Читать книгу Лепесток за лепестком - Антология, Питер Хёг - Страница 16

Впереди себя постукивая тростью, старик Юранд быстро прошел по коридору. Перед шестнадцатой дверью по правой стене остановился, чтобы сосредоточиться на своих мыслях.

С утра, еще лежа в постели, он хорошо настроил голос для предстоящего разговора: хриплый басок с нотами досады и сожаления. Ожидая, когда в коленях ослабнет напряжение после ходьбы, вынул из кармана платок, прикоснулся шелковым холодком к потным морщинам на лбу. Все-таки у них тут страшная духота. С этой мыслью толкнул дверь, ощупал тростью высоту порога и перешагнул через него.

В комнате стоял резкий запах медикаментов. Знакомый голос доктора Фалька прозвучал откуда-то сбоку: – Прошу вас, профессор. Прямо три ваше кресло, я слева четыре у стены. Вправо два… – Доктор сделал неловкую паузу. – Наш юный друг, наш бедный юный друг.

– Славный день, доктор, – сказал старик, устраиваясь в кресле. – Но почему в вашем заведении такая духота? – Поломка вентиляции, – пояснил доктор Фальк. – Скоро наладят, я распорядился. – Ну хорошо, ладно. – Старик плотнее устроился в кресле и медленно сложил руки на круглом набалдашнике трости. – Агесандр? – позвал он. – Я здесь, прямо два, – отозвался молодой человек, лежащий в постели на высоких подушках. – Как самочувствие?

Сощурив глаза, молодой человек смотрел в морщинистое лицо старика. В течение долгой паузы он успел перевести взгляд на доктора Фалька, стоящего у стены опираясь на трость, и вновь обратил взор на лицо Юранда. – Тебе трудно говорить? – недвижно поинтересовался старик, стараясь придать голосу участливый тон. Юноша продолжал молча разглядывать морщинистое лицо и тонкие руки, обнимающие набалдашник трости.

– Агесандр утверждает, что это совсем не больно, – вмешался доктор Фальк.

– Вот как? – сказал Юранд, и юноша с любопытством посмотрел на его густые брови, как они поднялись на лбу. – Но вчера он говорил совсем другое?

– Абсолютно противоположное, – подтвердил доктор.

– Как же так, Агесандр? – Юранд выпрямился в кресле, приближаясь к больному. – Дай руку.

Нерешительно, словно опасаясь чего-то, молодой человек прикоснулся ладонью к ожидающей руке Юранда. Цепкие пальцы старика обхватили мягкую ладонь. Агесандр привстал в постели и принялся разглядывать это рукопожатие.

– Что молчишь? – сказал Юранд. – И почему дрожишь? – Он разжал пальцы.

Юноша медленно опустился на подушки, не сводя глаз с руки Юранда, которая вновь легла на трость.

– Вчера ты сказал, что осязание света заставляет тебя страдать.

– Да, шеф, – нерешительно ответил больной, закрыл глаза и нервно вздохнул.

– Ведь это больно, не так ли? Это мучительная боль, так ты сказал вчера.

– Да, шеф, – повторил юноша, не открывая глаз. – Когда сняли повязку, было очень больно, и потом тоже… Я думал, что умру.

– Ну что ты, что ты… – сострадательный тон вновь проявился в голосе старика. – Умереть мы тебе не позволим… Если ты умрешь, на кого останутся твои летучие мыши?

Агесандр заметил, как тонкие губы Юранда вздрогнули и раздвинулись на лице. Так впервые увидел он человеческую улыбку.

– Я слышал, будто наше Общество стоит на пороге великого изобретения? – опять вмешался доктор Фальк.

– Это правда. – Юранд шевельнулся в кресле. – Через пару лет любой из нас сможет быстро и свободно перемещаться даже в незнакомой местности. Никаких тросточек! – торжествующе воскликнул он. – Великий Кворум не скупится на средства.

Председатель лично заинтересован. Никогда еще наш институт так не процветал! И все это благодаря Агесандру, нашему укротителю летучих мышей. – Улыбка еще шире расплылась по лицу Юранда.

– Тогда уж, наверное, Агесандр обеспечит себе почетную пенсию? – полюбопытствовал доктор Фальк.

– Несомненно, мой друг, несомненно.

Все замолчали, и в тишине прозвучал голос юноши:

– Но мне вовсе не больно!

Доктор вздрогнул и переступил с ноги на ногу. Юранд не шелохнулся, только лицо его вмиг осунулось и затвердело.

– Хорошо, допустим, – проговорил старик, не скрывая раздражения. – Допустим, тебе не больно. Но ты не будешь, я надеюсь, отрицать, что свет причиняет тебе страдание?

Агесандр промолчал в ответ.

– Ты утратил счастье вечной тьмы. Не ты первый испытал удар внезапного прозрения. Повинуясь второму закону Конституции, ты обязан страдать. Потеря темноты – страшный удар для тебя, я надеюсь. Будь благоразумен. Операцию сделает профессор Нуарель, это опытный специалист. Он возвратит тебя в лоно тьмы, и мы продолжим наши исследования. – Участливые нотки возвратились в хриплый старческий голос. – Тебя ждет работа, Агесандр. Нам надо продолжать.

– Я не хочу, не хочу! – перебил его юноша, вжимаясь затылком в подушку.

– Аги, мой мальчик… дай мне руку.

Юноша не шелохнулся. Старик пошевелил в воздухе пальцами, очень медленно вернул руку на трость, лицо помрачнело.

– Я обещал Председателю, что к празднику Святого Полифема работа будет завершена. Подумай, Аги… Орден доктора темно-ведения сам плывет тебе в руки.

– Не хочу, – повторил юноша упавшим голосом.

– Ты… отказываешься от операции?

– Отказываюсь.

В душном воздухе повисла звенящая тишина. Доктор Фальк первым нарушил молчание.

– Это шок, это шок, – произнес он скороговоркой. – Психологический удар и волна страха, боль совести… Агесандр слишком остро переживает агрессивное действие света, и я думаю, что… как сказано в Конституции…

– К черту! – неожиданно крикнул Юранд и пристукнул тростью. – Здесь я чувствую запах предательства. Никакой это не шок. Это измена, доктор. Измена!

– Не понимаю, – дрожащий голос доктора Фалька выражал крайнюю степень недоумения. – Я ничего не понимаю…

– А я понимаю! Я всё отлично понимаю! Наш Агесандр поддался соблазнам очевидения. Отвратительным, низким соблазнам! Да это не шпион ли очевидцев, черт возьми!

