Читать книгу Большое собрание преданий, сказок и мифов западных славян - Антология - Страница 6

I

На пригорке, между буков,

храм построен с башней низкой,

с башни разносились звуки

лесом к деревеньке близкой.

То не колокола пенье,

что терялось в отдаленье, —

била грохот деревянный

созывал к молитве ранней.

Из деревни к Божьей славе

вверх идет толпа людская,

люди, что боятся Бога,

Христа муки воспевают.

В храме грустно, голы стены,

алтарь с покрывалом черным,

Христа страсти незабвенны

воспевает хор церковный.

Что же там в лесу белеет,

в лесу черном, за рекою?

То крестьянка поспешает,

малыша обняв рукою,

торопливыми шагами,

в лучшем праздничном наряде,

быстро к речке приближаясь,

с драгоценной своей ношей

бежит, к берегу спускаясь,

поспешает к службе Божьей.

Тут, вблизи лесной сторонки,

костел высится над нею,

крепко детские ручонки

обнимают мать за шею.

Ветерок легонько веет,

из костела слышно пенье,

хор по-прежнему рыдает

об Иисусовых мученьях.

Пятница идет Страстная,

люди Бога поминают.

Вдоль скалы она бежала,

вдруг, глазам своим не веря,

удивленно оглянулась,

вопрошая: «Где я? Где я?»

Побежала – и вернулась,

пригляделась, обернулась.

«Что со мною? По дороге

этой столько раз ходилось,

привели куда же ноги?

Неужели – заблудилась?»

Снова встала, оглянулась,

переменам удивляясь,

очи потерев, вздохнула,

снова к храму устремляясь,

повторяя изумленно:

«Боже, что за перемена!»

Триста лишь шагов от храма,

лес закончился дремучий,

здесь лежал обычный камень,

что ж такое? Дивный случай!

Взору что ее явилось?

Почему глазам не верит?

Вместо камня появилась

тут скала с открытой дверью.

Как от веку здесь стояла!

Что же прежде не видала?

В глубине видны чертоги,

что-то светится оттуда,

и, охвачена тревогой,

тянется она, как к чуду,

к пламени, что серебрится

лунным ярко-белым светом,

чтобы вмиг перемениться,

поражая солнца цветом,

медно-рыжим цветом солнца

на закате ясным летом.

Видя это, что есть мочи

на огонь она дивится,

заслонив ладонью очи,

чудо разглядеть стремится.

«Боже, что это там светит?»

Протерев глаза рукою,

застывает пред скалою.

«Как это блестит чудесно,

что же, что это такое?»

Внутрь идти боится все же,

преступить порог не может.

И стоит, глядит на пламя,

неотрывно им любуясь,

страх тихонько отступает,

любопытство побуждает,

и она в скалу проходит,

шаг за шагом, дале, дале,

словно манит ее кто-то,

шаг за шагом, – эхо в зале

раздается из-под свода.

И чем далее, тем ярче

разгорается сиянье,

и к нему ее толкает

будто чье-то настоянье.

Блеск ей голову туманит

и, пугая, манит, манит.

Видит, видит – что там видит?

Кто-то видел ли такое?

Быть такой красы не может!

Это что-то неземное.

Двери настежь распахнулись,

зал невиданно прекрасен,

стены золотом сверкают,

потолок в рубинах красных,

и хрустальные колонны,

отражая свет, сияют,

своды, мрамор пола, арки…

Кто не видел, не поверит:

два светильника у двери,

два огня вовсю пылают,

погасить никто не властен:

левый – лунным полыхает

светом, что дарует счастье,

правый – золотом трепещет,

рыжим, солнечным, опасным.

Сребро слева, злато справа

к потолку огни вздымают,

что мощны и негасимы,

берегут и освещают

клад, от века здесь хранимый.

Встала робко на пороге,

ослепленная, застыла,

очи вниз, недвижны ноги,

но виденье сердцу мило.

И, младенца прижимая,

трет глаза рукою правой,

снова смотрит, привыкая,

к красоте той небывалой.

И, вздыхая преглубоко,

говорит сама с собою:

«Боже, видит Твое око —

целый век живу с бедою!

