Читать книгу Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1 - Антон Сасковец - Страница 4

1942. Ленинград

Ветер свистит над морским простором, сжатым с двух сторон мрачными заледеневшими берегами. Начинает темнеть, но видно пока что далеко, и на горизонте уже встает дым от пожаров и разрывов, расцвеченный высоко в небе рано севшим солнцем. Над материком ветер сильными порывами подхватывает с земли и уносит ввысь и вперед снег и мелкую ледяную пыль, иногда закручивая их небольшими смерчами.

Смерчи эти несутся над заснеженными просторами, перечеркнутыми зигзагами траншей, над ржавыми противотанковыми ежами, скинутыми с дорог на обочину, над новой, еще не успевшей отведать людской крови колючей проволокой. Внизу, на земле, то и дело вспыхивают яркие огни, и тогда звук ветра заглушают громкие хлопки, немного похожие на гром от грозы. Это тяжелые орудия отправляют смертоносный груз в осажденный, врывшийся в болотистую землю неприветливого холодного края город.

Снаряды, остро пахнущие порохом и смертью, быстро поднимаются вверх по дуге и на мгновение словно зависают на пике убийственной траектории. А потом они несутся вниз, к складам и аэродромам, заводам и мостам, улицам и площадям, и завывают в полете. И наконец встречаются с поверхностью, где в адском фейерверке из пламени, осколков добротного немецкого металла, российского гранита, земли, кирпича и бетона разрывают в клочья людские тела. И забирают одну за другой беспомощные, слабые, такие беззащитные жизни.

Ветер с размаху швыряет льдинки в лицо офицеру, который поднимает воротник серой шинели, отворачивается и злобно кричит на побледневшего от холода вахмистра:

– Вы уснули? Быстрее, быстрее! Ужин остынет, еще десять залпов! И поправку на ветер, опять вы мажете к чертям! Сколько мне учить тебя?!

– Иди поешь, Ганс! – Подошедший военный в такой же офицерской шинели и в шапке с наушниками весело ухмыляется и хлопает артиллериста по плечу. – Сегодня хорошая жратва, и шнапс прекрасный. Славянские ублюдки все равно подохнут от голода. Сегодня или завтра, не все ли тебе равно? Они там в любом случае подохнут, и без нашего обстрела. А вот ужин твой остынет. Иди, я сменю.

– Пока они сдохнут, мы тут перемерзнем! – Ганс не принимает шутки и продолжает орать на вахмистра: – Куда ты крутишь, свинья собачья? Против часовой стрелки крути, против часовой!!! Порывы с северо-запада!

Ветер несется дальше, доворачивает к северу, и вот перед ним расстилаются сначала пригороды, а затем и руины огромного города. Все там покрыто снегом, и, кажется, ни одного дымка не поднимается от полуразрушенных домов – кроме мест, куда упали снаряды и где начались пожары. Это царство смерти. Только трупы на улицах отвечают резким порывам ветра неизменным оскалом провалившихся глаз и щек. Да гудят, раскачиваясь, оставшиеся без живительного напряжения уцелевшие кое-где провода.

И все же в городе есть жизнь. Тут и там, в остатках домов, в бомбоубежищах, в выстуженных корпусах заводов, у огневых точек зенитной артиллерии, у прожекторов и аэростатов, за штурвалами редких самолетов продолжают жить, трудиться и бороться сотни тысяч людей – голодных, измученных, потерявших представление о времени… Упрямых, стойких и спокойных. У них есть только одна возможность выжить: бороться до конца.

Ветер проносится над замерзшей Невой, кружит столбы снега у Ростральных колонн, а потом остервенело вцепляется в крышу длинного ангара недалеко от устья Черной речки. Той самой, где на сто с небольшим лет раньше получил смертельную рану великий поэт. Той самой, что видела первых авиаторов страны в небе над собой в начале двадцатого века.

Ангаров несколько. Они стоят рядком на краю пустого, занесенного снегом и покрытого кое-где воронками от разрывов летного поля. Ветер, резвясь, снова поднимает вверх ледяную пыль и, покрутив, бросает ее на маскировочные сети. Под сетями таятся несколько самолетов, спрятанных в укромных местах и незаметных сверху.

Ангар ветру мил не особо: огромные створки ворот изнутри покрыты плотными ватными занавесями, снизу под ворота подложены ватные валики, а из труб, кое-где торчащих из окон, украдкой стелется дым от установленных внутри печей-«северянок». Не так-то просто теперь добраться до оставшихся внутри людей, чтобы заледенить их руки и сердца еще сильнее. Разве что туда вдруг попадет снаряд, но сегодня взрывы ложатся южнее, за рекой. И оттого нет смысла рвать крышу и стучаться в окна, нет смысла терять здесь время: уже совсем темно, до утра ворота так и останутся закрытыми.

Покружив немного над пустым полем Комендантского аэродрома, ветер поворачивает на восток и уносится к Ладожскому озеру, чтобы поиграть там с одинокими машинами, тонким слабым пунктиром связывающими Ленинград с большой землей Дорогой жизни. Там интереснее, там веселее: ведь в наступающей мартовской ночи там есть с кем развлекаться и кого пугать, а здесь зарылись в землю те, кто стоит на пороге смерти. Их уже не напугаешь. И поэтому с ними скучно.

В ангаре холодно, темно и тихо, только иногда шумит плохо закрепленный лист кровли и подвывают длинные печные трубы. Люди сбились в тесную массу, чтобы сохранить остатки тепла, и прижимаются друг к другу у горящих «северянок», сделанных осенью из железных бочек. Голодному человеку холодно всегда, а потому персонал авиаремонтной базы после небогатого ужина собирается на ночь в кучи прямо в цеху, не поднимаясь на второй этаж, в общежитие. Днем здесь кипела работа, пахло смолой, нагретым песком, деревом, машинным маслом. А сейчас все заполняет запах отсыревшей ветоши, немытых тел и дыма от печей.

У людей не осталось ни сил, ни эмоций, ни гнева. Даже разрывы снарядов – то далекие, то близкие и мощные – их уже не волнуют. Это не усталость, не покорность судьбе, не равнодушие. Просто апатия. Заторможенность. Нет сил бояться. Нет сил мыться. Нет сил радоваться или грустить. Утром они встанут и будут упорно продолжать свою работу, несмотря ни на что. Те, кто проснется утром, а не умрет за ночь от истощения. И сейчас они просто впадают в забытье, а вялое сознание уже не откликается на внешние раздражители.

Вдоль бесформенных куч, в которые превратились техники и инженеры, военные и вольнонаемные, пробирается невысокая коренастая фигура в ватнике и в ушанке, завязанной под подбородком. Человек идет медленно, заметно хромая и стараясь не расплескать горячую жидкость из кружки, которую он несет в правой руке. Путь себе он освещает тусклым фонариком, дрожащим в левой. От кружки идет пар, пар от дыхания идет изо рта идущего. Он внимательно осматривает лежащих, а потом с негромким возгласом направляется к одной из групп.

– Рудольф Михалыч, Рудольф Михалыч! – Подошедший выключает фонарь и начинает тормошить невысокого человека, похожего в полутьме на горку старого тряпья. Голос стоящего выдает волнение и молодость. Лет двадцать, а то и поменьше будет.

– Вот, принес, выпей-ка! Старшой расщедрился, для тебя.

Лежащий поднимает осунувшееся лицо и непонимающе смотрит перед собой. Наконец, светло-серые, начавшие выцветать, ничего не выражающие глаза останавливаются на подошедшем и смотрят как будто сквозь него. Это взгляд безмерно уставшего человека, который в скудном освещении выглядит глубоким стариком. Взгляд, обращенный куда-то вдаль, за невидимый из полутемного ангара горизонт.

– Рудольф Михалыч, выпей, – парень протягивает кружку вперед, подносит ее почти к губам лежащего. – Тебе же лететь завтра, силы тебе нужны!

