, как оставить ее, отчаясь.

И далекий читатель над горкой книг

улыбнется, вспомнив себя другого,

как лицом к лицу вырастают дни

по теченью времени круговому.

В квартирке на окраине темно.

Еще ночная тень лежит на веках,

лишь заплутавшим странником в окно

заглядывает ниточка рассвета.

Так тихо, что ни шороха, ни

звука шин за окнами не слышно.

Еще горят над городом огни

и маленькие звезды – чуть повыше.

И человеку снится чудный сон

про шепот моря, синеву созвездий,

и кажется ему, как будто он

в каком-то сказочно красивом месте,

в котором нет ни «если», ни «зачем»,

и не бывает никогда иначе…

Уснул у человека на плече

отсвечивающий от лампы зайчик.

Ночь тихо отступает от окон,

и утро замирает в ветках.

Ни боли, ни печали, только сон.

Лишь тени на лице у человека.

В мире, где вещь во главе угла,

яркая жизнь, как сокол, гола.

Все – перегной, пустота, зола.

Прошлое – тлен, остальное – мгла.

Полная жизнь, как погост, пуста,

если художник писать устал.

Сколько мечты в белизне холста,

струн тишине, чистоте листа.

Господи, тихий, оставь слова

нам, неразумным, живым едва.

Чтобы была полна голова

только поэзией. Вещь – мертва.

Ты трясешься всю ночь в прицепном вагоне,

ведь когда-то же надо было уехать,

на прожженном бархате, на медвежьем мехе

темноты, равнодушной к любой погоне.

Закатись горошиной в дальний угол,

испугавшись заблудшей нерезкой тени.

Разожгли огни, раскачали стены,

великаны в степи растеряли угли.

И немножко зябко – так тянет вьюшка.

Обернись, попробуй прожить сначала.

Мы оставили за плечами

по слезе на щечках, слова на ушко…

Навсегда неизбежность пускает корни,

очень мало нам оставляя «кроме».

Засыпай, наутро тебя накроет

не надеждой, не радостью, но покоем.

Знаешь, друг,

трудные времена.

Ночь длинна,

и деревья шумят листьями.

И во тьме окна

повисла луна.

Наставь, Господи,

на путь истинный.

Я устал и, кажется,

я простужен.

Ничего не вяжется:

ни стихи,

ни любовь,

ни дружба.

Не осталось денег на сигареты.

Холодно,

на улице ветры,

рвутся в дом.

В голову не идут ответы,

ни рифмы, ни метры.

Мир встает на дыбы

или, наоборот,

умирает.

Я не из той породы,

которая все понимает.

Я могу просто быть

и могу терпеть.

Но если луна, я могу завыть

и, если слишком больно,

могу умереть.

Видишь, друг,

я совсем разбит,

как синяя чашка,

как холостяцкий быт.

И вот я думаю,

где я еще не совсем забыт,

и вспоминаю тебя и всех наших.

Я пишу и надеюсь,

что станет легче.

Не берет вино,

и время не лечит,

но, может, так дотяну

до следующей встречи…

Прости мне нытье, —

со мной так вечно…

Ты же видишь, друг,

трудные времена.

Ночь длинна,

и деревья шумят листьями.

И во тьме окна

повисла луна.

Так что хочешь вой,

а хочешь – в запой.

Наставь, Господи,

на путь истинный.

Дом твой пропах вагоном.

Пять лет уже как – купейным.

К чему вся эта погоня,

бездомь, привези-копейка?

Звезды звенят в стакане,

синие километры,

и пустота – такая —

крикнуть и не измерить.

…а за окном Россия,

парит над твоими снами…

«Что привезти?» – просите.

«Не запирай за нами».

«Папа, вези мне коня!»

«К Рождеству возвращайся», —

и оттого в вагоне

пахнет домом и счастьем.

В этом городе особенно медленные трамваи.

Осторожный взгляд, как зонтик над головами.

Убираешь, складываешь его под вечер,

и вечернее небо ложится тебе на плечи.

Дни здесь пересекаются, перетекают один в другой,

так, что уже не ясно, в каком ты и кто такой,

как вода, колеблются в сообщающихся сосудах.

Больше, чем было, уже никогда не будет.

И уже не ждешь от судьбы подарка,

но, присев на скамейку в осеннем парке,

вспоминаешь о тех, кто тебе был дорог,

о других городах, о любви и доме.

