Читать книгу Рудольф. На основе реальных событий. Часть 1 - Антон Сасковец - Страница 5

1912 год. Чита.

День выдался ярким, солнечным, и льдинки, покрывшие за ночь края луж по углам плаца, к дневному построению уже растаяли. Сам плац, загодя очищенный от снега, обдуваемый теплым ветерком, под лучами весеннего солнца выглядел празднично. Кучи снега, громоздившиеся по его краям, день ото дня становились все более ноздреватыми и рыхлыми, и днем от них по плацу текли ручейки. А от рек – Читинки и Ингоды – сейчас несло теплым воздухом, и, похоже, там уже начинало что-то зацветать, потому что иногда к аромату мокрой земли примешивались дразнящие запахи молодой травы. А еще ветер нес со станции запах дыма и уголька, и это напоминало о дороге и о доме.

Рудольф в чистенькой, тщательно отутюженной форме и с винтовкой на плече стоял, вытянувшись в струнку, напротив столика с текстом Присяги. Все, как учили. Около столика стоял незнакомый высокий усатый офицер, а рядом с ним – лютеранский священник. Говорили, что он приехал специально ради них из Иркутска. А лютеран-то в роте было всего двое: сам Рудольф и еще кто-то из первого взвода. Все остальные были православными, и их выстроили квадратами напротив четырех других столиков. Все сейчас ждали командира роты, подполковника Гинейко, а тот беседовал с каким-то гражданским немного в стороне от знамени роты.

Рудольф, скучая, косился на горы. Собственно, горами их было не назвать, – так, сопки. Вот после Байкала по пути у них были горы, аж дух захватывало. Впрочем, дорога в Читу за эти месяцы стала стираться из памяти. Потому что основным воспоминанием ушедшей зимы был холод. Они приехали в Читу после обеда, солнце стояло высоко. Пока выгрузились, построились и пошли от вокзала куда-то вверх и влево, Рудольф уже замерз, и на подходе к казармам ощутимо дрожал. Было, наверное, минус двадцать, а может, и холоднее. Город был побольше Пскова, встречались здания с интересной архитектурой. Впрочем, Рудольфу сейчас было не до красот: морозный воздух обжигал.

А дальше начались будни учебного подразделения, тоже пропитанные холодом. На плацу, на переходах в столовую, а главное – в казарме. От деревянных стен, казалось, дуло ледяным ветром: в помещении стояло не более шести градусов тепла. Греться можно было только около нескольких печей, но жизнь молодого солдата расписана по минутам. Приходилось терпеть. Уставы зубрили, сидя в классе прямо в шинелях. Так шли дни за днями – зубрежка, строевая, бесконечные упражнения с оружием и снова зубрежка. Не так штыком колешь, не так койку заправляешь, не так слова запомнил… Правда, до мордобоя пока не доходило. Хотя поговаривали, что это вещь обычная.

Согреться можно было только в бане – раз в неделю. И ночью, укрывшись шинелью и натянув одеяло на голову. Сосед Рудольфа по нарам, местный паренек Тимофей, открытый и приветливый, подсказал укутывать ноги под одеялом портянками. Так теплее, и можно спать до утра. Хотя заснуть иногда было непросто, несмотря на постоянную усталость. Молодость брала свое, и когда Рудольф закрывал глаза, он вспоминал натопленный будуар Марии в Санкт-Петербурге…

…почему уверенная в себе молодая женщина, легко командовавшая штатом слуг и управлявшая домом Калашникова, положила глаз на юного шоффера, осталось для Рудольфа загадкой. Она несколько раз задавала ему по вечерам незначащие вопросы, а однажды вызвала молодого человека к себе. Удивленный, уставший за день, подготовивший автомобиль на завтра и собиравшийся ложиться спать, парень пришел к ней, ничего не подозревая. А она, одетая уже в длинный ночной пеньюар, просто закрыла дверь на замок, усадила Рудольфа на табурет, положила ему сзади руки на плечи и стала гладить, что-то шептать, прикасаясь к спине мягкой грудью и обдавая зовущими ароматами.