Глаза старшего словно вспыхивают, приобретают осмысленное выражение, брови слегка приподнимаются. На губах проступает слабая улыбка, лицо как будто оживает. Худая рука с серой, почти пергаментной кожей тянется к кружке. Человек медленно подается вперед, садится, опираясь левой рукой о пол, на котором лежит драная ветошь, и приникает к теплому питью. Рука, перехватившая кружку у парня, заметно дрожит. Сделав несколько глотков, человек без сил ставит кружку на пол рядом с собой. Непослушными слабыми пальцами проводит по лбу, наполовину скрытому сбившейся ушанкой, садится поудобнее и снова улыбается. Пробует что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. Нахмурившись, он прокашливается и говорит на этот раз тихим, внятным голосом:

– Спасибо, Сашка. А ты что не спишь? Старшой не дает?

В голосе сидящего проскальзывают металлические нотки, речь звучит с едва заметным акцентом: он по-особому растягивает гласные, и кажется, что в некоторых словах у него по два ударения. Молодой медленно и осторожно, помогая себе руками, садится рядом со старшим на пол, подсунув под себя рукавицы, вытягивает одну ногу и обхватывает колено другой руками. Устраивается поудобнее, поерзав задом, потом молча качает головой. Долго смотрит на печь, за неплотно прикрытой дверцей которой пляшет пламя, затем на старшего и вдруг по-мальчишески ухмыляется, беззаботно и радостно. Тени усталости и худоба недоедания от этого почти исчезают, и парень теперь выглядит совсем юным.

– Не спится, Рудольф Михалыч. Все думаю, как завтра Бастонет полетит.

– Бостон, сколько раз повторять тебе, – Рудольф Михайлович хмурится. – Учиться тебе надо, Сашка. Языки учить, математику учить. Нехорошо быть неучем-то. Особенно в авиации!

– После войны учиться буду, – Сашка легкомысленно машет рукой. – Вот побьем немца, тогда пойду учиться.

– Нечего на войну кивать, – Рудольф Михайлович шутки не принимает и говорит нахмурившись, шевеля в такт словам отросшими, давно не стриженными усами. Акцент его от волнения становится заметней, к растянутым гласным прибавляются жестко произносимые согласные: – Немца мы побьем. Всегда били, и сейчас побьем. Но тебе это время терять нельзя. Летчик, авиаконструктор, техник – все должны много знать и учиться постоянно. Постоянно! Над собой расти. Одними мечтами врага не одолеешь. А твой личный враг, Сашка, – отсутствие знаний. С ним воевать нужно.

Старший, словно утомленный долгой речью, останавливается и приникает к питью. Сашка улыбается, кивает, потом вдруг становится серьезным и ловит взгляд старшего:

– А ты, Рудольф Михалыч, и раньше немца бил? Не врут?

Старший усмехается в усы, долго молчит, потом вздыхает, еще раз усмехается и медленно тянет:

– Бил. Еще в империалистическую.

– В штыковую ходил? – Сашка изумленно смотрит на старика, который кажется ему сейчас особенно древним.

– Не довелось. Бомбы им на головы кидал. Я ведь, Сашка, в военной авиации тридцать лет уже. Почитай, с самого начала…

1916. Рига

Смутным майским вечером усталый Рудольф медленно зашел в палатку, сел на походную койку, скрипнувшую под ним, потянулся так, что хрустнули суставы, и медленно стянул с ноги левый сапог. Размотал портянку, с наслаждением пошевелил пальцами. Поставил сапог на земляной пол, аккуратно расправил портянку, приладил ее на спинке в ногах. Снова потянулся, предвкушая сон. Тело немного ломило: весь день они возились с мотором семидесятого «Депердюссена», натаскался тяжестей. Наклонился было к правому сапогу, но тут на койку напротив с улыбкой плюхнулся Конон Федоров. Рудольф со вздохом покосился на приятеля: глаза блестят, на губах играет улыбка. Пахло авантюрой, которая, кажется, тут же и начиналась.

– Ты чего это, спать надумал? – Конон смотрел на Рудольфа со знакомым прищуром.

– Так летим же завтра, вставать в пять утра. – Рудольф зевнул. – Ты сам слышал, что Калашников сказал. Сидеть на аэродроме, в город не соваться.

– Ру-дя, – голос Конона стал вкрадчивым. – Я бутылку в кустах уже запрятал. Найдут утром, если сейчас не забрать. И ты уже договорился. Пошли. Да неужели ты не соскучился по своей красотке, латышский герой-любовник?

Рудольф, понимая уже, что Конон не успокоится и не отстанет, решил дать арьергардный бой.

– Я спать хочу!

– Завтра выспишься, когда в город после вылета отпустят! – Конон снова улыбнулся, хитро и весело. А потом наклонился к самому уху Рудольфа и зашептал: – Тут никто не заметит, а патрули около их дома только латышские. Без тебя мне там хана, а с тобой мы сила – один экипаж! Пошли. Там мой земляк у перехода дежурит. Аккурат с десяти до полуночи, и потом с четырех до шести. Пропустит нас. Ну давай скорее, время же идет!

Рудольф снова вздохнул и потянулся к портянке – заматывать. Из палатки выскользнули бесшумно, прокрались к кустам за бутылкой и задами потянулись вдоль границы аэродрома к железной дороге. От перехода до красавицы Лаймы – пять минут. Авось и вправду не поймают. А девчонки действительно славные, ласковые – тут Конон прав. И дождик перестал, только трава мокрая, но штаны высохнут быстро… Он улыбнулся и прибавил шагу.

Минут через тридцать после ухода молодых людей в палатку зашел фельдфебель, покрутил носом, наклонился над аккуратно застеленной койкой Рудольфа, тихонько выскользнул на улицу и направился к дежурному офицеру, который сидел за походным столиком и что-то читал при свете керосинового фонаря, подперев голову рукой. Фонарь периодически плевался и моргал, прапорщик каждый раз слегка усмехался. Фельдфебель постоял в сторонке, пыхтя и соображая, имеет ли появившийся в отряде два дня назад прапорщик Романов отношение к августейшей фамилии. Потом решил, что не имеет, и набрался храбрости подойти.

– Разрешите обратиться, Ваше Благородие!

Прапорщик удивленно вскинул брови и посмотрел на фельдфебеля:

– Что хотел?

– Тут двое, старшие унтер-офицеры Федоров и Калнин, в город ушли. Им запретили, сказали на аэродроме ночевать, а они ушли. – Фельдфебель развел руками и сделал шаг назад, увидев, как вдруг изменилось лицо офицера.

– Это которые утром полетят? – прапорщик сказал это медленно и тихо, но фельдфебелю показалось, что голос офицера прозвучал подобно грому.

– Так точно, Ваше Благородие, – едва слышно ответил фельдфебель, уже жалея, что подошел к Романову.

– Они завтра, может быть, на смерть пойдут, а ты сдаешь их? – Глаза прапорщика метали молнии, он выпрямился, рука сжалась в кулак. Фельдфебель попятился. Увидев это, Романов успокоился и усмехнулся: – Больше с такими вопросами ко мне не подходи. Понял ли?

– Так точно, Ваше Благородие. – Фельдфебеля словно сдуло ветром.

Рудольф проснулся в рассветном полумраке, сладко до дрожи потянулся, вдохнул запах волос подружки, мирно сопевшей рядом, и посмотрел на часы. Привычка, выработанная за многие годы, не подвела. Без двух четыре, пора вставать. С сожалением взглянул на изгиб ее бедра, соблазнительно прорисованный натянувшимся одеялом, и тихонько вылез из кровати. Уже одевшись, еще раз залюбовался рассыпавшимися по подушке золотыми волосами девушки, потом внутренне встряхнулся и вышел в коридор. Конон уже ждал: пора! До палатки добрались без приключений, и в двадцать минут пятого Рудольф улегся на свою койку. Хорошо сходили, теперь поспать бы…

Ему казалось, что он только закрыл глаза, но рядом уже снова стоял Конон: пять утра, пора вставать. Рудольф быстро оделся и они, крадучись, прошли мимо спящих товарищей. У выхода их окликнули. Илларион Кротюк, позевывая, шел от соседней палатки. Оказывается, Конон летит сегодня на разведку один. А Илларион с Рудольфом – на бомбометание. Направляясь к стоянке аэропланов, жевали холодный завтрак и посматривали на небо. Сейчас оно было затянуто облаками, но западный ветер постепенно отгонял их. Над морем уже светлела чистая голубая полоса. Значит, к восьми утра будет светить солнце, и туман рассеется. Идеально для их плана – простого и одновременно эффективного: зайти на цель от солнца и до последнего оставаться невидимыми врагу. А там уж как повезет.