– Успокойтесь, профессор, я прошу вас, – промямлил доктор Фальк.

– Если бы сейчас на его месте был бы кто-то другой, – продолжал Юранд, пристукивая тростью, – я бы тотчас передал его дело в сектор безопасности, и он бы у меня как миленький вылетел из Общества на все четыре стороны! Да еще пережил бы позор показательного суда! – Старик выдернул из кармана платок и обтер дрожащие губы.

– Я вас умоляю, – причитал доктор Фальк. – Прошу вас, ради бога…

Послышался ровный гул включенной вентиляции. Доктор застыл и прислушался, облегченно перевел дух. Юноша молчал в постели. Но теперь глаза его были открыты – он смотрел на Юранда с прищуром и ухмылкой.

– Надежда Общества! – Cтарик выпрямился в кресле. И вдруг обмяк, заговорил голосом безнадежно уставшего человека. – Все прахом… В тот момент, когда заветная цель уже почти… Я полагал, что в Обществе немного найдется людей, столь же преданных идеалам Тьмы… Ты слышишь меня?

– Да, слышу, – сказал юноша и спокойно поправил подушку под головой.

– Мы все давали клятву на Площади Мрака в день совершеннолетия. Ты тоже.

Юноша ответил молчанием.

– Никогда бы не поверил, что придется тебе об этом напоминать… Ну что ты молчишь?

Если бы старик умел видеть, он различил бы на лице Агесандра мучительную гримасу, а в глазах заметил бы светлые капли выступившей влаги страдания.

– Агесандр, – сказал старик примирительно. – Ты должен справиться с этой слабостью. Подумай о других, ты уже не мальчик. Последний гибрид летучих мышей гораздо лучше прежних вариантов, ты же сам говорил мне. Цель близка, еще совсем немного надо поработать.

– Я очевидец, – твердым голосом сказал Агесандр.

Доктор Фальк издал тяжкий вздох и закашлялся.

– Я очевидец, – повторил юноша. – Я не вернусь.

Медленным взглядом он прошел вдоль стен комнаты. Пестрые пятна и полосы, покрывающие стены и потолок, порядком надоели ему за три дня, хотя в первое время он со страхом прятался от этих пятен и полос под одеялом. Высокое окно, полное света…

Мелькание легких теней и яркий круг над водным горизонтом – должно быть, это и есть солнце…

– Я вижу солнце, – сказал юноша. – Я его вижу.

– Замолчи! – сорвался опять на фальцет голос Юранда. – Не смей произносить при мне это слово! Вижу… Видеть… Разврат!

Грязная похоть, слюнявое безволие, нищета духа, мерзость, мерзость!

Старик сильно ударил себя кулаком по колену и продолжал, морщась от боли.

– Аги, я последний раз прошу тебя, я тебя заклинаю, послушай старика. Мы всегда так легко понимали друг друга. С тобой случилась беда, ну что ж… Никто не застрахован от несчастья. Недуг прозрения мы пока не научились надежно предупреждать, не всегда это удается сделать – вот и тебе не повезло. Но послушай меня!

Он поперхнулся, дважды глотнул слюну, заговорил хрипло и натужно, торопясь высказать самое главное.

– Послушай, Аги, мой мальчик. В этой комнате до тебя побывали сотни несчастных. Самые разные люди, внезапно утратившие слепоту. И только единицы из них… Ты слышишь? Только единицы решились на эту дерзость – остаться очевидцами. Все они стали изгнанниками и погибли. Перед смертью они проклинали тот день, когда отказались от операции. Я уверен, что много раз они хотели вернуться в Общество Равноправных Слепцов, но закон Общества строг и беспощаден, очевидцам суждено умирать в изгнании! Неужели тебя не пугает их участь?

– Я завидую этим людям. И приму на себя их судьбу. Я не верю, что они погибли. Там, в изгнании, они, мне кажется, счастливы. И я буду счастлив, но вам этого не понять, шеф.

– Не понять?

– Нет. Потому что я очевидец, а вы по-прежнему слепец, – сказал Агесандр и добавил почти шепотом: – Мне жаль вас…

– Ты издеваешься! – крикнул Юранд, но тут же сдержал себя и произнес дрожащим, насильно выровненным голосом: – Ну хорошо… Ты очевидец. Так?

– Да.

– Хорошо… И что же ты видишь? Что это за удовольствие такое, черт бы его побрал!

– Профессор, – осторожно вмешался доктор Фальк. – Согласно инструкции, здесь на стенах изображение различных плоских фигур разного… как бы это вам… разной густоты, что ли, температуры… А в боковой стене, прямо за кроватью, есть прямоугольное отверстие, закрытое стеклом… это такой материал, пропускающий световое излучение…

– Да-да, – перебил его старик. – Я понимаю… Так что же ты видишь, Агесандр? Расскажи нам. Поделись впечатлениями! – В конце фразы он постарался добавить голосу побольше презрения.

– Я вижу солнце.

– Это мы уже слышали, – проскрипел старик, не утрачивая сарказма. – И что же оно такое, это твое солнце?

– Оно… – Юноша смутился оттого, что не может подобрать нужное слово.

– Ну-ну, – усмехнулся Юранд.

– Оно круглое.

– Круглое? И все?

– Да. Круглое.

– И больше ничего?

– Не знаю, – сказал Агесандр. – Может быть, я открою в нем еще что-нибудь, а пока мне и этого хватит.

– Хватит для чего? Чтобы что?

– Для счастья.

Н-да… – протянул старик. – Ну что же это за счастье? Что за идеал? Круглое солнце…

– Не знаю. Это надо видеть.

Юранд с трудом сдержал в себе новый приступ злобы. Он медленно поднялся из кресла, скользнул неподвижными зрачками по лицу Агесандра.

– Доктор Фальк, – позвал он. – Мне надо с вами посоветоваться…

В своих передвижениях по клинике доктор Фальк редко пользовался тростью. За двадцать семь лет работы здесь он успел хорошо запомнить длину коридоров, количество ступеней в лестничных пролетах, расположение и внутренние размеры комнат, порядок расставленной мебели. Взяв профессора под руку, он проводил его из комнаты и плотно закрыл за собой дверь.

– Я вас слушаю, – сказал Фальк, когда они прошли немного по коридору.

– У меня просьба.

– Пожалуйста, всегда рад служить.

– Где сейчас Формен?

– Формен?

– Да, – повторил Юранд. – Кон Формен. Где он?

– Там, где и положено ему быть, но…

– Пусть он поговорит с Агесандром.

