Читать книгу Бой бабочек - Антон Чиж, Лана Вилан - Страница 7

Сыскная полиция – не то присутственное место, где люди бывают счастливы. Не до счастья, когда дел невпроворот. Каждый день на голову сыплются распоряжения, отношения, требования по розыску беглых и политических, нужно составлять справки, статистические отчеты, делать еженедельные доклады в канцелярию градоначальника и ежеквартальные в Департамент полиции, писать ответы на требования Врачебно-санитарного комитета в отношении розыска безбланковых проституток и бланковых, уклоняющихся от обязательного осмотра. И одних бумаг – более сорока тысяч в год. Еще надо раскрывать такие преступления, как воровство, грабежи и даже убийства, – по запросам полицейских участков, которые сами обязаны мелкие дела разгребать, так ведь приставам лень. Проще скинуть на сыск. Голову некогда от бумаг оторвать, не то что насладиться последними солнечными деньками лета.

Тем не менее в приемной части сыскной полиции, что располагалась на третьем этаже полицейского дома на Офицерской улице, 28, над головой пристава и всего 3-го участка Казанской части, имелся целиком счастливый человек. Кое-как помещался этот одинокий счастливый человек за столом, воткнутым в уголок между окном и стеной. Перед ним высилась стопка неразобранных дел и другая – с требованием разнообразных справок, так, примерно, дня на три кропотливой писанины; на календаре было воскресенье. Все равно человек этот был поистине счастлив. Потому что остались считаные дни до того момента, как сбудется его мечта.

Последние лет пять, и даже больше, мечтал он не о дачном домике, богатой невесте, доходном чиновничьем месте или получении большого наследства. Мечтал побывать на священных руинах, изучению которых посвятил студенческие годы в Петербургском университете. Неожиданно для всех он устроился в полицию, поразив тем самым не только преподавателей, видевших в нем восходящую звезду, талантливого ученого, посвятившего себя исследованию классических древностей, но заодно и обожаемую матушку и старшего брата, перспективного чиновника МИДа. О совершенной много лет назад «глупости» одни позабыли, другие смирились с таким его выбором (кроме брата Бориса, который презирал полицию, как истинный дипломат), но мечта жила. «Увидеть Древнюю Грецию – и умереть» – примерно так она звучала, с поправкой, что умирать в ближайшие пять десятков лет мечтатель не собирался. Конечно, он мечтал увидеть не саму Древнюю Грецию, а то, что от нее осталось после долгих и трудных веков человеческой истории. Но и это было бы счастьем.

Однако полицейская служба имеет такое свойство: угодить в нее легко, а вырваться невозможно. Служа в сыске более пяти лет, чиновник Ванзаров никак не мог испросить себе отпуск. Всегда находилось неотложное дело, которое требовало раскрытия, или обстоятельство, которое не пускало. Пока вдруг этой весной не случилось чудо: ходатайство Ванзарова было удовлетворено. Ему было дозволено отправиться в отпуск за границу. И даже выдан заграничный паспорт. И даже начислено отпускное довольствие.

До невероятного, немыслимого счастья оставалось досидеть день в полном одиночестве до пяти часов, помчаться на квартиру, где ждали набитые книгами чемоданы, и оттуда прямиков на Царскосельский вокзал, с которого поезд довезет до Одессы, а дальше – пароход до Афин. И вот она, Греция, встречай своего непутевого пасынка!

Предчувствие счастья было столь сильно, что Ванзаров забыл про горы дел и справок, ради приведения в порядок которых вышел в выходной. На листке казенной бумаги он составлял тщательный план, когда и что поедет осматривать. Времени на отпуск дали всего ничего – два месяца, а столько надо посмотреть, стольким великим руинам поклониться, столько бессмертных камней поцеловать. Да что там камней, подышать воздухом свободы! Ну и заодно попробовать греческое вино. Пусть не древнее, зато в нем будут отголоски того, что пили эллины. Не замечая ничего вокруг, Ванзаров записывал места обязательного посещения. Их набиралось далеко за тридцать.