Калашников, чисто выбритый и веселый, встретил их, уже одетых в летные куртки и штаны, у двух «Депердюссенов», которые сейчас заправляли маслом и горючим. Расстелил на переносном столике карту, прижал пальцем. Рудольф стоял навытяжку, принюхиваясь к острым запахам бензина и касторки, мешавшимся с запахами свежей зелени и земли, и гадал: знает или не знает?

– Кротюк и Калнин. Взлетаете, разворачиваетесь. Набираете тысячи полторы, если облака позволят. Идете на мызу Икскюль, потом над железной дорогой до Огре. Там поворачиваете за Даугаву, на Бальдон. Солнце – Калашников посмотрел на небо и кивнул своим мыслям, – будет на юго-востоке. Вот оттуда станете снижаться. Дальше по обстановке. Нужно понять общее расположение немецких обозов. Берете две бомбы, если увидите что-то горючее – лучше цельте туда. Низко не идти: зацепит своими же осколками. И домой. Встретите истребитель – уходите к земле, у него скорость выше, а развернуться вы не успеете. Не на «Вуазене». Помните про правые развороты. По дороге домой ветер будет встречный, рассчитывайте горючее.

– Ясно, Ваше Благородие! – Илларион был серьезен и тверд.

– Мотор на снижении не выключать! – Калашников нахмурился. – Коли встанет – и сами пропадете, и машину потеряете. Хватит мне посадок на железнодорожные пути.

Илларион хмыкнул. Калашников усмехнулся и продолжал, строго глядя на летчика:

– Снижайся плавно, не пикируй. Над целью возьми высоты, чтобы погасить скорость и прицелиться точнее. Все ясно?

– Так точно! – Рудольф с Илларионом вытянулись в струнку.

– А будете своевольничать, как сегодня ночью, – Калашников нахмурился и оглядел обоих, – накажу. Рудольф, ты лучший моторист в отряде, на тебя надеюсь. Объясни герою этому. Не выключать зажигание на снижении. И подачу горючего не уменьшать. Вас и так не будет видно. Ясно? Ну, с Богом. Федоров, а у тебя особое задание…

Надели шлемы и рукавицы, сели в покрытый мелкими капельками росы «Депердюссен». Рудольф спереди с бомбами, Илларион сзади за штурвалом, похожим на автомобильный руль. Надвинули на глаза очки. Кротюк включил зажигание, крикнул «Контакт!», механик крутанул пропеллер раз, потом второй – и мотор ожил, затарахтел. Газуя, Илларион подбирал нужное положение воздушной заслонки. Машина при этом слегка раскачивалась, а ветер относил в сторону пахучие клубы синего дыма, и они плавно рассеивались над зеленой травой. Прогрелись. Пора. Кротюк полностью открыл кран подачи бензина, прорулил метров десять по прямой и уверенной рукой развернул самолет носом против ветра.

Мотор потянул, и, покачиваясь на неровностях, стали разбегаться. Навстречу помчалась шевелящимися волнами зеленая трава. В лицо задул ветер, зашумел в ушах. Толчок, отрыв – поехали. Илларион, не желая рисковать выше меры, набирал высоту плавно. Рудольф, глядя над крылом вперед, любовался Ригой, которая, медленно приближаясь, постепенно уходила вниз, все шире распахиваясь перед ними сонной красотой юной спящей барышни. Через минуту левое крыло машины стало поворачиваться, опускаясь передней кромкой вниз – это пилот заходил в левый разворот, чтобы плавно, с набором высоты и не теряя скорости, встать на линию железной дороги. Город пополз вправо, и скоро его заслонило другое крыло. Рудольф покосился на светло-серые, словно заиндевевшие бомбы под ногами – все в порядке. Летим.

Двигатель «Гном» стрекотал уверенно и ровно, пока что Рудольф был в нем уверен. Земля отдалялась, облака постепенно приближались. Ветер шумел в ушах, гладил кожу под очками, сушил губы. Наконец, разворот был закончен, и они пошли вдоль правого берега Даугавы вверх по течению. Кротюк вел аэроплан немного ниже полутора тысяч – на тысяче двухстах. Заблудиться в облаках им, конечно, не позволил бы компас, но так надежнее – с земли их и не рассмотреть, зато они хорошо видят дорогу.

Глядя на весеннее утро и юный, просыпающийся после зимы видземский край, с деревьями, уже подернутыми нежной зеленью, со свежей молодой травой, Рудольф ощутил острое, так и не ставшее за эти годы менее сильным чувство восторга. Он был на войне, здесь стреляли и убивали, но эти несколько минут полета над не занятой врагом территорией, где жили его соплеменники, принадлежали сейчас только ему. И он снова чувствовал радость, наполнявшую тело щекочущими искристыми пузырьками, как шампанское в бокале. Как в тот первый раз в Чите, на учебном «Фармане» номер восемь. Чувство полета, ветер в лицо, ровный стрекот мотора «Гном», земля, открывающая внизу новые пейзажи взамен плавно уплывающих под крыло…

Они свернули раз, затем другой, следуя поворотам реки. Рудольф, продолжая восторгаться, привычно оглядывал небо. Ожидать атаки вражеских самолетов, конечно, не приходилось – но все же лучше быть начеку. Уйти от Фоккера или «Альбатроса» они не смогут, да и наган против пулемета – не лучшая защита. Наконец, внизу показался Огре: в Даугаву там впадала река. Рудольф привычным жестом показал – поворачивай. На этот раз Илларион сделал вираж покруче: шутки кончились, за рекой – враги. Немцы. Впрочем, пока за рекой был только лес. Рудольф покосился на постепенно исчезающие облака. Если повезет, они действительно будут подходить к Балдоне в лучах солнца.

Минуты тянулись медленно. Наконец, вдали справа, в стороне от их курса, завиднелись дома, и в этот момент из-за облаков показалось солнце. Рудольф, чтобы как-то сбросить напряжение, стал показывать пальцами, глядя на тени от растяжек на крыле: три, два, один. Пора – махнул вправо. Кротюк снова повернул, и слегка дал штурвал от себя. Теперь они со снижением шли на селение. Внизу был лес. Их не ждут. Рудольф решил в первый раз присмотреться и бомбы не бросать: пока не начали стрелять, лучше спокойно зафиксировать в памяти все, что они увидят.

План удался: когда машина проходила над селением, никто и не подумал открывать огонь: не ожидали, что аэроплан, летящий утром из тыла к линии фронта, может оказаться русским. Рудольф отметил в памяти несколько обозов: около лечебницы, о которой в детстве рассказывала мама, и около лютеранской церкви. Вот и две цели, и ориентиры хорошие, лучше не придумаешь. В этот момент в небе справа и сзади что-то громко лопнуло, разрываясь, – немцы, наконец, их раскусили. Но они уже уходили от селения, и Рудольф покрутил рукой: второй заход.

Вопреки ожиданиям, Илларион не стал делать крутой правый поворот, а потянул медленный левый. Рудольф, наклонившийся было к бомбам, удивленно поднял голову, но потом понял план товарища и внутренне кивнул. Пусть думают, что мы делаем общую разведку и возвращаемся к линии фронта. Машина постепенно набирала высоту, солнце опять пропало. Наконец, они развернулись, немного прошли над пустой дорогой, взяли влево и снова полетели над лесом. Глядя на небо, Рудольф улыбнулся: удача им способствует, сейчас облака разойдутся снова. Наконец, Балдоне оказалось сзади и слева. Пора.