– Думаете, этот идиот сможет что-нибудь изменить?

– Последний шанс, – тихо произнес Юранд. – В нашем положении это единственный шанс. Если и Формен не сможет нам помочь, тогда… – Юранд выразительно промолчал. – Вы поняли?

– Хорошо. Я все сделаю.

– Можно устроить это сегодня же?

– Да, профессор.

– В таком случае не прощаюсь. До вечера.

– Я позвоню вам.

– Да, – кивнул Юранд. – Я буду у себя.

Концом трости он скользнул вдоль стены, узнавая направление. Доктор Фальк еще долго стоял в коридоре и слушал удаляющиеся шаги.

* * *

Нижний край горячего диска коснулся тонкой линии далекой воды. Вдоль моря протянулась слабо пульсирующая огненная черта. Вокруг солнца воздух заметно остыл… Агесандр опустил веки, чтобы в голове не путались новые и старые ощущения. Кожа лица напряглась, принимая потоки тепла, Агесандр с детства любил это чувство. Он сильно зажмурился, глазам стало прохладно и легко, по телу прошли спокойные волны. Юноша вздохнул и расслабился. Веки сами собой распахнулись, в глаза ворвался обжигающий свет… Солнечный диск уже окунулся в море, вода раскалилась.

Агесандр снова зажмурился.

– Хорошо, хорошо… тепло… – прошептал он и затих. Потом услышал, как открылась и закрылась дверь.

– Доктор, – сказал он, не поднимая век. – Пожалуйста, не надо делать операцию. Мне уже лучше, мне так хорошо…

– Меня зовут Кон Формен, – прозвучал грубый, колючий голос.

Юноша вздрогнул, очнулся. Высокий человек стоял перед ним и смотрел прямо в лицо. Впервые осознанный взгляд был направлен в глаза Агесандру. Он похолодел и втянул голову в плечи.

– Я извиняюсь, – сказал человек. – Можно присесть?

– Можно.

Человек опустился в кресло.

– Меня зовут Кон Формен, – повторил он. – Доктор Фальк приказал мне поговорить с тобой.

– Приказал поговорить? О чем? – Агесандр освободился от замешательства первых секунд и почувствовал раздражение. – Мне надоели разговоры. Я хочу спать.

– Понимаю, – сказал Формен. – Я ненадолго, всего пять минут.

– В таком случае потрудитесь не смотреть в мою сторону.

– Ладно, не буду смотреть, – согласился Формен и опустил глаза в пол. – Я стану говорить, а ты слушай внимательно.

– Я слушаю. Только быстрей, и уходите.

Не поднимая глаз, Кон Формен медленно провел по лбу широкой ладонью, как бы проверяя порядок своих будущих слов.

Агесандр повернулся лицом к солнцу. Он пожалел о том, что непрошеный гость помешает насладиться минутой, когда солнце с головой опустится в море.

– Я очевидец, – начал Формен. – Шесть лет назад со мной случилась та же беда, что и с тобой.

– Беда?

– Молчи и слушай… Точно так же я лежал в этой комнате и смотрел в это же окно. И солнце было точно такое же, и море…

Формен сделал долгую паузу. И вновь заговорил, но быстрее, словно боясь не успеть.

– И я решил остаться очевидцем. Ты меня поймешь. Я полагал, что буду счастлив, потому что увижу мир, а не только услышу его звуки и запахи… Закон Общества запрещает видеть, Всеобщая Конституция Великой Тьмы предусматривает операцию искусственного ослепления прозревших, чтобы они снова стали слепыми, как все нормальные люди…

– Все это я прекрасно знаю и без тебя! – не выдержал Агесандр. – Зачем ты пришел?

– Не перебивай, – ответил гость. – Я продолжаю.

– Нельзя ли короче?

– Итак, от операции я отказался. И должен был покинуть Общество. В день изгнания меня заклеймили проклятием и облили грязью. Не знаю, как вынес я эту пытку… – Он снова надолго умолк.

С нарастающим раздражением Агесандр вытерпел эту долгую паузу. Когда он был готов крикнуть в лицо неприятному гостю что-нибудь оскорбительное и решительно прогнать его, тот заговорил:

– Я шел по зеленой траве и улыбался. Далеко впереди стояли высокие горы, сейчас из окна ты их не увидишь, они с другой стороны. Не помню, сколько дней я шел к ним. Я питался растениями, сбил ноги в кровь…

– Перестань, – сказал Агесандр и посмотрел на гостя со всей злостью, на какую был способен. – Знаю, к чему ты клонишь. Ты был в изгнании, а теперь снова здесь – значит, скоро ты скажешь, что разочаровался в своем очевидении. Плевать мне на это! Тебе не удастся меня одурачить… Говори поскорее все, что ты должен сказать. Только без лирики. И уходи.

– Ну хорошо. – Формен кивнул. – Тогда скажу самое главное. Слушай… В горах я встретил людей, таких же, как я, очевидцев. Они приняли меня спокойно, показали место у костра… Это был мой самый счастливый день. Мы смотрели друг другу в глаза и разговаривали.

– Почему же сейчас ты не с ними?

– Не перебивай, это долгая история. Если хочешь, расскажу все подробности.

– Я не желаю слушать твои подробности!

– Ну хорошо, ладно. Не кричи на меня…

Кон Формен еще ниже склонил голову и проговорил еле слышно:

– Они погибли.

– Погибли? – Агесандр привстал в постели. – Но почему?

Формен отвечал еле слышно, не поднимая глаз:

– Дело в том, что солнце… Они ему поклонялись как богу.

Солнце было для них… символом совершенства, красоты…

– Что такое «красоты»?

– Красота? Это такое слово, они придумали его для обозначения всего, что им представляется совершенным. Всего, что приятно для глаз… как бы тебе объяснить… Они еще много слов придумали, которых ты не поймешь.

– Скажи, скажи мне их!

Кон Формен посмотрел сквозь окно. Уже наступали сумерки, солнце зашло. Зеркало моря еще держало в себе немного жаркого цвета.

– Смотри, – сказал Формен. – Вон там синее небо над морем.

– Что над морем? – не понял Агесандр.

– Высокий воздух над морем – это небо. Оно синее, это такой цвет. Цвет, понимаешь? У моря другой цвет, золотистый, и оранжевые полосы. И еще немного красных и желтых пятен… Пятно – это сгусток цвета.

– Сгусток цвета… – тихо повторил Агесандр. Он примолк, потом сказал с нетерпением. – Назови цвет дерева!