Нищета и голод вечно

спину гнуться заставляют,

хоть бы день прожить беспечно!

Но нужда не позволяет!

Сколько серебра и злата

в этой каменной пещере!

Горсть – и я б была богата,

к счастью мне б открылись двери!»

И стоит, и часто дышит,

разгорается желанье,

и идет, перекрестившись,

влево, к лунному сиянью.

Недоверчиво любуясь,

серебра кусок поднимет

и назад его положит,

снова слиток с места сдвинет,

но вернет на место то же?

Нет, в передник убирает

и становится смелее:

«Это Бог мне помогает,

это Он меня жалеет,

это Он мне счастье дарит,

не взяла бы – согрешила,

Ах, спасибо, Боже милый!»

Так с собою согласившись,

сына на пол усадила,

на колени опустившись,

быстро фартук расстелила,

серебро в него сгребает

и опять себе бормочет:

«Это Бог нам помогает,

это Он спасти нас хочет!»

И берет, берет без счета,

фартук полон, встать не может,

но еще нашлась работа:

больше взять платок поможет!

Но дитя мешает очень:

много ли ухватишь с милым?

И оставить клад нет мочи,

и нести его не в силах.

Серебро она уносит,

а дитя дрожит, боится:

«Мама! мама!» – слезно просит,

в страхе к матери стремится.

«Ты не плачь, не плачь, сыночек,

подожди совсем немножко,

мама скоро возвратится,

посиди тут, милый крошка!»

И бежит, бежит из зала,

вот пещеру миновала

через реку, в лес тот темный,

дома в уголок укромный

клад сложила и вскочила,

побежала что есть силы,

запыхавшись, в зал вбежала,

словно и не покидала.

Ветерок тихонько веет,

из костела слышно пенье,

хор церковный воспевает

Иисусовы мученья.

Мальчик радостно встречает:

«Ха-ха, мама! Ха-ха, мама!»

Только маму замечает,

хлопает, смеясь, руками.

Мать на это и не глянет,

а бежит теперь направо,

злата блеск оттуда манит,

блеск могущества и славы!

И коленопреклоненно

снова фартук расстелила,

глядя на металл влюбленно,

весь передник им покрыла.

Фартук полон, встать не может,

больше взять платок поможет,

сердце часто-часто бьется!

Как же рада! Как смеется!

Золото она уносит,

а дитя остаться просит.

«Мама! Мама!» – к ней стремится,

быть один он тут боится.

«Ты не плачь, не плачь, мой крошка,

подожди еще немножко».

И из фартука достала

две монетки золотые,

друг о дружку побренчала:

«Вот игрушки дорогие!

Динь-динь! Слышишь? Как звоночек!»

Но ребенок хнычет, плачет,

он монетки брать не хочет.

В фартук руку опустила,

горстку золотых достала

и ребенку на коленки

все монетки положила.

«Посмотри, что есть у мамы!

Ты не плачь, не плачь, сыночек,

Дитятко, ты – лучший самый,

Динь-динь, поиграй в звоночек.

Мама скоро возвратится,

будем вместе веселиться».

И бегом, бегом из зала,

на ребенка не взглянула,

вот пещеру миновала,

вот к реке опять свернула,

забежала в лес тот темный,

устремясь к избушке скромной.

«Гой ты, хижина простая,

ты останешься пустая!

Жить теперь начнем богато,

мне такой не нужно хаты!

Прочь уйду из чащи темной,

от отцовской крыши скромной,

чудом улыбнулось счастье,

нас покинуло ненастье.

Хватит мне в земле копаться,

буду жить и улыбаться!

Все теперь начнется снова

после этого улова.

Я большой дворец построю,

стану жить я госпожою.

Ну, счастливо оставаться!

Мне пора с тобой прощаться!

Вдовья доля, нищета

в прошлом – я уже не та!

Посмотри, что принесла!»

В фартук смотрит – чудеса!

От испуга помертвела,

задрожала, побледнела,

видит, видит – ой, что видит!

Нет, неправда, так не выйдет,

быть того совсем не может!