На сей раз Кротюк круто повернул вправо, быстро разворачиваясь на боевой курс. Рудольф следил, показывая руками, – правее, еще правее… Так. Нос машины точно смотрел на здание купален, освещенное появившимся солнцем. Илларион снова стал снижаться, а Рудольф достал первую бомбу, взвел ее и стал отстегиваться от сиденья. Так уж был устроен «Депердюссен», что, бросая бомбу в передний вырез крыла с сиденья, был риск задеть за расположенное прямо под ним шасси. Бомба весит двадцать фунтов, рука может дрогнуть, а машину не вовремя качнет.

И потому в отряде выработали свою, рискованную тактику. Рудольф вставал, поворачивался назад и бросал бомбу в заднюю прорезь крыла, когда цель проплывала в переднем. Раньше наблюдатель даже вылезал на крыло, но это было слишком рискованно. Они репетировали этот маневр много раз, ведь здесь были важны и высота полета, и скорость аппарата. В целом научились выполнять его довольно точно. Сейчас наступала пора снова проверить это умение на деле.

На сей раз их ожидали: началась пальба. Стреляли и из орудий, и из пулеметов. Бризанты рвались и выше, и ниже аэроплана. Рудольф готовился к броску, стараясь не думать о том, что может случиться, если «Депердюссен» нечаянно подкинет. Конечно, есть надежда зацепиться рукой за растяжку, но… Цель, главное – попасть в цель! Ниже и ближе, ниже и ближе. Наконец, Илларион взял повыше, сбрасывая скорость, и аккуратно вывел машину в горизонталь. Что-то звонко щелкнуло у самого уха, но Рудольф, не обращая на это внимания, отправил бомбу в полет и плюхнулся на сиденье. Взрыв. Оглянулся – Кротюк показал большой палец. Попал.

Теперь, когда солнце не слепило немцев, стрельба стала точнее, но машина уже удалялась от Балдоне. Вторая бомба. Рудольф махнул рукой вправо, и тут же Илларион положил аэроплан в правый вираж. Все правильно: пока не опомнились, лучше вернуться сразу. Рудольф жестами показал на шпиль церкви, и Кротюк явно понял, куда нужно лететь, потому что нос машины был теперь направлен в точности туда. Шли низко: так в них сложнее попасть далеким артиллеристам. Ну а те, что с винтовками прямо по курсу… Авось броня сидения поможет. Усмехнувшись, Рудольф снова встал и развернулся, целясь бомбой в заднюю прорезь крыла.

Стреляли густо: уже в нескольких местах в правом крыле зияли дыры, и пару раз аэроплан покачивало. Но Кротюк держал курс четко, словно вокруг них небо не чернело от разрывов, гром не оглушал и осколки не впивались в обшивку машины. Снова легкий подъем, горизонталь… Взрыв где-то рядом, аэроплан подбрасывает так, что внизу живота становится холодно, но бояться уже некогда. Бросок… Рудольф сполз на сиденье, пристегиваясь. Взрыв. И снова Кротюк показал большой палец, правда, на пробковом шлеме у него теперь белел след, вероятно от шального осколка. Вот почему их подбросило. Они легли в левый вираж, обходя селение над лесом под защитой солнечных лучей, и в этот момент аэроплан словно содрогнулся.

Похоже, их достали пулеметной очередью: попаданий явно было несколько. Корпус сильно завибрировал, но двигатель работал, и они пока летели. Рудольф оглянулся на Иллариона. Тот махнул рукой вперед, выводя самолет из виража и продолжая лететь по прямой, не набирая высоты. Они шли параллельно поселку и дальше на северо-восток – кратчайшим путем к Даугаве. Рудольф посмотрел налево – над селением вставали два столба черного дыма. Горело знатно. Не зря слетали, – промелькнуло и исчезло злое удовлетворение.

Их продолжало трясти, и звук от двигателя немного изменился. Похоже, кусок одной из лопастей откололся, догадался Рудольф. Впрочем, на скорости машины это пока особо не сказалось. Дотянем. На крыльях были видны дыры от пуль и осколков – и это нестрашно. Главное, целы все растяжки, и двигатель не задет, и бак… Тут Рудольф внутренне похолодел, снова отстегнулся и слегка высунулся из кабины. Так и есть: за аэропланом рассеивался по воздуху бледный шлейф, блестевший в лучах солнца.

У их «Депердюссена» два бака – основной, расположенный под двигателем, и дополнительный, между сиденьями наблюдателя и пилота. Сиденья снизу защищены броней, чтобы хорошим парням не отстрелили самое ценное, как любил шутить Конон. Сиденья – да, защищены, а вот бак – нет. Если бы пробили основной бак, скорее всего, начался бы пожар, и они уже погибли бы: «Депердюссен» в полете горит лучше, чем спичка. Им же пробили дополнительный. Судя по шлейфу, скоро он будет пуст… Рудольф повернулся, показал Иллариону вниз, себе под ноги. Тот ухмыльнулся и махнул рукой: ерунда мол, дотянем. Но довернул чуть левее.

Перелетев Даугаву, они стали медленно набирать высоту. Рудольф внутренне кивнул: нагружать уже поврежденный пропеллер не стоит, вибрация и так постепенно разбалтывает мотор. А их восьмидесятисильный «Гном» видал уже многие виды, и теперь может сдать в любое мгновение. С другой стороны, если мотор встанет, то чем выше они окажутся к тому моменту, тем дальше смогут улететь. На родной земле посадка на неподготовленную площадку так же опасна, как и на занятой врагом. А нужное поле или полянка могут подвернуться не сразу.

Они уже наблюдали Ригу слева и впереди по курсу, когда мотор несколько раз чихнул и затих. Теперь был слышен только шум ветра… Илларион слегка опустил нос машины, чтобы не падала скорость, и летел строго по прямой. Земля медленно приближалась, приближались и желанные башни около Кузнецовского фарфорового завода, где было поле аэродрома. Но медленней обычного: встречный ветер уменьшал путевую скорость машины. А высота все падала. Рудольф, как зачарованный, смотрел, как постепенно вырастают в размерах купы деревьев, там и сям разбросанные домики, поля… Не мог оторваться.

Судя по всему, до аэродрома они не дотянут. Вероятно, Илларион хочет посадить машину на какое-нибудь поле вблизи железной дороги? Так или иначе сейчас он полностью зависел от Кротюка, которому всецело доверял. Илларион хороший летчик – хладнокровный и изобретательный. Земля приближалась неумолимо, но вдруг их словно подхватили невидимые сильные руки. Ветер свистел все так же, и так же слегка вниз был направлен нос машины, но высота теперь не уменьшалась. После вчерашних дождей влажный воздух поднимается вверх, догадался Рудольф. И восходящий поток от подсыхающей земли дарит им такие нужные метры высоты – десятки метров. Вот на что рассчитывал Кротюк…

Они уже видели аэродром, и, похоже, теперь им высоты хватало. Все ближе и ближе, и наконец колеса машины повисли в полуметре над травой в самом начале летного поля. Илларион плавно поднял нос аэроплана чуть вверх, и они мягко коснулись земли, опустившись на три точки, словно на зачетной посадке. Все-таки Кротюк был отличным пилотом. Машина остановилась, и Рудольф с наслаждением снял шлем, подставляя потный лоб ароматному весеннему ветерку. Оглянулся на Иллариона – тот тоже сидел уже без шлема и блаженно улыбался в усы. Его всегда серьезное мрачноватое лицо выглядело сейчас совсем молодым. А на виске запеклась струйка крови…

1942. Ленинград

Дрова в печке тихонько потрескивают, снаружи шумит ветер, воздух в ангаре словно замер. Сашка с удивлением смотрит на старшего и хмурит брови:

– Как это ты бомбы кидал? Тогда же не было бомбардировщиков! – Тут он хитро улыбается: – Разыгрываешь меня?

– Во-первых, Сашка, бомбардировщики тогда уже были, – усмехается старший. – Нашей конструкции, «Илья Муромец», да неужели же ты не слыхал? Огромный самолет, по тем временам самый передовой. И строили их недалеко отсюда – на Корпусном аэродроме. Всю войну провоевали, и потом в Гражданскую.