– Зеленый. Этого цвета очень много в горах, где живут… – голос гостя дрогнул, – где жили эти люди.

Агесандр вцепился глазами ему в лицо и долго молчал, прежде чем сказать наконец:

– Почему они погибли?

– По глупости. Они поднялись на высокую гору, чтобы стать как можно ближе к солнцу… И солнце сожгло их.

– Сожгло? – прищуриваясь, переспросил Агесандр.

– Да, – повторил Формен. – Сожгло солнце. Они сгорели в его лучах.

– А ты? – Агесандр еще больше сощурился. – Почему не сгорел вместе с ними?

– Потому что меня там не было. Я не пошел с ними на эту проклятую гору. – Формен заговорил торопливо, с каким-то неудовольствием. – Они оставили меня внизу. Сторожить вещи.

А сами ушли в гору, все ушли…

– Сторожить вещи? От кого сторожить?

– Ну… мало ли.

Агесандр недоверчиво поджал губы и несколько секунд разглядывал в упор Кона Формена. Потом тяжело откинулся на подушки и отвернулся.

– Ты врешь, – сказал он.

Воздух над морем загустел еще больше. Агесандру захотелось узнать, как называется этот цвет. Но он не стал спрашивать. Он ждал, когда Кон Формен встанет и уйдет. Он уже не думал о Формене, он думал о себе и о том, что будет завтра… Надо стерпеть унижение, надо выдержать… Когда разъяренная толпа станет кричать грязную брань, а с балкона Общественной Ратуши кто-нибудь из членов Великого Кворума провозгласит тираду вечного проклятия и приговор отлучения…

– Почему ты не веришь? – прозвучал в тишине хриплый голос. – Ты первый, кто не поверил моему вранью.

– Когда говорил, ты прятал глаза.

– Сам же просил не смотреть в твою сторону.

– Не имеет значения. Кроме того, в одном месте ты допустил оплошность. Сказал, что очевидцы живут в горах, а потом поправился: жили.

– Да, ты прав.

– Но это не главное. С первой минуты я понял, то ты будешь врать.

– Это почему?

– Потому что… у тебя такое лицо.

– Может быть, – согласился Формен. – Слепцы не видели моего лица, их я легко сумел обмануть. А тебя не проведешь.

– За эту ложь ты купил себе место в Обществе? Верно я понял?

– Да, верно! Ты догадлив, черт возьми! – Формен побагровел. – Я прожил с очевидцами ровно шесть месяцев, а потом пришел к великому Кворуму и сказал, что ненавижу солнце и раскаиваюсь, раскаиваюсь, раскаиваюсь… – Формен уронил лицо в ладони и умолк, переживая свое давнее унижение.

– Почему ты покинул их?

Формен вскинул искаженное гримасой лицо.

– Почему я ушел? Ты хочешь знать?

– Хотелось бы, – тихо сказал Агесандр. – Только без вранья. Если можешь, конечно.

– Ладно, скажу…

Кон Формен тяжело задышал. В его левом глазу нижнее веко вздрогнуло мелким тиком. Он заговорил, прижимая глаз пальцами.

– Потому что мне надоело, понял? Надоело!

– Не кричи ради бога!

– Надоело, – повторил Формен уже спокойнее. Не понимаю, как они могут так жить. Они все сумасшедшие. Солнце, солнце!

Носятся со своим солнцем… А сами спят почти на голой земле и жрут всякую дрянь, что бог даст. Рыбу, правда, ловят. Или тощего зайца иногда поймают в петлю. В общем, не сравнить с нашей жизнью…

– Постой-ка, – прервал его Агесандр. – В Конституции сказано, что страдание – заслуженная кара для всех, кто изменяет идеалам Тьмы. И вот ты пришел и сказал Кворуму, что все очевидцы погибли, что ты остался один, что тебе плохо, трудно, холодно…

Ну и отлично! Ты заслужил страдание – иди, уходи, страдай! Кормись от солнца! Так или нет?

– Да, так и было. Сначала меня прогнали. Сказали, что смерть очевидцев – справедливое возмездие за разврат духа и что я достоин той же участи… Через два дня я пришел опять и сказал им, что я сам себя ослепил и снова стал таким же, как все.

– И что же?

– Они совещались до вечера, а потом приказали повторить рассказ о том, как солнце сожгло очевидцев на высокой горе. Я повторил слово в слово. Они еще немного подумали и решили, что раз уж на всей планете не осталось ни одного очевидца, меня можно принять как блудного сына. Предупредили, что будут использовать меня для убеждения тех, кто вдруг утратит слепоту и соблазнится светом солнца. С тех пор прошло шесть лет, за это время многие прозревали, но меня не использовали ни разу. Ты первый.

– Ловко ты надул их.

– Да, притворяюсь слепым и живу как все люди. Никто не знает, что я могу видеть.

– Ты неплохо устроился.

– Что делать, – согласился Кон Формен. – Жить-то надо.

– Ты дважды предатель. Не думал об этом?

– Красивые слова, – Формен усмехнулся. – Зато у меня теперь теплый дом и хорошая пища. К тому же иногда вечерком бывает приятно посидеть на крылечке, посмотреть на красивый закат, на деревья… Сейчас как раз вишня цветет… Я на судьбу не жалуюсь. – Он помолчал, о чем-то размышляя. – А ты вот что, парень. Беги отсюда как можно скорей, если твердо решил видеть.

– Зачем же бежать? Это трусость. Когда меня будут проклинать и отлучать от Общества, я крикну им всем, что они дураки, что они слепцы, глупые слепые слепцы!

– Тебя не станут слушать. Этим ты еще больше разозлишь их – могут и покалечить.

– Тогда уйду молча. Пусть остаются и стучат всю жизнь своими тросточками. А я пойду в горы, встречусь там с очевидцами, буду ловить рыбу и зайцев, буду ходить на высокую гору… Я расскажу им о глупых и кичливых слепцах. И о тебе не умолчу, не надейся. Расскажу, как ты их предал.

– Ладно, как хочешь. Можешь рассказывать, мне от этого хуже не станет… И всё же обо мне ты будешь вспоминать с благодарностью.

– Вот как? – удивился Агесандр. – Это интересно.

– Слушай… Мы с доктором Фальком в некотором роде приятели, я служу у него в анатомической лаборатории. И он сказал мне… – Кон Формен приглушил голос до шепота. – Что если я не заставлю тебя согласиться на операцию, то тебя подвергнут ослеплению силой.

– Что за вздор! Конституция запрещает насильственное ослепление.

