Читать книгу Соборище 2. Авангард и андеграунд новой литературы - Антология, Питер Хёг - Страница 37

Здравствуй, Сердце мое. Я вернулся. Как ночь нежна!

И Пустыня под ней раскинулась девой томной.

Мы еще не спим. Я лежу у Нее в ладонях

И ищу средь звезд знакомые имена.

Говорят, когда мир рождался, я падал вниз

И песок вокруг собирался в цветов бутоны.

Там, где я упал, меня ждал остроухий лис.

Он шепнул: «Мой, принц, ты теперь далеко от дома…»

Я был нем и гол и не знал, что ему сказать.

Пустота звала и лишала меня вопросов.

– Не грусти, мой принц, – лис поднял на меня глаза,

А затем привстал и лизнул меня в кончик носа.

Много зим прошло. Я все реже смотрел наверх.

Я пошил пиджак, изучил язык, обзавелся Делом,

Преуспел, описал все в книге… В седьмой главе

Я забросил бизнес и вышел затем из тела.

Я пришел в мой сад, наступая на шелк песка.

Говорят, здесь когда-то были живые розы…

Сколько было мне до того, как прошли века?

До того, как я начал верить и стал серьезным?

Знаешь, Сердце мое, здесь такие порой цвета!

Я хотел бы, чтоб ты увидела это небо!

Я хотел бы, чтоб ты узнала, что жизнь проста,

Если в ней замечаешь больше, чем боль и небыль.

Мы живем, как боги – вдали от страстей и бед,

Поливаем камни в надежде увидеть корни.

Только лис уверен, что розы цветут – в тебе

И готов поспорить, что ты ничего не помнишь.

И когда я швыряю лейку, крича, что ждет

Невозможного лишь блаженный (какая проза!),

Лис твердит: «Мой принц, увидишь – Она придет!»

А потом на его глазах выступают слезы.

Здравствуй, жизнь моя! Я не умер, но я – в раю.

Здесь у каждого дирижабль стоит на крыше.

Здесь такое море, что кажется – в нем поют

Даже те, кто звуков вообще никогда не слышал.

Далеко-далеко от берега песнь слышна.

Корабли парят, как бабочки над волнами.

А на крыльях алым вышиты имена.

Если долго смотреть, то кажется – вспыхнет пламя.

Здесь писатели ищут Слово и пьют вино.

И куда ни глянь – их герои сидят под тентом.

Хемингуэй уехал отсюда давным-давно.

А старик остался – приходит на пирс с рассветом.

Я спросил старика однажды: «Отец, скажи,

Что тебе ловить? Ты бессмертен. Не пьешь, не плачешь…»

А старик ответил: «Сынок, я ловил всю жизнь.

Но конец один был. Теперь я ловлю удачу».

Знаешь, жизнь моя, по ночам здесь в морской воде

Бог купает звезды, высыпая их из подола.

Как бы я хотел показать это все тебе!

Эти волны, закаты, праздники и атоллы!

Говорят, здешних женщин слезы на вкус, как сок

Винограда спелого. Люди не знают жажды

В этом краю. А зимой здесь лежит песок.

И над каждым домом реет свой змей бумажный.

По утрам здесь целуют в губы, как в первый раз:

Не предвидя бед, не ломая рук и не зная горя.

Здесь друг друга любят и не закрывают глаз,

А затем выпивают мед и уходят в море.

Здравствуй, милая. Впереди у меня маршрут

Долгий и крутой, словно поиск Бога.

Я не помню, где я уснул, но проснулся – тут.

То ли век проспал, то ли выпил корыто грога.

Мой камзол в пыли, словно мир про меня забыл.

И деревья вокруг будто выросли вверх корнями.

Если в прошлой жизни я кого-то вообще любил,

То, похоже, однажды его у меня отняли.

Солнце жжет виски, а в сиянии его лучей

Вижу улицу, по которой пройти не в силах.

Сколько тут людей! И огней в их глазах не счесть!

На запястьях звенят браслеты. Как здесь красиво!

Если б мог я встать – я бы тоже пустился в пляс.

Закружился б вмиг между красочных женских юбок!

А когда мы с тобой танцевали в последний раз,

Ты меня целовала страстно в сухие губы…

В ореоле праздника вижу твое лицо…

Но пейзаж меняется. Краски стремятся слиться.

Слышал как-то: обидишь Бога – родишься псом

На задворках в Индии. Там хорошо молиться.