– Да ну? – Сашка недоверчиво прищуривается. – При царе, да передовой самолет построили? Тогда же все безграмотные были, при Николае Кровавом!

Старший качает головой и улыбается:

– Коли все безграмотные были, так кто же тебя грамоте учил? Про Жуковского ты не слышал разве? Были и достижения!

– И ты на таком летал? На «Илье Муромце»? – Сашка, вспомнив нашептанные на ухо заветы комсорга, старается первым уйти от скользкой темы: а ну вдруг услышит, кому не надо.

Старший начинает кашлять, и снова приникает к кружке. На этот раз – с видимым удовольствием. Даже щеки его слегка розовеют. Усмехается и продолжает, садясь поудобнее:

– Нет, Сашка. «Муромца» я только в небе видел. Издалека. А сам я летал на разведку. Наблюдателем, на двухместном моноплане. Самолет по тем временам был неплохой, особенно в начале войны. Тихоходный только. Но вооружения на нем не было. А бомбить с него можно было. Берешь бомбу из-под ног и бросаешь вниз. Как гранату.

– И ты попадал? – Сашка смотрит на старшего с восхищением.

– Бывало, что и попадал. – Старший лукаво глядит на Сашку и словно распрямляется. – Не даром летали.

– А первый самолет ты когда увидел, Рудольф Михалыч? – Глаза у Сашки горят. – Ты же, наверное, зарю авиации застал?

– А здесь и увидел. – Старший кивает головой в сторону взлетной полосы. – Тридцать один год назад, Сашка, осенью десятого года. Это же бывший Коломяжский аэродром. Я тогда только немного старше тебя был…

– Коломяжский? Как проспект?

– Да. Дальше по проспекту был ипподром. А здесь летное поле. – Старший улыбается и поводит рукой в сторону. – Считай, что это первая взлетная полоса России! Вот так-то, брат. Да ты разве не видел там памятного знака?

– Это с крестом, что ли? – Сашка жмет плечами. – Что я, крестов не видел? Ну, памятник, ну, каменный. Наверное, графу какому-то. Не понимаю, чего его не снесли до сих пор! А ну как заденут при рулении…

– Это, Сашка, памятник первому погибшему летчику. – Старший качает головой. – Тогда, осенью десятого года, здесь целую неделю шли полеты. На этом самом месте. Первый Всероссийский праздник воздухоплавания. Народу сюда стекалось множество. И вот в одном из полетов что-то у него случилось, у этого пилота… Разное говорят, но в общем машина клюнула носом, и он с высоты метров пятьсот упал вниз. Летел и махал руками… Долго летел.

Старший замолкает и смотрит на пламя печки, словно видит на его фоне последний полет штабс-капитана Льва Мациевича, как увидел тогда, в молодости, задохнувшись и в ужасе зажав рукою рот.

– Как же он из самолета выпал? – Сашка смотрит на старшего с недоумением. – Отстегнулся, что ли?

– Тогда еще не пристегивались. – Старший качает головой. – И парашют тогда еще не изобрели. Так летали.

– А ты что там делал? – Сашка смотрит на Старшего, как на былинного героя из сказки, и после «Ильи Муромца» уже готов поверить и в «Жар-птицу», и в «Меч-кладенец». – На аэродроме?

– Я тогда шоффером был. – Старший усмехается. – У богатого купца. А он интересовался техникой. И сам он, и жена его. Вот я их сюда всю неделю и возил, то вдвоем, то порознь…

– Шоффером? Тридцать лет назад? – в голосе Сашки звучат удивление и уважение. – Тогда же и машин почти не было в России, это я изучал. Отсталость, мракобесие, безграмотность… Никакой новой техники. Как же это тебе удалось?

– Да повезло, – голос Старшего звучит слегка смущенно, и он делает неопределенное движение рукой в воздухе, а потом снова тянется к кружке. – Мы с ним были земляки, с купцом этим. Он тоже из Пскова… был. Там и познакомились…

1910. Псков

…она сидела на скамеечке, кутаясь в накинутую поверх сарафана шаль и скрестив ступни босых ног. Румянец на щеках, опущенные долу глаза, пальцы бездумно крутят пестрые шерстяные кисточки на груди. Золотистые локоны струятся с плеч, как у русалки. Рудольф залюбовался Ирмой, которая теперь была в его власти, улыбнулся, сделал к ней шаг. Потом, спохватившись, перегнулся через борт, отмывая с рук масло и копоть, плеснул себе на лицо, ладонью провел по нему снизу вверх, встряхнулся, как пес, вздохнул, обтер руки об штаны – чтоб были посуше – и шагнул к ней. Лодка слегка качнулась, а девушка словно и не заметила ничего, только покраснела. И даже когда он сел рядом, улыбаясь, она лишь еще немного опустила голову, но с места не сдвинулась.

Вокруг пели птицы, стало заметно светлее, над рекой поднимался туман. Рудольф обнял ее, она не отстранилась, только румянец на щеках стал гуще и дыхание участилось. Когда губы молодого человека коснулись ее лица, она не двинулась, словно бы и не заметила ничего, и тогда он поцеловал ее по-взрослому, в губы. По телу девушки пробежала дрожь – она не отвернулась, напротив, как цветок раскрылась навстречу Рудольфу. Слово есть слово, а, впрочем, парень ей, похоже, нравился всерьез. Так или иначе, но они обнялись и целовались долго и страстно, а потом рука Рудольфа легла ей на грудь, и он почувствовал зовущую выпуклую мягкость под тканью сарафана и тепло, и напрягшийся сосок, и ее тяжелое дыхание, но губы ее только сильнее впились в его губы, и он с нарастающим вожделением понял, что сегодня ему действительно можно все.

Рука парня легла девушке на бедро, огладила круглое колено и потянулась выше, к заветному и пока непознанному, а подруга уже сама продолжала целовать его – исступленно и яростно, и ткань сарафана поднималась все выше, а штаны Рудольфа уже грозили лопнуть. Он лихорадочно думал, как лучше поступить: уложить ее на палубу прямо здесь или отнести на руках на пирс. Но там узкий трап, она может испугаться и убежать. А здесь прохладно и жестко, зато рядом. Решение так и не пришло к молодому человеку, уже чувствовавшему пальцами жесткие кудрявые волоски, когда с берега раздался знакомый и совершенно неуместный в этот момент голос:

– Ах, негодяй! Ты здесь еще и с девками путаешься!!!

Рудольф, у которого от ужаса перехватило дыхание и внутри похолодело, оглянулся – и увидел Фрорина, злого и бледного, стоявшего, с усилием опершись на трость, на вершине лестницы, ведущей к причалу. Он явно был навеселе и слегка покачивался. Фрорина придерживал за локоть пухлый молодой господин в очках, тоже нетрезвый, но крепко стоявший на ногах и очень веселый. Господин этот улыбался и потягивал до половины скуренную сигару.

Фрорин двинулся было вперед, но запнулся обо что-то ногой и чуть не упал с лестницы. Впрочем, пухлый молодой человек поймал его, поддерживая рукой и громко хохоча:

– Погоди, Эмилий, не сбежит твой машинист. И лодка цела твоя. А девка-то хоть куда, смотри, какая красавица!

Ирма, вспыхнув до корней волос и оттолкнув незадачливого кавалера, выскочила из лодки на причал и, сверкая босыми пятками, дала деру вдоль обрывистого берега реки к серому, похожему на древний бастион каменному выступу и дальше вниз по течению, в сторону Мирожки. Рудольф не обратил на нее внимания: он во все глаза, как кролик на удава, смотрел на медленно спускавшегося по ступеням и покачивавшегося, словно корабль на волнах, Фрорина. У того от злости, а может быть, и от выпитого за ночь алкоголя, один глаз ощутимо съехал к переносице, но в остальном хозяин держался неплохо, по крайней мере при помощи не известного Рудольфу господина.

– Как ты мог взять лодку без спроса?! Ты мог посадить ее на мель! – Немецкий акцент Фрорина сейчас был очень заметен.