– Тише! – Формен приложил палец ко рту. Осторожно встал, подошел к двери, тихонько приоткрыл, выглянул в коридор, вернулся на место. – Доктор сказал, что тебя ни в коем случае нельзя выпускать, ты им очень нужен зачем-то.

– Ах, вон оно что…

Легкий сумрак, смешанный с ароматом цветущих вишен, понемногу входил через окно в комнату. Агесандр уже не мог видеть лицо Кона Формена, различался лишь силуэт его фигуры. Чтобы не утомлять глаза ненужным напряжением, юноша опустил веки.

– Ты понял меня? – спросил Формен.

– Да, понял. Благодарю.

Скрипнуло кресло. Кон Формен молча вышел из комнаты, осторожно прикрыл за собой дверь.

Через минуту явился доктор Фальк.

– Ну, – бодро сказал он. – О чем я могу сообщить профессору Юранду? Он ждет моего звонка.

– Скажите, что он просчитался. Я остаюсь очевидцем. Это все.

Доктор долго молчал рядом с юношей. Агесандр не выдержал напряженной тишины и открыл глаза. На сумрачном фоне стены фигура доктора показалась ему жалкой, беспомощной.

– Я все сказал, доктор, – повторил он.

Не говоря ни слова, доктор Фальк повернулся и вышел.

* * *

Как и доктор Фальк в клинике, профессор Юранд у себя в институте редко пользовался тростью для точности передвижения.

Не замедляя шагов, он миновал длинный лабиринт переходов, поднялся в лифте на четвертый этаж, тонким ключом открыл дверь кабинета, сел за стол и включил вентиляцию. Несколько минут ждал, когда воздух, застоявшийся в четырех глухих стенах, освежится через фильтры в потолке. Снял телефонную трубку и назвал пароль седьмого корпуса.

– Кто? – спросил, постукивая пальцами по столу.

– Дежурный Мув Шлехтель, – ответил слегка дребезжащий голос.

– Ну как там?

– Все в порядке, шеф.

– Ты один?

– Так точно, один. Смена через четыре часа.

– Мышей кормил уже?

– Так точно. В девятнадцать тридцать, по инструкции.

– Хорошо, – сказал Юранд. – Сейчас я спущусь.

Но стоило профессору опустить телефонную трубку и прикоснуться затылком к упругой спинке сиденья, как он почувствовал совершенную апатию и нежелание двигаться.

Собственная психика всегда была для Юранда предметом пристального внимания. В свои семьдесят пять лет он хорошо усвоил привычку подвергать осмыслению любые резкие изменения внутри себя. Эта привычка надежно служила ему для поддержания стабильности самочувствия. Регулирующий механизм профессор изобрел еще в студенческие годы. Чтобы ликвидировать психический всплеск в организме, следует как можно быстрее осознать причину этого всплеска, а затем совершить своеобразную психическую аннигиляцию, то есть воздействовать на причину антипричиной. Этот способ саморегулирования стал темой его дипломной работы и лег в основу капитального темноведческого исследования.

Лет сорок назад Юранд немало попортил себе нервов, прежде чем доказал реальность практического использования своей теории для расширения возможностей пространственного мироощущения членов Общества Тьмы. Еще больше нервов потратил на то, чтобы избавиться от сотрудников-прилипал и не слишком чистоплотных научных руководителей, мечтавших прославить свои имена за его счет.

Почему так трудно доказывать очевидные истины? Почему так долго ему не верили и даже высмеивали на заседаниях ученого совета? Вспоминая те времена, старый профессор лишь пожимал плечами. Сейчас уже никто не ставит под сомнение его авторитет в области прикладного темноведения. Даже в школьных учебниках сказано, что профессор Стон Юранд – первооткрыватель основ суперпсихического ориентирования, науки будущего. Теперь у него свой институт с внушительным штатом сотрудников. И ни одного противника, ни одного! Последний скончался не так давно. Это был доктор Бьен, незадолго до смерти лишенный всех научных званий и степеней за прокламацию антиобщественных идей очевидения.

Память о Бьене всегда раздражала Юранда. И не столько потому, что Бьен был самым яростным и неуступчивым оппонентом суперпсихической теории. Он, видите ли, хотел вернуть людям зрение! Заставить работать глазное яблоко! Вздорный старик…

Пытался доказывать, что на заре истории Общества все люди были очевидцами. Может быть, и так – ну и что? Если теперь глаза у людей атрофированы, значит, таков естественный результат эволюции. В сегодняшних условиях глазное яблоко – это никому не нужный, бесполезный атавистический орган, вроде аппендикса, и мечтать о том, чтобы вернуть человеку осязание света, – все равно, что пытаться пришить ему обезьяний хвост!

* * *

Профессор не знал историю Маленькой Планеты до самого дна. И никто из членов Общества Тьмы не мог помнить подробности давней катастрофы – слишком много воды утекло с тех пор.

Время уничтожило приметы тех лет и веков, когда солнце и краски мира были привычными для людей, как воздух или вода.

Жители Маленькой Планеты медленно двигались по извилистому пути от прошлого к будущему. Люди рождались и умирали, молились богам, сочиняли стихи, объявляли войны и заключали миры, избирали вождей и свергали вождей, познавали мир и себя…

И настал год Большого Слияния. Жители Маленькой Планеты собрались в одном большом городе и выбрали нового вождя – одного на всех, чтобы исполнять его мудрую волю, жить в мире и никогда больше не враждовать.

Испытания многодневного турнира лучше других выдержал юноша с голубыми глазами и голосом звонким как медь. Был он красив, умен и ловок, а его красноречие рождало овации.

Юный вождь стал добрым и справедливым правителем, люди жили с ним легко и свободно, а потом он стал взрослым мужчиной и научился повелевать – уверенно, иногда жестко, а порой и жестоко, принимая как должное верность и беспрекословное подчинение всего Общества и каждого человека в отдельности. Каждый житель Маленькой Планеты носил на груди медальон с образом грозного и обожаемого повелителя.

Прошло время, вождь постарел. Лицо покрылось морщинами, голос стал грубее и тише, глаза утратили остроту взгляда, мозг остроту мысли. Теперь это был близорукий старик, почти разучившийся править и повелевать. Но жители Планеты боготворили его по-прежнему, и даже сильнее – за то, что он вождь, многолетний привычный властитель. Огромные толпы стекались на Главную Площадь, чтобы увидеть своего кумира на балконе Золотого Дворца и услышать его хриплую речь. Уже при жизни ему наставили памятников. Никто не верил, что вождь когда-нибудь умрет. Никто не думал об этом. И судьба хранила его от несчастий, как бы выжидая и выбирая удар посильней, пострашней.