Интересно, а что бы на это сказал мой Пит?

Если есть он, собачий рай, то какой он с виду?

Если можно перерождаться, а не уходить,

Нужно ль ехать в Индию для того, чтоб прочесть молитву?

Знаешь, милая, если есть он, последний шанс,

Он, возможно, дается здесь, на краю Вселенной,

Где приходится крышей дома небесный шар,

Где в грязи есть шарм, а в любви не бывает меры.

Полюбивший раз здесь едва ли любить устанет.

Если выйдешь весь – просто скажут, что ты в пути.

Если ты придешь, а меня вдруг совсем не станет,

Просто знай, где ты точно сможешь меня найти.

В Галилее прекрасно, мой друг! Мое сердце поет.

А в полях, между гор, журавли суетятся, как дети.

Я встаю очень быстро теперь и почти на рассвете.

И приветствую жизнь. Я так долго не знал про нее.

Я считал – в ней борьба. Пил за флот, за победу и Оскар,

Что давали в награду за видение этой борьбы,

И способность другим показать. Я насытился вдосталь.

Я устал быть героем и очень хочу – просто быть.

Быть собой. Жить – любя. Понимать, что такое свобода.

И не видеть мечтами о ней лишь изъеденных лиц.

Я встаю по утрам, а вокруг меня тысячи птиц.

Это лучше, чем все, что я видел за все мои годы.

Голова как в тумане и синие-синие горы

Облака подпирают, держа их в незримых руках.

И плывут над полями драконы причудливой формы.

И летят сквозь них птицы, как будто на луч маяка.

Я смотрю в это небо и вижу, как мало для счастья

Нужно в принципе тем, кто всего лишь умеет летать.

Что мы можем им дать, этим птицам? Зерна и участия

В их прекрасной свободе, что так далека и проста.

Далека от нелепостей наших невзгод и законов

И проста, как окружность полей, где растет лемонграсс.

Ходят птицы в полях и летят над полями драконы,

Охраняя их рай от чужих и завистливых глаз.

Галилея прекрасна, мой друг. Здесь я вновь убедился

В том, что жизнь есть цветная спираль, а не замкнутый круг.

Я не помню, каким был задуман и кем я родился.

Но я, кажется, знаю, кем стану, когда я умру.

Здравствуй, милая. Караван мой почти ушел.

Я спешу за ним, словно это – последний поезд

И идет он в Вечность, оставляя незримый шов

На губах Пустыни. Здесь у жизни иная скорость.

Вроде сделал шаг, а прожил уже сто веков

И стоять бы мог, как в потемках иная глыба

И манить к себе… А душа во мне стала рыбой

И устало глядит на мир из моих зрачков…

И сдается мне – я не помню ни наших нег,

Ни единой муки. Все замерло, словно в тине.

Мой верблюд так бел, как бывает лишь первый снег,

Что порой и вовсе ложится лишь на картине.

Только розу здесь невозможно сорвать с куста.

Но зато любовь позволяет прожить без хлеба.

Если б я рисовал – я одел бы тебя в янтарь,

А затем раздел и любил бы под звездным небом.

Так и вижу, как ты улыбаешься краешком рта.

Да, нас всех учили: где стыдно – укрой от зрения.

Но в Пустыне я обнаружил, что нагота —

Это чаще внутри и отнюдь не сродни прозрению.

Что такое Истина: Действие? Жизнь? Исток?

Золотой песок? Подарок? Чужое бремя?

Я когда-то думал – Поэт – это как мосток

Между мной и Теми, кто может измерить время.

Оказалось, впрочем, что хуже страстей и бед —

Только речь. И в Пустыне я понял снова:

В этих песках, как в женщине… Как в тебе…

Есть красота, которую портит слово.

В этом городе солнце опасно. Особенно – блики.

Мне казалось – я слепну. А это был только вокзал…

Все сокровища делают здесь, к их сиянию привыкнуть

Может только слепой. А у зрячего режет глаза.

Лишь представь, ты идешь в мастерскую – и тысячи ватт

Освещают тебя, словно идола с чьей-то медали.

И хотя в этот миг ты всего лишь снимаешь сандалии,

Ты уже поддаешься всем чарам того волшебства.

Ты проходишь вперед осторожно, как вежливый гость,

А вокруг, точно в сказке Бажова, горят самоцветы,

И Жар-птицы, как будто насест, покидают браслеты,