Рудольф молчал, обмирая, и внимательно смотрел на носки лаковых туфель хозяина, только в паре мест забрызганные грязью. В сумеречном свете раннего утра они выглядели странно, словно облитые водой.

– Но не посадил же. – Толстый молодой человек смотрел на Рудольфа весело, с лихим прищуром. – В который раз ходил там? Ну-ка отвечай!

– В первый. – Рудольф с опаской мазнул взглядом по лицу Фрорина и посмотрел прямо в глаза толстощекому. От волнения ему все время хотелось говорить по-латышски, и потому русские слова давались с трудом. Он подумал и добавил, пожав плечами, чувствуя, как изнутри поднимается волна раздражения: – Фарватер всем известен, да что я, маленький, что ли? Моторы эти лучше меня никто не знает, невелика хитрость по воде рулить!

Тут он, спохватившись, снова с испугом взглянул на Фрорина и понурился. Выходило скверно. Если Фрорин сейчас его уволит, найти хорошую работу будет непросто. Псков невелик, все друг друга знают. Рудольф нахмурился и сидел, опустив плечи, наклонив голову и глядя себе под ноги, от которых к низу живота поднимался холод. Почему-то вдруг остро запахло бензином и маслом – а раньше не пахло совсем.

– В десять утра придешь в контору за расчетом, – голос Фрорина был сух. – Проверь, чтобы лодка была привязана. И за бензин вычту, и за прокат. Пойдемте, Петр Петрович…

При обращении к толстощекому голос у Фрорина изменился до неузнаваемости. Прямо-таки маслом потек. Видать, крупная шишка, – грустно усмехнулся Рудольф и продолжил сидеть, разглядывая прекрасно оструганные и недавно окрашенные доски палубы. Все тело заполняла горечь и пустота: что теперь скажет папа? Ехать пастухом в Аллажи?..

– Значит, увольняете его, Эмилий? – Толстощекий обращался к Фрорину по имени. – А потом не пожалеете? Слышал я про этого чудо-мастера.

– Увольняю! – Фрорин резко повернулся и снова сильно пошатнулся, но Петр Петрович опять успел поймать его за локоть и не дал упасть в воду. Рудольф вскинул голову и с надеждой взглянул на толстощекого. Фрорин же крепко уперся тростью в доски причала, расставил для устойчивости ноги и, покачиваясь, сказал тоном ниже: – Таких… не держим.

– Купеческое слово верное, – Петр Петрович кивнул, ухмыльнулся и посмотрел на Рудольфа. – А ну-ка, герой, иди сюда.

Рудольф, с опаской поглядывая на Фрорина, проверил еще раз швартовы и вылез из лодки. Мотор-то он с самого начала отсоединил и от бака, и от аккумулятора, как только они с Ирмой пришвартовались. Толстощекий смотрел на него весело и оценивающе, попыхивая сигарой. Фрорин, делая вид, что дела Рудольфа его больше не касаются, опершись на трость, глядел на противоположный берег Великой, над которым разгорался рассвет. Рудольф несмело подошел к позвавшему.

– Кто я, знаешь ли? – Молодой затянулся сигарой, выпустил в небо клуб ароматного дыма и теперь смотрел на Рудольфа с прищуром.

– Нет, – несмело ответил Рудольф, – Ваше… Превосходительство.

По лицу толстощекого пробежала быстрая тень, он поморщился, словно от зубной боли, а потом опять заулыбался.

– Петром Петровичем зови. Я – Калашников. Младший. Слыхал?..

Рудольф кивнул: кто же не слыхал про младшего Калашникова, самого крупного винозаводчика Пскова и хозяина Корытово!

– Хочешь пойти ко мне шоффером? – Калашников продолжал улыбаться, но голос его чуть заметно дрогнул, и он снова затянулся сигарой. – На автомобиль… На мой автомобиль.

– Я не умею… – Рудольф аж задохнулся, вспомнив, как всего несколько дней назад во все глаза смотрел на машины Первого Всероссийского автопробега, пролетавшие мимо него по трассе, на запыленных, но тем не менее важных шофферов и их механиков, вспомнив и свои пылкие мечты когда-нибудь сесть за руль автомобиля. Он прокашлялся. – Не умею водить…

– Научишься, – Калашников снова затянулся сигарой, оценивающе глядя на Рудольфа. – Как лодкой управлять, так ты герой? Ну вот и здесь справишься. Согласен?

– Да. – Рудольфу казалось, будто бы какая-то теплая струя надувает его изнутри, а потом возносит вверх, к розовеющим облакам. Как воздушный шар. Он кивнул: – Согласен…

– Значит, после того как заберешь расчет, – тут Калашников кивнул на Фрорина, – придешь ко мне. Тебя там встретят, у конторы. Ну, пошли, Эмилий. По последней, и в кровать?

– Пойдемте, Петр Петрович. – Фрорин подобострастно пропустил Калашникова к лестнице, но тот снова с хитрой улыбкой взял немца за локоть.

– Э, нет, Эмилий Иванович, – сказал он, хитро подмигнув Рудольфу. – Пошли вместе, эвон как тебя качает.

Они поднялись на несколько ступенек, а потом Калашников отпустил Фрорина, остановился, обернулся, смерил взглядом Рудольфа, оставшегося внизу, и без улыбки сказал:

– Одно условие, молодой человек. На супругу мою взгляда не подымать. А то вон ты какой шустрый.

Рудольф, глядя на Калашникова во все глаза, сглотнул и молча кивнул. В этот момент все юбки мира не могли встать между ним и автомобилем… Господа давно уже ушли, а Рудольф все сидел на причале, свесив ноги в воду и глядя на встающее из-за противоположного берега солнце. Вода тихонько журчала, в кустах вдоль реки щебетали птицы, а он глядел не отрываясь, как течение слегка шевелит прибрежные водоросли.

Весь сегодняшний день проходил перед внутренним взором живыми картинами: подготовка к празднику Лиго, папино пиво, мамин сыр, девушки в венках и расшитых платьях, Ирма, которую привела любимая и неугомонная сестренка Нелли. Ваня, очень серьезный и значительный, никого не подпускавший к костру и отдававший Рудольфу указания, как в детстве. Песни и танцы теплой летней ночью. А потом они пошли в лес, искать цветущий папоротник, а потом, когда он хотел поцеловать Ирму, та шепнула ему, что согласна, но только после катания на лодке. До озера, и никак иначе.

Страх, и вожделение, и волшебство этой ночи – все смешалось, когда они, тихонько ускользнув от остальных, перебежали через железную дорогу, тайком спустились к реке и дошли до причала, и он, зная, где лежат ключи и как завести мотор, небрежно проделал все, будто поступал так всегда, и повел лодку вниз по течению. Через разведенный понтонный мост, мимо Крома, и дальше между Талабскими островами, до озера, как и договаривались, а Ирма сидела на носу и смотрела вдаль, и молчала, а мотор тянул ровно и без сбоев, и мимо проплывали знакомые берега. Потом они пошли обратно к причалу, потому что сердце у Рудольфа было не на месте: как успеть до света, чтобы никто не увидел его шалости, чтобы никто не донес. А потом он подсел к Ирме, и дальше был окрик Фрорина, словно удар хлыстом по голой спине…

Мыслей не было – только усталость и опустошенность. Смешалось все: и вожделение, и гордость от того, как легко он управлялся с лодкой, и ужас увольнения, и укоризненные глаза отца, которые Рудольф увидел перед собой словно наяву, а потом немыслимая надежда. Все ушло, осталась пустота внутри и лениво волнующиеся водоросли у ног. Лишь тихонько, в уголке сознания, солнечным зайчиком билась невозможная мысль: неужели?..

1942. Ленинград

– Ты так шоффером до войны и проработал? До империалистической? – в голосе Сашки сквозит восхищение.

– Нет. – Старший усмехается в усы и задумчиво смотрит на парнишку. – Как двадцать один год исполнился, так и стал я рекрутом. И в армию был призван. А до того больше года по Петрограду колесил.

– Трудно водить было? – Уважение, которое Сашка и так испытывает к старшему, выросло во сто крат, и голос его звучит теперь почтительно, почти робко.