И однажды, после небывалой грозы с диким ливнем и разящими молниями, близорукий старик совсем ослеп. Весть об этом заставила всех собраться на главной площади перед Золотым Дворцом. С отчаянием и надеждой люди смотрели на закрытую дверь золотого балкона, откуда вождь произносил свои речи. Никто не появлялся на балконе. Так прошел день, закончился вечер, и лишь при свете яркой луны, висящей в черном небе, дверь балкона медленно отворилась, старый вождь медленно и неуверенно вышел к толпе. Черная лента перечеркивала его лицо.

– Люди, – сказал он. – Простите меня. Я не могу больше вести вас. Я слепой.

Глухой ропот прошел по толпе. Она зашевелилась, и где-то в ее глубине прозвучал крик:

– Я хочу быть как он! Я буду как он! Я тоже слепой!

Над толпой взлетела чья-то рука, свет луны блеснул на лезвии ножа. Крик человека утонул в реве толпы. Слезы и кровь потекли по множеству лиц.

– Веди нас! – кричал каждый пронзивший свои глаза, и кто-то выхватывал из его руки окровавленный нож, чтобы тоже стать как все.

– Веди нас! – кричала толпа. – Веди нас! Веди!

Вождь стоял на балконе, слушал стоны и крики внизу. Слезы текли по его щекам. Вцепившись руками в золотое ограждение балкона, он повторял шепотом:

– Благодарю вас, дети мои… Благодарю вас…

Много дней продолжался порыв массового ослепления. Специальный солдатский легион рыскал по всей планете, отыскивая тех, кто хотел избежать общей участи. Когда не осталось ни одного человека, способного видеть солнце, солдаты легиона под звуки торжественной молитвы ослепили себя на площади перед Золотым Дворцом и пали ниц к ногам слепого вождя.

Так на Маленькой Планете началась эпоха Великой Священной Тьмы…

Ветер и время превратили в пыль грандиозные памятники великому вождю, строения древних городов, книги и механизмы. Слепцы заново осваивали во тьме свою планету, учились сопротивляться стихиям и болезням, привыкали по-новому двигаться и существовать. К тому времени, когда они придумали письменность и стали по крохам восстанавливать свою историю, в общей памяти почти ничего не осталось. Подробности далекого прошлого, передаваясь от поколения к поколению, постепенно затушевались, исказились и в конце концов исчезли совсем. Повинуясь непререкаемому закону, люди ослепляли своих младенцев. Много веков подряд слепые мужчины и слепые женщины во тьме зачинали и рожали детей, пока наследственность не сделала свое дело:

младенцы стали рождаться уже слепыми, слепыми же росли, слепыми взрослели, слепыми рождали новых слепцов…

Общество Тьмы двигалось наощупь, спотыкаясь на каждом шагу. Годы удач и стабильности перемежались веками ошибок и блужданий в неизвестности. Но мало-помалу накапливались, наслаивались друг на друга изобретения и открытия, увеличивался запас полезных знаний, полученных с великим трудом. В последние времена прогресс Общества стал особенно заметен – появился телефон, усовершенствовалась письменность, в полную силу заработали общеобразовательные школы и научные институты, канули в прошлое болезненные последствия опустошительной гражданской войны, в результате которой слепцы избавились от старых вождей – диктаторов и самодуров, – а вместо них избрали Великий Кворум, высший орган, руководящий всей жизнью Общества. Великий Кворум зорко следил за соблюдением законов и норм, карал преступников и отщепенцев, стоял на страже идеалов Великой Тьмы. Граждане Общества научились производить все, что требовалось для нормальной жизни, свое государство они называли страной процветания и были бы вполне счастливы, если бы…

Если бы не эти проклятые тросточки!

До сих пор слепцы не придумали ничего, чтобы обеспечить себе уверенное перемещение в пространстве. Только в своих жилищах да на привычных местах общественной службы они могли позволить себе передвигаться без опасения сломать шею или разбить лоб о незнакомый предмет.

С давних пор среди специалистов темноведения шла борьба мнений о возможных путях выхода из «двигательного тупика».

Примерно сто лет назад возникла школа профессора Лезьё, учеником которого был доктор Бьен. Сторонники Лезьё и Бьена доказывали, что человеческий глаз обладает скрытой способностью доставлять в мозг информацию об окружающих предметах и таким образом помогать ориентироваться среди них. Правда, «глазная информация», как показали исследования, дает несколько искаженное представление о предметах, представляя их в перевернутом виде. Этот факт послужил поводом для уничтожительной критики всей «глазной теории». Но главное препятствие на пути ее распространения состояло в том, что «глазники» поднимали руку на основные заповеди Общества, предлагая вместо Священной Тьмы запретный свет.

Доктору Бьену уже после смерти учителя удалось провести несколько удачных операций с глазами своих сотрудников-добровольцев. В результате этих операций три человека обрели способность к световосприятию. Восторги прозревших по поводу своих ощущений молниеносно распространились в народе, и доктор Бьен вскоре не знал, как отбиться от желающих подвергнуться такой же операции. В этот момент Юранд, бывший тогда уже известным магистром столичного темноведческого колледжа, выступил в печати с предупреждением. «Стабильность Общества под угрозой!» – так называлась его статья. В противовес идеям Бьена он предлагал собственную теорию, упирая главным образом на лояльность своих взглядов с точки зрения основных заповедей Великой Тьмы. Но тогда голос Юранда почти никто не услышал, а популярность Бьена день ото дня росла. В операционной бьеновского института еще несколько человек получили способность осязать световые волны при помощи глаз. Публичные признания этих людей взбудоражили общественную атмосферу. Именно в это время родилось новое словечко – «очевидцы». Словцо это было тогда почти что запретным, люди произносили его с некоторым опасением за свою репутацию. Когда в Обществе стали возникать нелегальные «кружки» и «братства» в поддержку идей доктора Бьена, Юранд еще раз выступил в печати с пропагандой собственной теории. И опять мало кто прислушался к его словам…

* * *

К счастью, научная война между Юрандом и Бьеном пришлась на то время, когда Великий Кворум усилил борьбу с очевидением в целях укрепления сплоченности Общества Тьмы. Новая Конституция поставила очевидцев, уклоняющихся от ослепления, в разряд государственных преступников. Угодил в опалу и доктор Бьен.