Где монеты? Это что же?

Нет, она тому не верит,

открывает дома двери,

вот сундук, где серебро,

но пропало все добро:

видит, видит без сомненья:

в сундуке лежат каменья!

Глина в фартуке, в платке!

И лишь камни в сундуке!

Что за наважденье было?

Что же, что ее сгубило?

Всюду прах и запустенье:

Не дал Бог благословенья!

II

Как чудовищна утрата,

горе, боль, беда какая!

Сердце вдруг зовет куда-то:

про малютку вспоминает.

Стены дрогнули от крика:

«Ах, дитя! Дитя родное!»

«Ах, дитя-дитя-родное» —

Воет эхо под горою.

И в предчувствии ужасном

Бежит женщина, несется,

словно птица в день ненастный

с криком к скалам страшным рвется,

где нашла тот клад обманный,

Там вблизи костел туманный.

От костела ветер веет,

почему ж не слышно пенье?

Хор уж больше там не славит

Иисусовы мученья.

Как к пещере прибежала,

что в испуге увидала?

Триста лишь шагов до храма,

лес закончился дремучий,

и лежит обычный камень.

А ее загадка мучит:

нет скалы, и нет пещеры,

лишь кустов сухие сучья.

Как испуг ее пронзает!

Как зовет, как ищет, бьется!

На пригорок как взбегает,

сквозь кустарник дикий рвется!

А в очах ее безумье,

губы сини, щеки серы!

Меж шипами без раздумья

ищет страшную пещеру.

«Ах, беда! И здесь ошиблась!»

Вся она в кровавых ранах,

вновь упала и ушиблась,

платье все в лохмотьях рваных.

Нет! Нигде пещеры нету!

Боль и страх ее терзают,

уж глаза не видят свету,

к небесам она взывает:

«Кто вернет дитя родное?

Мой сыночек! Где ты? Где ты?»

«Глубоко я под землею! —

слышен тихий голосочек,

доносимый шумом ветра, —

ни глазами не увидеть,

ни ушами не услышать,

хорошо тут под землею,

мне еды, питья не нужно,

лишь играть с кусками злата,

сидя в мраморной палате!

Нет ни дня здесь, нет ни ночи,

здесь не засыпают очи,

я играю, все играю —

дзынь – монетки собираю!»

Снова ищет, но напрасно!

Наземь падает, рыдает,

стеснена тоской ужасной,

волос клочья вырывает,

неустанно причитает:

«Ах мне горе! Горе! Горе!

Где дитя мое родное?

Где найду тебя, мой милый?»

«Милый – милый!» – что есть силы

плач несется в гущу леса.

III

День прошел, другой проходит,

вот в неделю превратились,

месяц из недель выходит,

солнце лета закатилось.

На пригорке, среди буков,

храм построен с башней низкой,

с башни той несутся звуки

в лес и к деревеньке близкой.

Рано утром, до работы

к мессе колокол сзывает,

перед образом Господним

пахарь голову склоняет.

Кто узнает ту особу,

что лицом к земле склонилась?

Уж погасли свечи в храме,

а она еще молилась.

Кажется, она не дышит.

щеки, губы посинели,

Кто ее молитвы слышит?

Кто она? Узнаешь еле.

После службы окончанья

дверь у храма затворится.

Видят меж дерев сельчане,

будто тень с пригорка мчится,

а потом идет неспешно

стежкой меж кустов колючих,

где металась безуспешно

в страшных зарослях дремучих.

Тут вздыхает преглубоко,

уронив лицо в ладони:

«Ах, дитя мое!» – и око

уж в слезах горючих тонет.

Да, та самая бедняжка,

вечно в грусти и печали,

все она вздыхает тяжко

от утра и дале, дале.

Взор ее всегда туманен,

ночью спать она не может,

утро радостью не манит,

с мукой рано встанет с ложа:

«Ах, дитя мое родное!

Ах, беда мне, горе злое,

Ах, прости, помилуй, Боже!»

Лето кончилось,

и осень, и зима уж на исходе,

только горе не кончалось,

слезы вечно на подходе.

