Читать книгу Секс и правда о Москве - Антон Кравец - Страница 5

Алекс сидел в кабинете Анатолия, дорогого московского психолога, рекомендованного ему Маратом, приятелем по его бизнес-проектам. В Москве часто ищут себе врачей и других специалистов по рекомендациям знакомых. Никогда не знаешь, на кого можно нарваться, обратившись в бесплатную больницу, впрочем, и в платную тоже, не зная нужного имени. Марат отзывался об Анатолии как о крайне приятном собеседнике и профессионале, на случай если захочется поговорить о себе. А Алексу хотелось, ему было просто необходимо разобраться в себе. Он приближался к среднему возрасту, но так и не нашел ответов на мучающие его вопросы, а самое главное, так и не нашел мира с самим собой.

Уже десять минут Алекс осматривал интерьер – все очень строго и лаконично: три кресла, два для клиентов, напротив одного – «хозяйского», низкий журнальный столик, на нем два тома Лакана, рядом яркая, аляповатая, очевидно, сделанная детскими руками чашка с зеленым чаем, и на другом конце – предложенный Алексу симпатичной ассистенткой доктора стакан воды. На стене напротив – большой циферблат кварцевых часов. И все. Алекс, не произнеся ни слова с момента, как он сел на диван, продолжал изучать незамысловатую последовательность предметов. Наконец это надоело ему самому, и он, подняв глаза на Анатолия, произнес:

– Я – журналист, разговаривать – моя профессия. Но сейчас я не знаю, с чего начать.

Анатолию было на вид лет пятьдесят пять – шестьдесят, открытый взгляд зеленых глаз, легкая седина на висках, красиво, без вмешательства пластической хирургии стареющее лицо когда-то очень интересного мужчины. На нем были надеты темно-синий вельветовый пиджак, рубашка, потертые джинсы и кеды. Он ответил Алексу спокойным низким голосом:

– «Все мы родом из детства», как утверждает классик. Начните, например, с какого-нибудь яркого воспоминания прошлого. Расскажите в мельчайших подробностях, как вы помните этот момент.

Алексу импонировала внешность и манера собеседника говорить.

– Из детства? – переспросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Хорошо. Мне было десять лет. Стоял март месяц. – Алекс запнулся ненадолго и затем продолжил: – Как говорил еще один классик, «когда зима еще вовсю посыпает асфальт снегом, но утреннее солнце каждый день дает надежду на то, что весна уже совсем близко. И будет тепло, и будет новая жизнь». В тот день со мной случилось сразу два счастья разом.

Алекс горько ухмыльнулся.

– Я получил пятерку за контрольную по математике, которая всегда давалась мне с некоторым трудом. Но, главное, я занял первое место на литературной олимпиаде и был принят в наш школьный театр – место, где проводили время самые классные и взрослые ребята школы, где зарождалось и происходило все самое новое, интересное и значительное в нашей ученической жизни. Я мечтал попасть туда, как некоторые мальчишки мечтают о футбольных клубах. Конечно, меня взяли помощником помощника сценариста, но я знал, что скоро проявлю себя должным образом, ведь у меня было столько идей! Я был невероятно горд собой, воображал, как теперь будут уважать меня учителя и одноклассники. Из школы я даже не бежал, летел – в расстегнутой зимней куртке и с улыбкой до ушей.

В таком виде я вбежал домой и крикнул: «Мама, меня приняли в театр!» Мама вышла в коридор из кухни, на ходу вытирая полотенцем руки, и окинула меня долгим внимательным взглядом.

– А где твои шапка и шарф? – спросила она.

Я похолодел. Я вечно их терял. Уже четыре раза за зиму. Мама всегда очень страшно ругалась. Говорила, что же я за идиот такой, бестолочь и неблагодарная свинья. К тому же ей ужасно не нравилось, как меня постригли в последний раз, она называла эту стрижку дебильной, говорила, что так стригутся только «педики», и предпочла бы, чтобы я шапку никогда не снимал, лишь бы не видеть этого «мерзкого» чуба. Вот буквально вчера она еще грозилась приклеить мне шапку к затылку клеем «Момент». И вот я опять ее теряю.

Я видел, как исказилось материнское лицо и как она намотала на кулак ткань полотенца.

«Так, – донесся до меня ее разгневанный голос, – иди ищи, где забыл. Пока не найдешь, домой не приходи».

Я был уверен, что забыл шапку с шарфом в школе, и поскакал туда. Но их там не было. И никто их не видел. Я вернулся домой и сказал: «Мама, нет нигде». Мать молча подошла ко мне, взяла за шиворот, как щенка, и пинками вытолкала из квартиры.

Тогда я решил еще раз пойти в школу, но очень медленно, крутя головой по сторонам. Шапку с шарфом надо было найти, а они вполне могли выпасть из кармана куртки на бегу и кто-то добрый мог их подобрать и повесить на куст, или дерево, или скамейку. Этот путь занял у меня примерно час, против обычных 20 минут бодрым шагом. Солнце уже спряталось за облаками, подул холодный ветер. Я замерз, как черт знает что, и к тому же есть хотелось ужасно.