С дождя, простуженный и мокрый,

врываюсь в дом с глазами серыми

и замираю, словно окрик,

на ледяном пороге сердца.

Трепещут руки кровью алой

по вам, беспомощным и вздорным,

и окна бьются жилкой маленькой

на голубом виске простора!

Я промотаю, растеряю весь

свой голос, сорванный о нежность.

Есенин в декабре повесится,

сгорит в тоске седой Онегин…

Мне кажется, что так неправильно

жизнь тянется – темно и глупо,

и смерть – в твоих ладонях, Равви,

на миг притихшая голубка.

Бегут огни в простывших ризницах

твоих дощатых полустанков.

И эта ночь к чему-то близится,

как наш вагон – полупустая.

Нас гонит, гонит боль колючая…

Вокзалы лошадьми понурыми

в тоске, щемящей, как уключины,

впрягаются в стальное утро.

Ты тянешь мимо, Русь разбойная,

потерянная и вековая,

дороги синие, чтоб помнили,

чтоб помнили и уповали.

И не считаясь с пассажирами,

тихонько плачешь об отставших.

О, Господи, не на поживу —

на слезы душу мне растащат!

Все те же ливни будут в рощах

телами ластиться к земле,

и мы с тобой не станем проще,

ни ласковее, ни светлей.

Мы уезжаем, уезжаем

и падаем, как на ножи.

И эти рельсы не заржавят,

покуда мы на них лежим!

мышонок, посмотри, какая луна —

желтая и бальшая-бальшая,

значит, мама принесет шалунам

кусочек сахара,

хрустящего за ушами

ветер разогнал облака

как стадо овечек,

от горизонта налево.

небо похоже

на черный плакат

с лицом

испуганной королевы

а этажом выше,

нелепый такой,

человек, взобравшись на стул

секунду помешкал:

луна показалась ему

пятаком,

на котором выпадет

орел или решка

когда твой дом опустеет

в зоне военных действий

что ты станешь делать?

куда пойдешь?

только шорох в его углах

родом

из бесшабашного детства

да еще за окнами

ослепший дождь

старая старая

глупая мышь

пусть хозяева уходят

усталые и такие серые

только в хитросплетениях мыщц

плещется маленькое сердце

уходите милые

в поездах еще есть места

уходите хорошие

пожитки давно сложены

но кто-то же должен жить там,

где уже никто не может

в пустоте

в ледяном одиночестве

где даже деревья

уже не дышат

мы сидим на хвосте

у кромешной ночи

полуоблезшие

теплые мыши

в глазах твоих синих

озера

из чистого света

прощальные искры

вечерний неласковый иней

едва уловимые

тонкие ветви

легко убегающих вглубь

предсказательных линий

проходит

проходим

и время кидается с крыши

ночной пароходик

тщедушное тельце разыщет

я вижу себя

уходящего мимо и выше

от дольних глубин

где никто никого не услышит

я

верно

убит

только кто-то тихонечко дышит

в заброшенном доме

озябшие глупые мыши…

Нет, этот стих, пожалуй, не будет длинным.

Три-четыре слабых строфы.

В нем к последней точке сойдутся линии,

небо дотянется до травы.

Видишь ли, мне почти ничего не важно.

Сердце нашептывает: «Не дыши».

Не разглядеть за шторами глаз наших

светлячков бессмертной души.

Но я ведь писал не для развлеченья,

не для славы,

не потому, что я графоман,

но потому что раньше

мне было больно,

а теперь я просто схожу с ума!

К черту рифмы, зачем они?

Красоты тут совсем немного.

Ни один по нам уже не зазвонит

колокол – по-земному.

Кто спасет всех нас от бессмыслицы,

от денег, от напечатанных слов?

Кто спасет нас от одиночества?

Я уже знаю ответ.

Никто.

Облака осыпаются пеплом,

хрустящим и ломким,

на подветренный берег,

изломанный солью прибоя;

их уносят, как вату

с рождественской елки…

Черно-белое фото

засмотрено мною до боли.

Милый мальчик,

научишься плакать,

разучишься снова.

Успокойся,

ничто не проходит бесследно.

На губах твоих тонких

останется теплое слово,

шепоток осторожный

на беленькой курточке летней.