К отпуску подготовка шла основательная: последние месяцы его чтением были Гомер, Гесиод, Плутарх, Эсхил, Геродот и Платон. Так что Ванзаров был полон древней мудростью, как запеченный гусь капустой. Еще немного, и он заговорит гекзаметром. К счастью, атмосфера сыскной полиции немного остудила разгоряченную голову.

Ванзаров светился счастьем не хуже электрической лампочки. Свет этот незримо достигал других чиновников сыска, отдыхавших в воскресенье. У них тоже было предчувствие некоторой радости. Не такое сильное и всепоглощающее, как у Ванзарова, но было. Радовались чиновники сыскной полиции Силин, Викторов и Коцинг. Радовался чиновник Лукащук, не говоря уже о Власкове, Николае Семеновиче, а вместе с ним делопроизводителях Кузьменко и Ляшенко. Радовались чиновники, сидя по квартирам и дачам. Радовались тому, что уже в понедельник, когда вернутся на службу, и потом целых два прекрасных месяца не увидят Ванзарова.

Нельзя сказать, что между ним и прочими была вражда или неприязнь. Отношения были ровными, яд в чай не подмешивали. Однако Ванзарову без коллег-чиновников и чиновникам без него жилось бы куда как… вольготнее. Говоря по чести, душно им было вместе. Чиновники сыска были неплохими чиновниками, то есть обычными людьми, которых более заботит жалованье и повышение в чине, выходной день с женой и детишками, грибы и варенье по осени. В общем, у них имелись милые, простые и такие человеческие интересы. До которых Ванзарову не было ровным счетом никакого дела. А его интересы… Ну кого занимают Эдипы с Медеями в конце XIX века?! Вот именно…

Что же до службы, то и тут было не все просто. Считалось, что Ванзаров на особом счету, этакий гений сыска. А за что, за какие такие заслуги? Орденов и чинов не получает, как был коллежский асессор, так и остался. Ну, подумаешь, дела любые раскрывает. И что с того? Везение, не больше. А вот попробовал бы гений сыска за день написать три десятка справок, вот тут мастерство и сила воли нужны. Так ведь нет их у хваленого Ванзарова, бумаги запущены, вечно кто-то за него должен дописывать и подчищать. Взаимное раздражение копилось. Пора было Ванзарову и чиновникам отдохнуть друг от друга.

Ванзаров дошел в списке до посещения дельфийского оракула, когда в приемную заглянул Шереметьевский, нежданный и незваный, пожелал доброго дня и попросил заглянуть к нему. Начальник сыска считал, что отлично владеет лицом и выражением чувств, буквально непроницаем. Ванзаров сразу понял, что ожидается мелкая пакость. На крупную Шереметьевский был не способен. Не то что милейший Вощинин, покинувший сыск.

Сложив список и засунув его в карман как нерушимый завет отпуска, Ванзаров вошел в кабинет. Шереметьевский как раз деловито распахивал окна и дружелюбно предложил «дорогому Родиону Георгиевичу» садиться, где ему будет удобно. Вероятно, пакость готовилась среднего размера… Ванзаров остался стоять.

С суетливым дружелюбием Шереметьевский стал расспрашивать, как идут дела. На что Ванзаров сухо ответил, что у него до отпуска осталось несколько часов присутствия. Такая невежливость с начальством была его характерной чертой. Но Шереметьевский вынужден был ее проглотить и не поперхнуться.

– Любите ли вы театр, Родион Георгиевич? – игриво спросил он.

Ответ последовал мгновенный и неожиданный, как кирпич с крыши:

– Терпеть не могу.

Шереметьевский кашлянул, чтобы не вырвалось, что думает про эту наглую личность. Без которой не мог обойтись.

– Отчего же так? – миролюбиво спросил он.

– Театр – это не искусство, – сообщили ему.

– А что же?! – с искренним изумлением пробормотал Шереметьевский.

– Кривляние плебеев. С точки зрения римского свободного гражданина. Патриция…

– Вот как! – только и мог произнести Шереметьевский, из-под которого выбили такую удобную лесенку к деликатному делу.

Кроме безграничной наглости (о которой известно каждому), Ванзаров обладал излишней жалостью, переходящей в милосердие, недопустимое для чиновника. Ему стало немного стыдно, что он так лихо обошелся с хитрившим начальником.