Когда я дошел до школы, там уже никого не было. Я осмотрел уже убранные и совершенно пустые классы, где шли занятия, всеми правдами и неправдами растолкал задремавшую к тому моменту бабу Нину, нашу уборщицу, и она хотя и ворчала запрещенными словами на весь белый свет, но все же согласилась открыть мне актовый зал – штаб-квартиру школьного театра.

Я посмотрел на сцене, за кулисами, поискал в гримерке и гардеробной, заглянул под каждое кресло зрительного зала, хотя и пробыл тут сегодня утром всего пять минут и дальше коридора не проходил. Конечно, шапки с шарфом там не оказалось.

Баба Нина велела мне идти домой, так как было уже семь вечера, и солнце уже зашло, и «незачем ребенку бродить по темным холодным улицам одному, да еще и без шапки с шарфом».

Но я понимал, что домой мне сейчас нельзя. Даже если я буду очень-очень просить прощения, мама будет злиться и обязательно больно накажет, будет бить отцовским ремнем и сожалеть о том, что она меня родила и потратила столько сил и любви, которых я, конечно, не заслуживаю.

Я вышел на улицу. Мы тогда с родителями жили в самом центре Москвы, в поделенной на две комнаты несогласованными перегородками однокомнатной квартире. А школа, как я говорил, была по соседству, в Леонтьевском переулке. Вы, наверное, помните эти вечерние улицы Лужковской Москвы? – неожиданно прервал свой рассказ Алекс.

– Конечно, – отозвался Анатолий. – Это было довольно жуткое время: грязные улицы, пестрые витрины, тесно понатыканные магазины и ларьки, продающие слабоалкогольные напитки, сникерсы и сигареты. – Анатолий, не отрывая свой взгляд от Алекса, продолжал: – Толпы работяг, спешащих к метро, непонятные и неприятные компании подвыпивших мужчин в подворотнях, женщины, торгующие своим телом на главной улице столицы. Ну, в общем, да, помню неплохо. Не лучшее место для десятилетнего мальчика.

Алекс отметил про себя, что спокойный голос Анатолия и его манера слегка растягивать слова вызывают в нем какое-то необыкновенное доверие и желание рассказывать дальше. «Как на исповеди», – промелькнуло у него в голове, и он продолжил:

– Я вернулся на улицу и пошел в сторону, противоположную от дома. Я не знал, что мне делать и куда идти. Вначале я слонялся в переулках возле школы, а когда совсем замерз, попробовал зайти в красиво освещенный подъезд жилого дома, но был изгнан оттуда немедленно двумя мордоворотами —охраной какого-то богатея, прикупившего себе здесь, в центре, очередную недвижимость.

В какой-то момент я решил пойти к нашей классной руководительнице, возможно, потому что это был единственный адрес, который я знал. И я пошел. Она жила на соседней станции метро. Денег на общественный транспорт у меня не было, поэтому я пошел пешком. Уже было около девяти часов вечера, когда к пронизывающему ветру добавилась метель из противного мелкого снега. От холода я не чувствовал своих ушей и носа.

Алекс опять остановил свой рассказ.

Анатолий, понимая, что Алексу нужна передышка, спокойно ждал, когда он сможет продолжить свой рассказ.

– Ангелина Павловна, наша классная, – вновь заговорил Алекс, – сорокалетняя, но уже сильно утомленная жизнью женщина, открыла мне дверь в банном халате и бигуди. Она удивилась, как я ее нашел, выслушала мой сбивчивый рассказ, ни на минуту не прекращая переругиваться с мужем, оставшимся в комнате, выдала мне какой-то старый мужний шарф, в который, как мне показалось, я мог замотаться весь целиком, и сказала, что будет звонить родителям, если я немедленно не отправлюсь домой.

По дороге назад за мной увязалась стая бродячих собак. Я слышал, как они семенят за мной по пустым и тихим ночным переулкам, изредка перелаиваясь между собой. Я изо всех сил старался не оборачиваться и не ускорять шаг, потому что бежать нельзя. Побежишь – они бросятся за тобой и растерзают твое тело. Так меня учили. Я шел и плакал от страха, но они отстали в районе Тверской. Я плача добежал до самого дома.

В окнах горел свет. И вот в этот момент, стоя метрах в пятидесяти от дома, я окончательно понял, что мне туда нельзя, и идти больше некуда. Я так и стоял посреди улицы, но на мое счастье дверь подъезда открылась и из него вышел отец с мусорным ведром в руке. Он подошел ко мне, положил свободную руку мне на плечи и сказал: «Пойдем, выбросим мусор – и домой!»

Он появился внезапно, как в сказках, где всех спасают в последний момент. Мой папа! Мне показалось даже, что его тучная фигура как будто согрела воздух вокруг меня, потому что я резко перестал дрожать от холода и пошел за отцом. Потом мы пошли обратно, и я все собирался с силами, чтобы рассказать папе, что я наделал, чем разозлил маму.

Я хотел сказать ему, что мне с ним туда нельзя, что она меня теперь домой не пустит. Но боялся, что отец тогда уйдет и оставит меня на улице одного. Мы молча поднялись по лестнице и вошли в квартиру.