Мне немножко неловко

за быт твой, лишенный уюта,

и за взгляд – осторожный,

испуганный

и просветленный.

Голова твоя клонится,

словно каюта

корабля,

в волосах остывает доверчиво

ветер соленый.

В треугольнике света солнце всегда в углу,

так и ты в непроглядной моей судьбе

на вершине. Свалившись оттуда вглубь,

никогда не окончат круги разбег.

Так бросают монетку на дно реки,

чтобы руку свою окунув в закат,

неподкупному времени вопреки,

с тем же самым ничем возвратилась рука.

Только все-таки есть здесь какое-то «но»,

даже если отбросить все «если бы».

В недостроенном доме моей судьбы

это было единственное окно.

завистливый, глупый, страстный, —

на розовой тучке маленькой

легко возлежащий странник,

я проплываю быстро

сквозь жизнь твою молодую,

как одиночный выстрел

сквозь тоненький ствол латунный.

Ты забываешь имя,

звук голоса, осторожность,

с которой меня встречала

вечером на пороге.

Мой парус уже отчалил

и проплывает мимо…

Молчит о твоей печали

случайно найденный снимок —

о времени за плечами,

и нежности между ними.

В неприглядное время в стране голубых фонарей

сад тихонько царапает мокрые стекла.

Ты лежишь, не смыкая глаза, в распоследней норе —

вероятно, в аду или около.

Общий ад каждый носит в себе, ну а ты в нем увяз.

светлячки передохли, в глазах – только темное пламя.

Только это и есть та, искомая связь,

что на все времена пролегла между нами.

Обернувшись, теперь не узнаешь себя

в ожидании чуда стрекочущим летом,

да теперь и не хватит таланта объять,

что лежало в ладошке твоей неприметно.

Сегодня я пишу тебе опять —

по вечерам бывает одиноко,

и время поворачивает вспять,

и тьма вползает в переплеты окон.

Но все, что светлого есть в нас —

как лампа, как маяк на взморье —

ночами просится из глаз

и до рассвета с ночью спорит…

Мы остаемся при своем —

с лекарством темноты на ране,

и с тьмой граничит окоем,

и ночь сгущается над нами.

Вечера в феврале светлее весенней ночи —

даже им не дают стемнеть над больной столицей,

и, конечно, нам нелегко, но, должно быть, не очень,

раз никто не знает, сколько это еще продлится.

Мне не хочется быть пустым, но заполниться тоже нечем,

только тьмой… но это – не лучший метод.

Ты смеешься: смешно промолчать об этом,

говорить – смешнее, но все же легче.

Ты смеешься, твой взгляд пробегает мимо…

Кто поймет, что он – боль, пока не отнимут руку?

…занавесок, окон, меня и того, что еще за ними.

Наше время молчит, да и мы не поможем друг другу.

Я боюсь одиночества. Юность уходит.

Утекают сквозь пальцы холодные дни.

Говорят, впереди еще долгие годы,

только хватит ли силы добраться до них?

Я лежу в темноте. Эти черные окна,

как зрачки вертикальные, смотрят, смеясь!

Лишь рассвет, приходя, как заботливый доктор,

алым пламенем в кровь усыпляет меня.

Не вернуть уходящего. В том, что осталось,

я не вижу конца этой дикой тоске,

только чувствую, как расцветает усталость

красной родинкой на потемневшем виске.

Попробуй что-нибудь понять

под стук взорвавшихся колес.

Увяз по пояс, не донес,

растратил все по серым дням.

Накапай мне под шорох звезд

семнадцать капелек зари,

семнадцать лет за ним одним —

за счастьем – голосящий дрозд.

И мне не впрок ни пальцев лоск,

ни сытый и спокойный быт —

семнадцать капелек судьбы

накапай мне под стук колес!

Если небо смешать с землей

получишь, конечно, море.

Назови: «ничто»,

и никто не возьмется спорить.

Все, что будет после

и было – до.

Дух бесплотный над

голубой водой.

Уходящие твари

попарно, в ряд,

дважды два и еще раз

стократ подряд.

Разноцветные камни

в твоей горсти.

Плеск в ладонях,

и взмах – лети!

И тогда я понял:

мне не уйти,

ибо все, что могло,

то уже в пути.

Я остался лежать

наравне с тобой —

в опустевшей раковине

прибой.