– Сначала пришлось приноровиться. – Старший пожимает плечами. – Потом привык. В машине что главное?

– Мотор! – Сашка произносит это гордо, со знанием дела: ну еще бы, сколько лекций на эту тему уже выслушал!

– Шоффер. – Старший усмехается. – А у хорошего шоффера и мотор в порядке. Ежели с мотором все хорошо, то остальное пережить можно… Особенно когда резина правильная.

Тут он явно задумывается, смотрит в огонь и молчит. Пауза затягивается, и Сашка не выдерживает:

– А куда ездили?

– Да все больше по городу. – Старший жмет плечами. – Иногда летом в Псков катались. Но это редко. Обычно здесь.

– А зимой небось тяжко было?

– Холодно зимой, в открытой-то кабине. – Старший улыбается, потом мечтательно поднимает глаза к потолку. – Но здесь, в Петрограде, у меня от купца шуба была, и шапка теплая. И рукавицы. Не мерз. Не то что в Иркутске! Вот уж где пришлось помучиться…

– А когда ты был в Иркутске? – Для Сашки Иркутск – это что-то невозможно далекое, место, куда ссылали героев-декабристов, и жены ехали к ним полгода через всю Сибирь. – В армии, что ли?

– Да, зимой тринадцатого года. – Старший пробует число на вкус и, кажется, сам удивляется, насколько странно оно звучит. – Возил самого командующего округом. Правда, недолго, только пять месяцев.

– А потом?

– А потом обратно в Читу вернулся. В отряд. – Старший вздыхает, явно что-то вспомнив, потом улыбается, в углах его глаз собираются морщинки. – Отпустил меня Эверт, когда весна пришла. Там у них, понимаешь, совсем плохо с механиками было в гараже, вот меня из Читы в январе и вызвали. Когда самые морозы ударили.

– А в Чите что было?

– Авиаотряд. – Старший продолжает улыбаться, и глаза его словно загораются, несмотря на полумрак, царящий в ангаре. – Я туда попал с момента его создания, как только присягу принял. Знаешь, Сашка, тогда это казалось чудом. Приезжает на железнодорожную платформу фургон, ну как прицеп автомобильный. А внутри в нем разобранный самолет. Вот мы их собирали, настраивали моторы, и они летали. Самые первые аэропланы, «Фарманы» и «Блерио».

Старший замолкает надолго, и Сашка уважительно ждет, но потом снова не выдерживает.

– Как, ты сказал, фамилия командующего была? Эверт? Немец, что ли?

– Русский, просто фамилия такая. – Старший пожимает плечами. – Он тогда боевым генералом считался, в русско-японской войне участвовал, ну, где крейсер Варяг и оборона Порт-Артура. Знаешь?

– Знаю, – Сашка кивает. – Империалистическая война, которая стала причиной революции 1905 года!

– Вообще он хороший человек был, уважали его. – Старший задумчиво смотрит в потолок. – Спокойный, педантичный. И ко мне хорошо относился… в целом. Но потом, в империалистическую войну, стал командовать фронтом и много ошибок совершил. Не любили его в войсках. Кстати, это он, говорят, предложил Николаю отречься в феврале семнадцатого. Вот так повернулось, Сашка, такая судьба…

– А царя ты тоже видел? – Сашка, поняв, что рядом с ним сидит живая энциклопедия дореволюционной жизни, решил использовать такой случай на всю катушку. Когда еще разговоришь солидного человека!

– И царя видел, – усмехается старший. – И всю его компанию…

– Здесь, в Ленинграде? – Сашка почти сразу понимает, что сморозил глупость, и поправляется: – Ну, то есть в Петрограде?

– Нет, в Пскове. Я тогда мальчишкой был, – Старший улыбается. – Учеником слесаря. И вот как-то раз прошел у нас слух, что царь приезжает. Наша мастерская прямо на пути у их процессии была, и жандармы приказали ее закрыть, а всех учеников разогнать. Ну мы и дунули смотреть, что да как. Близко нас, конечно, не пускали, да и толпа была вдоль улиц, кто поглазеть хотел. Царь, да с царицей, да с детьми, да со свитой. Для Пскова просто событие…

– Так ты, значит, только издалека и видел?

– Да уж придумали мы с парнями кое-что, – улыбка Старшего становится хитрой. – Есть там у нас один монастырь. Он туда ехал, молиться. Ну вот мы через стену-то монастыря и перелезли, правда, чуть тогда не попались. Так что видел близко – шагов за двадцать. А потом уж монахи нас заметили, пришлось побегать…

– Убежал?

– А то! – Старший усмехается, потом становится серьезным. – Ничего в нем не было такого, в Николае. Царь и царь. Он, как и Эверт, вроде и вежливый был, и спокойный. Да только сделать не мог ничего со страной. Под конец войны ох как не любили его… В общем, все к лучшему, Сашка, настала тогда в нашей стране Власть Советов, и нет у нас больше ни купцов, ни эксплуататоров…

1911 год. Где-то около Нижнеудинска

Вагон качнуло на стрелке, что-то задребезжало снаружи, что-то стукнуло, и ровный перестук колес сменился скрежетом тормозов. Рудольф приоткрыл глаза. Вокруг было темно, слышалось только дыхание спящих, кто-то похрапывал. И паровоз устало пыхтел где-то вдали, словно отдуваясь после долгого перегона. По стене прополз свет станционного фонаря, который медленно двигался вдоль их вагона. Потом снова скрежет тормозов – поезд остановился. Станция. Рудольф, потянувшись, закинул руки за голову, глядя на близкий пыльный потолок. Спать не хотелось: за несколько дней пути успел как следует отдохнуть. И тогда он стал вспоминать.

…Услышав, что Рудольфа призывают в армию, Калашников привычно вспыхнул:

– Вот еще. Никуда не поедешь! Ты мне нужен в Петербурге, зима на носу! – и начал мерить шагами комнату, что-то мурлыкая себе под нос. Он всегда мурлыкал, когда думал, и становился при этом похож на вальяжного пушистого кота. Впрочем, за внешностью милого толстячка скрывались порывистый нрав и большие, далеко не всегда законные возможности крупного винозаводчика. Наконец, он резко повернулся на каблуках, так, что скрипнули половицы:

– Оформим тебе сердечную недостаточность. – Тут Калашников хитро улыбнулся. – Я так делал, когда призывали меня самого, девять лет назад. Полежишь в больничке в Пскове пару дней, и все. Расходы беру на себя, тут можешь не волноваться.

Рудольф ошеломленно посмотрел на хозяина. Первой мыслью было: как хорошо, что Петр Петрович все решит, а я останусь в Петербурге. Он почувствовал облегчение, внутри словно что-то расслабилось, даже пот на лбу выступил. Но потом перед его внутренним взором предстал отец, учивший сына никогда не врать и соблюдать закон. Папа встопорщит бороду и будет смотреть в глаза – пристально и молча. И под этим взглядом не уйти будет от собственной совести. Молодой человек представил, как посмотрит на него, поджав губы, мать. Сухо и презрительно…

Если кто и обрадуется – так это, конечно же, Нелли, любимая сестра. Она всегда на стороне Рудольфа, с детства. Она поймет и будет защищать. Рудольф почувствовал тепло, облегчение, даже радость. Но… Внутренне запнулся, радость исчезла, как вода на сухом песке. Нет, не сможет он так поступить – ясность этой мысли наполнила его сознание холодом, который выполз откуда-то из нижней части живота и растекся по всему телу. Как в детстве, когда шел по тонкой доске над лесным овражком…

Калашников, откровенно и внимательно наблюдавший за сменой выражений на лице молодого шоффера, усмехнулся.

– В армию, значит, желаешь?

– Не желаю, Петр Петрович, – Рудольф отрицательно покачал головой, чувствуя, что пол под ногами стал зыбким, как кочка на болоте. Он собрался с силами и отчеканил: – Нужно.