И хоть солнце выше стало,

разогревши землю снова,

ей веселья не послало,

все еще рыдает вдова.

IV

Слышишь? Сверху, между буков

из костела с башней низкой

снова раздаются звуки,

как призыв, к деревне близкой.

Вновь спешит толпа людская,

Нынче пятница Страстная,

К храму, вверх, ко славе Божьей,

поспешают все, кто может.

Нежно веет ветер вешний,

он доносит хора пенье:

вновь в костеле вспоминают

об Иисусовых мученьях.

Кромкой леса, вдоль реки

женщина бредет, вздыхает,

тяжелы ее шаги,

словно кто идти мешает.

В горе прожила весь год,

боль идти ей не дает.

Что ж пред нею предстает?

Что ее явилось оку?

Лишь в трехстах шагах от храма

странный камень одинокий

вырос на дороге прямо,

рядом с серою скалою,

словно вечно здесь стоящей,

дверь открыта под горою —

вход пугающий, манящий.

В страхе женщина застыла,

ужас волосы вздымает —

здесь пропал сыночек милый,

но – надежда оживает.

Нет, надеяться не надо,

только как же без надежды?

Ведь прошла кругами ада!

Манит вход ее, как прежде.

Двери снова распахнулись,

зал невиданно прекрасен,

Стены золотом сверкают,

потолок в рубинах красных,

и хрустальные колонны,

отражая свет, сияют,

своды, мрамор пола, арки…

Кто не видел, не поверит:

два светильника у двери,

два огня вовсю пылают,

погасить никто не властен:

левый – лунным полыхает

светом, что дарует счастье,

правый – золотом трепещет,

рыжим, солнечным, опасным.

Сребро слева, злато справа

к потолку огни вздымают,

что мощны и негасимы,

берегут и освещают

клад, от века здесь хранимый.

Ужас женщину толкает,

страх, но и надежда тоже.

Вновь на золото взирает —

неужели снова, Боже,

жажда денег раздирает?

«Ха-ха, мама! Ха-ха, мама!»

Глядь, сынок, сыночек милый,

по кому весь год тужила,

к маме тянется руками!

Задыхается, дрожит,

мигом к сыну подбегает

и в объятия хватает,

прочь из зала с ним бежит,

крепко к сердцу прижимает.

Треск-треск! Что это за звуки?

по пятам за ней несется

грохот, ветра вой и стуки,

вся скала теперь трясется,

от себя не отпускает.

«Божья Матерь, помоги мне!» —

молит женщина в смятенье,

за спиной скрежещут стены,

рухнет все через мгновенье.

Вдруг – о, как все изменилось!

Тихо, благость воцарилась.

Это было иль приснилось?

Камень тот же у дороги,

Входа нет, как не бывало.

о страстях Христовых в храме

паства хором допевала.

У нее зашлось дыханье,

вся от ужаса трясется,

у нее одно желанье:

с сыном прочь она несется,

обнимает, прижимает,

сохранит его? Спасется?

Лес уж ближе подступает,

далеко скала – и бьется

у бедняжки сердце громко,

и почти не держат ноги.

Вот и принесла ребенка

от скалы в свой дом убогий.

«Слава Богу!» – повторяет,

слезы счастья щедро льются,

сына милого ласкает,

вместе с ним они смеются.

И целует лобик, ручки, губки —

к сердцу прижимает,

все любуется, вздыхает.

Глядь – блеснуло, зазвенело

что-то в фартучке сыночка —

горстка золотых монеток,

что ему тогда всучила,

чтоб играл один той ночью.

Но ее не занимает

то, что столько горя стало!

Боль и слезы вспоминает,

хоть благодарит немало

Бога за подарок этот.

Ей богатств дороже света,

всех милей сыночек малый —

клад прекрасный, небывалый!

V

Уж давно костел разрушен,

Смолкло колокола пенье,

Где росли когда-то буки,

Догнивают их коренья.

Старец помнит те преданья,

Хоть и канули иные,

Все же люд еще укажет

Те места, где прежде жили.

Если вечером морозным

Молодежь с ним вместе сядет,

Старец с радостью расскажет

О вдове и вдовьем кладе.