– Современный театр перестал быть искусством, – как бы извиняясь, пояснил он. – Искусство должно вызывать ужас, открывать бездны, над которыми стоит человек. Безграничное небо надо мной и моральный закон во мне. Вот что такое искусство. Великое искусство требует жертвы. Иногда крови. А театр – дешевый балаган. Нынешний – особенно. Одно только пошлое зарабатывание денег на пошлостях. Я в этом не участвую.

В другой раз Ванзаров никогда не позволил бы себе выразить так прямо свои мысли. Но долгое чтение классической литературы сыграло с ним злую шутку. В полиции нельзя говорить то, что думаешь. А лучше не думать совсем.

Справившись с ударом, Шереметьевский понял, что остается только один путь – прямой и честный.

– Родион Георгиевич, у меня к вам просьба, – без затей сказал он. – Можете считать, что личная. Услуга, о которой не забуду. Никому другому поручить не могу. Вы единственный, кто умеет держать язык за зубами. Прошу помочь…

Надо было срочно найти веский аргумент, пока не втянули неизвестно во что.

– У меня до отпуска дела не разобраны, – со всей серьезностью сказал Ванзаров.

Шереметьевский хищно улыбнулся:

– Ничего, другим поручу. Первый раз, что ли, за вами доделывать?! Какие могут быть счеты между своими?

– Не успеть. Поезд в восемь вечера.

– Успеете! Конечно успеете! – Шереметьевский распахнул объятия. Будто хотел прижать к груди дорогого отпрыска. – С вашими талантами вам хватит нескольких часов. Тем более что вы не знаете, о чем хочу попросить. Поверьте, не пожалеете. Вам выпал редкий шанс познакомиться с самой красивой женщиной в мире. И не просто познакомиться, а помочь ей, защитить ее. Внукам своим будет рассказывать… Ну как, неужели от такого откажетесь?

У любого непобедимого героя имелось слабое место. Древнегреческие мифы об этом достоверно сообщали. Было такое место у Ванзарова. Даже слишком слабое для чиновника сыска, владевшего искусством логики, маевтики, составления психологического портрета и еще кое-какими способностями, о которых другим знать не полагалось. Что поделать, это слабое место знакомо многим мужчинам.

– Кто она?

– А вот прежде ответьте мне, кто вы: отерьянец или кавальерист?

Ванзаров ненароком подумал, что у начальника сыска немного помутилось в голове, раз спрашивает его – «вольтерьянец» он или «кавалерист». Допустить такое помутнение было бы слишком нелогичным и опрометчивым. И он честно признался, что понятия не имеет, о чем идет речь.

Если бы Шереметьевский не знал, кто перед ним, то наверняка решил бы, что его разыгрывают. Но это был не розыгрыш! Нашелся единственный мужчина в Петербурге, который не знал ничего ни про Отеро, ни про Кавальери! Ну конечно – он же не ходит в театр! Да это просто золото, а не человек. Тут Шереметьевский забыл еще про одного мужчину, который не принадлежал к враждующим партиям, – про себя. Ему было все равно, что та певичка, что эта. Какая разница?

– Тем лучше, что не принадлежите ни к одной из партий. Скажу напрямик: ваша помощь нужна самой яркой звезде сцены. Ей угрожает опасность, – о прочих обстоятельствах он благоразумно промолчал.

Ванзаров глянул на старинный напольный маятник, засунутый в угол еще, быть может, самим Путилиным. При Вощинине маятник точно стоял. Время было раннее. Несколько часов в запасе есть. Отличный предлог забыть про бумаги.

– Хочу предупредить наперед, Леонид Алексеевич: никакие самые красивые женщины не заставят меня отменить отпуск, – сказал Ванзаров и добавил: – Это незыблемо.

– Об этом и речи нет! Быстро разберетесь, и дело с концом.

– Прошу как можно больше фактов о самом деле и персоне.

Шереметьевский потирал руки. Мысленно, разумеется. Если самый неприятный чиновник поможет его карьере – разве это не чудо?