Калашников вздохнул, прошелся по кабинету мягкой кошачьей походкой, помурлыкал, а потом махнул рукой:

– Ну ладно. Прослежу хотя бы, чтоб ты не в пехоту попал…

…Они медленно шли по Кохановскому бульвару, а потом свернули в любимый с детства Ботанический сад. Рудольф внутренне улыбнулся: когда-то попасть сюда было для него непозволительным шиком. Денег на билет у юноши, как правило, не случалось. Зато теперь он считал себя если не богатым, то как минимум состоятельным человеком, при хорошем месте и с отличным жалованием. И не такое мог себе позволить, тем более для любимой сестры! Правда, – тут Рудольф запнулся, – это уже в прошлом. А что впереди?..

Нелли шла рядом, кутаясь в шубку и поддевая острым носком ботинка лежащие на дорожке огненно-красные листья какого-то заморского клена. Или не клена?.. Рудольф всегда был слабоват в ботанике, в отличие от увлекавшихся сельскохозяйственными дисциплинами сестер.

– И поедешь ты в края дальние, неведомые, – Нелли проговорила это загадочным низким тоном и таинственно повела рукой, а после повернулась к брату и звонко рассмеялась. – А я тебя буду ждать. И все у тебя будет хорошо.

– Обещал похлопотать… – Рудольф пожал плечами и неопределенно повел в воздухе рукой. – Говорит, что всех тут в кулаке держит…

– Ты у нас столько всего умеешь, – Нелли смотрела на брата с любовью и восхищением. – И слесарь, и кузнец, и шоффер… Обязательно все будет хорошо!

Рудольф вздохнул и промолчал, любуясь сестрой и окружавшей их природой. Они медленно шли к реке, ветер стих, и стало совсем уютно. Камерно и красиво.

– Как Ирма? – задал он давно вертевшийся на языке вопрос. Понятно было, что речь идет не о сестре.

– Учится, – Нелли пожала плечиками с деланым равнодушием.

– Про меня не вспоминала?

– У нее есть парень, Рудя. – Нелли внимательно рассматривала ногти. – Замуж собирается.

Рудольф вздохнул, а потом улыбнулся и махнул рукой. Ласки Марии, домоправительницы в доме у Калашникова, давно вывели отношения Рудольфа с женским полом на полноценный уровень. Это скорее была память первого восхищения женской красотой, не более того. Пусть у Ирмы все будет хорошо. А он свою красавицу еще встретит – когда-нибудь потом. Да и не солдатское это дело по барышням вздыхать! Рудольф подкрутил пальцем ус, возвращаясь к прелести момента.

– А пошли-ка выпьем чаю с баранками! – Он подхватил сестру под локоток. – А потом к Парли, хочу твое фото на память!..

…В здании призывного участка Присутствия по воинским делам было прохладно и сыро: день выдался ненастным. От углов попахивало плесенью, и только от изразцовой печи в конце коридора шло тепло, но до нее было далеко. Рудольф стоял в коридоре среди других рекрутов и ждал вызова. Из знакомых здесь был только Еким, сделавший вид, что не заметил Рудольфа, и Ванька-молотобоец, с которым они познакомились, пока учились в Кузнице при городской Управе, а потом иногда встречались на литейном заводе у Штейна. Ваньку, конечно, возьмут в гвардию: рост под два метра, кулаки как гири, и не дурак. Хотя рекрутам и рассказали про жребий, щуплые и хилые в гвардию почему-то не попадали.

Рудольфа вызвали первым. Он вошел в просторную комнату с тремя окнами, спиной к которым за столами сидела призывная комиссия. Справа на столе у стены стояло хитрое устройство. Колесо для жеребьеметания, догадался Рудольф. Он встал посреди комнаты, вытянулся по стойке смирно, как учили, и громко сказал:

– Рекрут Рудольф Калнин по вашему приказанию прибыл!

После чего стал ждать дальнейших указаний, наблюдая за сидящими. В центре расположился грузный мужчина в военном мундире, справа и слева от него – два чиновника. Тот, что находился слева, заглянул в записную книжку, сделал в ней пометку и что-то зашептал на ухо грузному. Сидевший справа листал папку с документами – вероятно, личное дело Рудольфа. Он внимательно прочел один лист, потом другой, затем посмотрел на поручика с погонами прапорщика инженерных войск, скучавшего с краю стола, и жестом подозвал его к себе. Тот встал, подошел к позвавшему, посмотрел на бумаги, прищурился и кивнул, а потом вернулся на свое место. Листавший дело чиновник поднял глаза на Рудольфа и задал вопрос:

– А как ты водительское удостоверение получил?

– Сдал экзамен, Ваше Превосходительство! В Санкт-Петербурге.

– На каких машинах ездил?

– На Руссо-Балт С-24.

Задававший вопросы в свою очередь наклонился к уху грузного мужчины и тоже что-то зашептал. Тот слушал, сначала нахмурившись, потом откинувшись на спинку стула и подняв глаза к потолку. Наконец, он явно принял какое-то решение и сказал пару невнятных слов мужчине с блокнотом. Тот кивнул, встал из-за стола, обогнул его и, слегка сутулясь, словно стараясь скрыть высокий рост, подошел к аппарату для жеребьевки. Движения у него были немного суетливыми. Как у ящерицы, – подумал про себя Рудольф. И цвет одежды похожий.

– Идите сюда, молодой человек, – проскрипел мужчина, сопроводив слова манящим жестом.

Тот подошел, и чиновник показал, что нужно сделать. Когда в руках Рудольфа оказался жребий, мужчина, не давая парню его развернуть, забрал бумажку и на секунду отвернулся в угол, словно что-то потерял там. Ну точь-в-точь ящерка. Затем жестом показал Рудольфу вернуться на место и отдал жребий грузному, а потом сел на свое место.

– Четвертая Сибирская воздухоплавательная рота, – провозгласил грузный низким уверенным голосом, даже не взглянув на развернутый жребий. – Запротоколируйте.

Затем он посмотрел на Рудольфа. У того ноги стали ватными, в ушах зашумело. Воздухоплавательная?! Аэростаты?! Он не ослышался?.. Но… Сибирская? Куда же его занесет?.. Правда, стоящий в Пскове стрелковый полк – Иркутский…

– Придете сюда с вещами и документами во вторник, к девяти утра. Распишитесь вот здесь, – грузный показал Рудольфу, где нужно расписаться. – Свободны…

…И вот уже четыре дня они едут. Сначала до Москвы, теперь до Иркутска, а потом и до Читы. Только сейчас Рудольф стал понимать, насколько велика, необъятна Российская Империя. За Уралом все было уже в глубоком снегу – впрочем, из вагона их не выпускали, и смотреть было особенно не на что: сопки, покрытые лесом, сменяли друг друга. Ехало их одиннадцать: тот самый поручик из призывного участка, неразговорчивый унтер-офицер, следивший за новобранцами и дважды в день приносивший им чай и еду, и они сами – четверо из Порхова и пятеро из Пскова.

Рудольф не знал никого из остальных, но жизненный опыт был у всех похожим: слесари, кузнецы… Шоффер, правда, был всего один – он сам. Видимо, и в его случае жребий не был случайным. Как и у Ваньки, которого-таки взяли в гвардию… Чита! Как же это далеко – даже от Иркутска ехать больше суток… Вероятно, пожеланий Калашникова в данном случае оказалось недостаточно? Как с усмешкой сказал поручик, еще немного от Читы – и уже Монголия. Впрочем, офицер был весьма неразговорчив, а потому много выспросить не получалось. Рудольф пытался вспомнить, но его познания в географии страны были не столь обширны. Где-то за Байкалом, за горами… Далеко.

Впереди раздался свисток паровоза, потом послышалось нарастающее пыхтение, вагон тронулся, и Рудольф почувствовал ставшую уже привычной за эти дни мелкую вибрацию взад-вперед, в такт движению поршней паровоза, вращавших колеса. Движение ускорялось, вагон пару раз качнуло на стрелках, а стук колес становился все более ритмичным и монотонным. Рудольф зевнул, повернулся на бок, натягивая на плечо старенькое папино пальто. Поспать еще? Пожалуй… И он снова закрыл глаза.