Его лаборатория была расформирована, и вскоре Юранд сделал из нее один из филиалов своего института. Для этого пришлось уволить многих бывших сотрудников, не согласных отречься от идей Бьена, и в Обществе их тоже постигла незавидная участь. А Юранд получил от Кворума сан профессора и полную свободу действий.

Правда, с тех пор суперпсихические исследования вряд ли продвинулись вперед хотя бы на один заметный шаг – старый профессор с трудом, но признавался себе в этом. Наверное, слишком уж просто все было задумано. Простота сообщала идее заманчивость. А идея состояла в том, что при помощи настойчивой индивидуальной тренировки можно заставить органы чувств реагировать на внешние раздражители в десять, в сто и тысячу раз острее. По мнению Юранда, это был единственный путь к избавлению Общества от надоевшей трости – научиться обостренно и сверхчутко воспринимать сигналы от окружающих предметов.

В этом сверхвосприятии должен быть задействован одновременно весь психический комплекс – осязание, обоняние, слух, плюс интуиция…

Увы, многолетние опыты не дали желаемого результата.

Единственная польза, которую профессор извлек для себя лично, состояла в том, что он постепенно привык худо-бедно управлять психическими процессами в собственном организме. В последние годы он все чаще пользовался этим средством, чтобы избавиться от дурного настроения или навязчивых мыслей. Вот и теперь…

Сидя за столом в своем кабинете, Юранд ощутил приступ тоскливой апатии. Не в силах сдвинуться с места, старик пустился в спасительные рассуждения.

– Итак, – спросил он себя, – в чем дело?

Сухой ладонью потер лоб.

– Виноват Агесандр, это ясно. Первая зацепка. Теперь дальше… Почему я не хочу спускаться в лабораторию? Потому что это лаборатория Агесандра? Ну естественно…

Дальнейший ход мысли зашел в тупик. Очень долго старик путался в клубке возможных причин своего настроения, пока не ухватил конец тонкой нити, которая постепенно привела к разгадке. Итог размышлений следовало тщательно сформулировать, чтобы смысл разгадки уложился в короткую и точную фразу. На это ушло еще несколько минут. А теперь вполголоса и очень четко произнести эту фразу…

– Если Агесандр не вернется в лабораторию, я не смогу довести работу до конца.

Оставалось последнее: усмехнуться и поверить в абсурд сказанных слов. По лицу профессора прошла напряженная, словно бы чужая ухмылка. Он еще дважды твердым голосом произнес целебную фразу, попытался облегченно вздохнуть… Защитный механизм не срабатывал.

«Да, – тяжело размышлял Юранд. – Я слишком доверился этому юноше, слишком далеко отпустил его вперед… Что мне известно? Только идея Агесандра, и даже не идея. Почти полгода он мне ничего не докладывал. Уверял, что все идет по плану, что пора готовить фанфары и репетировать торжественный гимн… В дурацкое же положение поставит он меня, если не вернется к работе!

Лучше бы мне молчать на последнем заседании Кворума. Старый тщеславный дурак… Теперь они ждут, теперь спросят… Похоже, Агесандр уперся твердо. Но Кон Формен должен его переубедить, должен, должен…»

От этой надежды болезненное давление в голове постепенно уменьшилось, душевное равновесие возвращалось. Он вздохнул и шевельнулся, похрустел суставами пальцев.

«И что за прелесть находят очевидцы в осязании света? Даже Агесандр не устоял. Неужели это в самом деле так соблазнительно?»

– Не понимаю, – прошептал старик. – Не понимаю, не понимаю…

Звякнул телефон.

– Что-нибудь случилось, шеф? – спросил встревоженный голос Мува Шлехтеля. – Вы обещали спуститься к нам, я давно жду.

– Нет, ничего. Я иду.

В камеру они вошли вдвоем. Мув аккуратно придерживал профессора за локоть. В полной тишине остановились, и старик сморщился, напрягая слух.

– Я ничего не слышу, – сказал он. – Они что, передохли тут все?

– Всё в порядке, – успокоил Мув Шлехтель. – Эти твари летают абсолютно бесшумно, у них вместо перьев такие перепонки на крыльях, и еще они могут…

– Знаю, – перебил Юранд и спросил как будто некстати: – Сколько тебе лет?

– Мне? – удивился Мув. – Двадцать восемь. А что?

– Окончил спецколледж?

– Три года назад.

– Готовишь диссертацию?

– Так точно. Пишу.

– Давно в группе Агесандра? Ты его ассистент?

– Да, то есть… Я работаю в должности четвертого помощника.

Вот уже восемь месяцев.

– Это правда, что все эксперименты с летучими мышами Аге-сандр проводил в полном одиночестве и никому не говорил о результатах?

– Да, это так… С тех пор как ему наловили этих мышей, он запирается у себя в лаборатории и никому не позволяет входить.

А что с ним?

– С кем?

– С Агесандром. Вы спрашиваете о нем так, будто его уже…

нет в живых, – пробормотал Мув и поспешно добавил: – Извините, профессор, мне по должности не положено…

– С ним все в порядке. Небольшая простуда, температура и тому подобное. Через пару дней он приступит к работе. – Юранд неловко умолк, признаваясь себе, что его слишком навязчивые вопросы могут кого угодно навести на тревожные мысли. – Просто я давненько не заглядывал к вам в седьмой корпус. Непростительное невнимание для директора института, верно?

– Да нет, ну что вы, – смутился Мув. – Все знают, что вы очень занятой человек и не всегда можете… К тому же недавно вас избрали членом Великого Кворума.

– Вот именно, – проговорил в задумчивости Юранд. – А скажи, пожалуйста, в процессе исследований Агесандр вел записи?

– Да, научный дневник.

– И где он?

– В лаборатории, в шкафу.

– Это хорошо… Проводи-ка меня к этому шкафу. Здесь у вас как-то по-новому переставили столы, зачем это?

– Агесандр приказал, – объяснил Шлехтель, осторожно поворачивая профессора к выходу из мышиной камеры. – Он сказал, что так всем будет удобней.

– Ты должен был меня об этом предупредить. Я прихватил бы тогда свою трость. Там у входа какой-то стеллаж, что ли, я ушиб колено.

– Простите, профессор, не догадался… Вот он, этот шкаф, перед вами. Прямо два.

Юранд сделал шаг вперед и протянул руку.

– На верхней полке, – подсказал Мув.

Профессор взял с верхней полки толстую папку, сорвал печать, достал пачку плотных листов и начал читать, прикасаясь пальцами к выпуклым строчкам.