Алекс снова остановился, чтобы перевести дыхание и сделать пару глотков воды.

– Я стоял в коридоре и смотрел на дверь в комнату. Она открылась. Вышла мама. Я думал, что не заплачу, но заревел как белуга. Я просил прощения, говорил, что очень виноват и больше не буду, что завтра я найду шапку с шарфом, обязательно, мне просто переночевать, а завтра я прямо с утра пойду и все найду.

Мать выслушала меня, не перебивая, совершенно уже спокойная, даже с некоторой улыбкой на лице, так с ней иногда случалось, что гнев ее проходил сам собой, потом повернулась к вешалке и сняла оттуда мои «потерянные» шапку и шарф. Я забыл их дома утром.

Алекс замолчал.

Анатолий выдержал небольшую паузу и спросил:

– Вас била только мать?

– Да, – быстро ответил Алекс.

– А что делал отец? Как он себя вел? – спросил Анатолий.

Алекс тяжело вздохнул.

– Отец? Отец зарабатывал деньги за двоих на трех работах, ведь мать была, по сути, безработной, и в ее «домашние дела» не вмешивался. Уходил рано утром, приходил поздно вечером. Он видел синяки от побоев на моем теле, но предпочитал считать, что материнская рука знает меру и что это необходимая составляющая воспитания из меня человека.

Алекс на несколько секунд закрыл глаза и покачал головой, будто он сам не верил в то, что говорил.

– Он, конечно, любил меня, – продолжил он, – но когда он пытался высказать свое мнение, мама устраивала ему грандиозные истерики со швырянием тяжелых предметов, в которых от убийства ее спасала только его значительная конституция. Он всегда был большим человеком и не любил скандалов. Она управляла им как хотела. Знаете, меня еще в детстве удивляло, как им, в принципе, удалось вступить в брак.

– Любовь часто не поддается никаким формулам, – тихо сказал Анатолий.

Алекс внимательно посмотрел на Анатолия и продолжил:

– Вот представьте. Он – некрасивый толстый мужчина, миролюбивый уютный тюфяк, интроверт и большой ученый. И мать – хрупкий ангел, выпускница Петербуржской академии русского балета, начинающая прима-балерина Большого театра, вся из себя грация и стать, невероятной красоты женщина, жаждущая славы и признания.

Любил он ее, конечно, ужасно, на руках носил, они поженились, родили меня и даже славно жили какое-то время. Отец продвинулся по работе, английский язык, которым он прекрасно владел, сделал возможным публикации его работ по молекулярной физике в зарубежных научных изданиях. Мать уже тоже вышла из декретного отпуска и была твердо намерена вернуть себе прежнюю физическую форму и все достижения. Меня в основном оставляли с бабушкой, папиной мамой, которая была еще жива. Все, говорят, были счастливы, пока не случилась трагедия.

Алекс почувствовал, как ком подкатил к горлу. Он сделал над собой усилие, чтобы продолжить:

– Трагедия, с которой все и началось. И я не знаю, чем закончится.

Анатолий заметил, что стакан Алекса почти пуст. Он взял со стола бутылку «Перье», открутил крышку и налил воду в стакан. Алекс кивнул в знак благодарности.

– Мне исполнялся год, – продолжил он. – Это был день моего рождения, и мама с коляской спешила вернуться с прогулки домой, чтобы сдать меня бабушке, она уже тогда не любила проводить со мной много времени наедине. На улице был гололед, она поскользнулась, упала и сломала ногу в трех местах. О карьере балерины можно было забыть, для хореографа она была слишком молода, всего двадцать два года, а судьба учительницы танцев ее не прельщала. Поэтому она села дома и принялась со всей неукротимой яростью несостоявшегося гения за мое воспитание.

И, видимо, это окончательно разочаровало ее в жизни. Вначале выяснилось, что я в мои три года «лишен чувства ритма», а движения мои «неуклюжи и болезненно непластичны», что страшно ее расстраивало. К моим семи она уже винила меня в том, что пожертвовала своей фигурой, оставшись сидеть дома и растить меня. К десяти ей уже не нужно было даже повода, чтобы меня ненавидеть.

Мать всегда и во всем была мною недовольна и постоянно сравнивала меня с Леночкой, моей двоюродной сестрой, которая жила в ее родном Петербурге, была моей ровесницей и лучше меня преуспевала во всем. Я втайне ненавидел за это ни в чем не повинную умницу-сестру и завидовал ей, ведь ее родители, особенно ее мама, очень любили свою дочь. Они просто любили ее. – Алекс почувствовал, что сейчас заплачет, но закончил мысль: – Родители любили свою дочь. Это же так просто.

Алекс почувствовал, что из глаз текут слезы.

– Меня же воспитывали, заставляя доедать прокисший суп за то, что я забыл убрать кастрюлю в холодильник, и ставя в угол коленями на горох за полученную тройку.

Алекс медленно, будто сам себе, закивал головой.

– Я не помню, – сказал он, – в каком возрасте она впервые не ограничилась только оскорблениями и унижениями, а подняла на меня руку. Наверное, это случилось довольно рано.