Читать книгу Современная греческая поэзия - Антология, Питер Хёг - Страница 8

Луна, луна

прижатая так тесно

к моей груди и к животу:

и на неё я больше не гляжу,

как больше не гляжу

и в зеркала.

Луна теперь —

белёсый слабый свет,

что чуть мерцает и напоминает времена,

когда за ночью ночь

с её серпом

и страсть, как полнолуние, росла.

Ты на покрытых галькой берегах

стояла мокрая и думала, что видишь

суть мироздания,

мечтала о веках

метафизических,

где никакое солнце

не затмевало бы поэзии луны:

ведь серебристый свет

всегда нежнее дня

и золота его.

О, женщина, как ты была смешна,

считая, будто пылкая луна

оберегать твой танец будет вечно.

Но и луна исчезла.

И она.

С какого неба она проливается,

эта отрава,

в день по капельке

мою жизнь разъедая?

Где осталось сияние,

что меня переполнило,

когда глаза мои тронули

силуэт «Его» тела,

проступавший легонько

сквозь мужскую одежду?

Слова в ту пору лились потоками,

проносились идеи, как дикие стаи птиц,

не хотели клевать слова,

как бы ни голодали.

Ночь меня не пугала: хоть и безмолвная,

она сказки рассказывала,

сулила зарю.

Люди были

не назойливым антонимом одиночества,

а колодцами, где в глубинах сокрыты тайны

утешительные и прохладные.

Знать бы: это я сама виновата —

или чёрный антоним жизни,

что приближается?

Полотном полотном чернота обернуть меня хочет, я знала.

Монах смотрел в её рот,

зубов и поцелуев лишённый.

Его чёрная шапка

была запятнана небесной голубизной,

и его покой был весь в складках, как плотный шёлк

на картинах голландцев.

Яннуса[1] представила

часы его спасения,

погружённые в масло и в тишину,

прогулки его одинокие

по самому краю прохладных ущелий соблазна.

Как полярный медведь,

у которого жир – идеал телесности,

может вынести холод, потому что в своей ледяной берлоге

копирует смерть,

так и этого человека душа

в мозговом сером мешке

копирует абсолют,

чтобы вынести жизнь.

Только плач его слышится по ночам

и прутья лозы трещат, когда он

встаёт на колени.

Какой была бы жизнь моя сейчас

когда я чернотой окружена

и вся дрожу как маленький зверёк

боюсь медвежьей ночи

боюсь, что всё давно предрешено

за тучами

какой была бы жизнь

без жидкости хмельной которую я пью

без этой напоённости

которая бушует украшая

мою неполноту

и облегчает ношу дня

груз ночи неподъёмный

и без мечты которая таится

свернувшись у меня под языком

и жидким телом делается так что

с любым глотком я нахожу её во рту

и без того чтобы не прекращая

по капле я считала

во мне расплёсканную пустоту?

Стихи теперь не могут быть красивыми:

ведь правда стала безобразной.

Отныне опыт —

единственная плоть стихотворений.

Пока он богатеет,

питаются стихи – и, может быть, становятся сильнее.

Болят мои колени,

и пред Поэзией я больше их не преклоняю,

но только свои опытные раны

в подарок предлагаю.

Эпитеты увяли:

теперь я только играми рассудка

Поэзию свою приукрашаю.

Но я не перестану ей служить, —

пока нужна ей буду.

Она одна мне помогает позабыть

закрытый горизонт грядущего.