– Черт знает что, – пробурчал он. – Ну и почерк…

«Это совершенно безобидные твари, мягкие и теплые. Вчера в институт доставлена первая партия, двенадцать штук. Они будут жить в просторной камере, кормить их будут дежурные по корпусу, я попросил директора издать приказ…» Нетерпеливой рукой старик перевернул сразу несколько страниц.

«Шестое марта. Все идет по плану. Вчера приказал усилить вентиляцию в камере – похоже, что мыши начинают задыхаться.

Профессор Юранд предоставил мне полную свободу экспериментов и согласился с моим предложением хранить в тайне ход дела и результаты. Чем меньше народу будет совать сюда нос, тем лучше…» – Тоже мне научный дневник! Полное нарушение инструкции, – проговорил Юранд, перевернул еще страниц десять.

«Все-таки это судьба, и я ее избранник. Как это было?.. Надо вспомнить. Все получилось почти случайно… Я читал энциклопедию позвоночных и наткнулся на описание этих самых мышей.

Они проходили в одной главе с птицами, что меня удивило. Единственное, что делает их похожими на птиц, – крылья. Да, крылья.

Но какие же это птицы? Помнится, я долго размышлял об этом, и вдруг до меня дошел потрясающий смысл строки, всего одной строки, на которой в тот момент остановилась моя рука. Эти мыши летают в холодное время суток, когда исчезает солнце. Когда солнце исчезает!» На последней странице было всего четыре строки.

«…и все это к лучшему, несомненно. Через пару недель можно будет идти к директору с докладом о первом успехе эксперимента.

Но что-то моя голова сегодня… Никогда раньше у меня так не болела голова».

На этом записи обрывались.

– Больше ничего нет? – спросил Юранд.

– Нет.

– Точно? Подумай хорошенько.

– Нет… Больше ничего.

– Так, – сказал Юранд. – Ну хорошо… Я пойду к себе.

– Я провожу?

– До двери, а дальше я сам.

Профессор аккуратно сложил в папку листы дневника, завязал тесемки, сунул папку под мышку и поймал руку Шлехтеля.

– Дневник я беру с собой, – предупредил он.

– Понял, – отозвался Мув. И предложил уже в дверях лаборатории. – Может быть, до лифта?

– Ладно, – согласился старик. – Давай до лифта.

«Но что-то моя голова сегодня… Никогда раньше у меня так не болела голова…» Когда пальцы Юранда вновь остановились на этих строчках, прошло часа два с того момента, как он поднялся из седьмого корпуса к себе в кабинет, чтобы спокойно и не торопясь изучить дневник Агесандра. Как будто намеренно тот записывал свои эмоциональные впечатления и пространные рассуждения, не имеющие прямого отношения к делу. Лишь в одном месте сквозь мешанину пустяковых заметок просочился слабый намек на первые результаты эксперимента. Речь шла о пересадке мозжечковой ткани летучих мышей в организм ослепленных подопытных кроликов.

– Что за чушь, – вслух сказал Юранд и с раздражением оттолкнул дневник.

Знакомая тяжесть вошла в его тело, в суставах появился нервный зуд, а в затылке – пульсирующая тупая боль…

– Если Агесандр не вернется в лабораторию, я не смогу довести работу до конца.

Как и прежде, фраза не принесла облегчения. Вместо целебных свойств Юранд уловил в ней свойства приговора. Бессильно отдаваясь тоскливой волне, он со странным злорадством очень медленно повторил фразу и прибавил к ней несколько слов.

– И никто. Никогда. Не сможет, – произнес он, выделяя каждое слово.

Потом он долго молчал в своем кресле. Отчаяние и надежда боролись в нем, не давая покоя. Надежда и тоска. Томительное, злое предчувствие… и все-таки надежда.

Взорвалась телефонная трель. С минуту он обреченно слушал звонки, вынул из кармана часы, поднял крышку и быстро ощупал пальцами стрелки. Без четверти двенадцать… Дрожащей рукой поднял трубку.

Подробное сообщение доктора Фалька он выслушал, не проронив ни слова. Наконец доктор умолк. Молчал и Юранд, сердце его колотилось. Он судорожно перевел дыхание и прохрипел в трубку:

– Приготовьте там все, что нужно.

– Что приготовить? – не понял доктор.

– Не знаю. – Юранд откашлялся. – Операционную, инструменты и… смирительную рубашку, что ли.

– Может, лучше снотворное? – осторожно возразил доктор Фальк.

– Как хотите, – сказал Юранд. – Вам видней.

* * *

Уже давно пропали звуки последних шагов за дверью. Клиника погрузилась в сон. Резким движением Агесандр откинул одеяло, опустил голые ступни на холодный пол и прислушался.

Снаружи в комнату сочился бледный свет. Агесандр осторожно подошел к окну. Знакомый запах цветущих деревьев показался таинственным и влажным. Далекое море мерцало слабыми бликами. Юноша сделал нетерпеливое движение – хотел выглянуть из окна и определить расстояние до земли, но тут же резко отпрянул, ударившись головой обо что-то твердое и невидимое. Шепотом чертыхнулся и кончиками пальцев прикоснулся к прозрачной поверхности.

«Совсем забыл… как это называется… как он говорил? Стекло?» Он попятился от окна и сел на кровати, прислушиваясь в сторону двери. Тело дрожало мелкой холодной дрожью. Он влез под одеяло, чтобы согреться, и пролежал так часа полтора. Потом встал, по-кошачьи приблизился к двери и затаил дыхание.

Сдерживая прыгающее сердце, Агесандр вышел в темный коридор и медленно двинулся вдоль стены. На ступенях главной лестницы услышал издалека тонкий храп спящего человека. «Ночной вахтер!» – догадался и замер. С трудом заставил себя сдвинуться с места и на ватных ногах стал приближаться к спящему.

Когда Агесандр нащупал ручку двери и бесшумно сдвинул в сторону тяжелый засов, человек перестал храпеть. Юноша похолодел.

– А? – сказал вахтер.

Агесандр замер, опасаясь вдохнуть. Наконец он услышал, как вахтер пробормотал что-то сонным голосом, встал из мягкого кресла и зашлепал в глубину фойе. Там загремели пружины старого дивана и вновь послышался храп.

Спустя минуту Агесандр торопливо шел по безлюдной улице мимо холодных домов. Он с удивлением видел далеко вверху над собой яркий круг и множество светящихся точек.

– Холодное солнце! – шептал он самому себе. – Холодные искры!

Когда край утреннего солнца появился над кромкой далеких гор, юноша радостно вскрикнул. Размахивая руками, побежал по мокрой траве. Он что-то кричал и обливался слезами.