В общем, соблазнила. Рудольф и не сопротивлялся особенно, потому что похоть немедленно взяла свое. Это не было похоже на их романтические отношения с Ирмой. Здесь рядом было женское тело – красивое, страстное, в полном соку, которое жадно требовало и брало свое. Она учила его каким-то премудростям, откровенно наслаждалась, и Рудольф теперь возвращался в свою кровать только под утро, а уже после обеда начинал представлять себе следующий вечер. В доме все делали вид, что ничего не происходит: спорить с Марией было себе дороже, а молодые хозяева ее любили.

И вот теперь Рудольф, пригревшись под одеялом и шинелью, вспоминал обводы ее фигуры, стоны, ласки и объятия. Впрочем, долго так лежать было невозможно: вихрь желания начинал закручиваться в сознании жаркой бурей, и тело ныло. Приходилось вставать, натягивать ледяные сапоги и идти в умывальню, где около еще одной печи стояла бочка с такой же ледяной водой. Плеснешь в лицо, подышишь – станет полегче. Так они и бегали мимо дневального по очереди, а за стенами казармы завывал ветер.

Холодно, очень холодно было и на плацу. Поскольку Монголия находилась рядом и нападение монголов или китайцев могло случиться в любой момент, молодых солдат 2-го Сибирского стрелкового корпуса ускоренно тренировали владеть винтовкой. И упражнения по приготовлению к стрельбе, и фехтование – все происходило на плацу, под ярким читинским солнцем, на ветру да на морозе. Или на стрельбище… Пальцы мерзли, ноги в сапогах леденели, шинель не грела, башлык индевел. Вот когда зубрежка Уставов становилась желанной, а кружка горячего чаю в столовой – пределом мечтаний…

…а еще, конечно, в первые месяцы ему очень хотелось есть. Кормили в целом сносно, но голод мучил, особенно когда начался православный Великий Пост, и по приказу командира роты их три недели из семи кормили постной пищей. И все остальное время по средам и пятницам. Рудольф только губы поджимал: он не был особенно религиозен, скорее напротив. Как папа. Тем более что православный Пост не имел к нему вообще никакого отношения. Но приказ есть приказ, жаловаться было некому.

Рудольф иногда вспоминал детский сон, яркий и навсегда потрясший его. Во сне он оказался совершенно один в огромном соборе – наверное, в Домском в Риге, а впрочем, это был Собор его сна. Там, подняв голову вверх посреди огромного пространства, с чувством какого-то освобождения мальчик закричал: «А бога нет!». И тут же на него обрушился красивейший аккорд органной музыки. Мощной, очень чистой, проникающей внутрь всего его существа, совершенно невозможной и прекрасной, потрясающей до слез, шедшей отовсюду – сверху, от стен, просто из воздуха. Как ответ. Но Рудольф был не из таковских, он был упрям. И еще дважды отчаянно и громко кричал мальчик вверх, что бога нет, и еще дважды его накрывала и переполняла эта фантастическая музыка…

Глубоко верующим он так и не стал – напротив. Латышская школа при соборе Святого Якоба в Пскове отбила желание учиться, несмотря на попытки перещеголять в учебе старшего брата Ваню, то есть Яна-Вольдемара. Вероятно, Рудольфу просто не повезло с преподавателями. Так или иначе к лютеранской вере молодой человек относился с иронией, как и к православной. Но в армии это никого не интересовало. Великий Пост? Командир роты приказал постное меню. И значит, меню будет постное. А когда после отбоя начинает бурчать в животе… Спасал кусок хлеба из кармана шинели, припрятанный в обед или ужин. Хлеб они с соседом, Тимофеем Трофимовым, частенько делили пополам, тихонько жуя после отбоя и мечтая о нормальной еде. Хлеб в Чите был вкусный.

И еще одна вещь въелась в сознание Рудольфа. Как бы ни была велика дистанция между ним и Калашниковым там, в Санкт-Петербурге, – это были отношения хозяина и наемного работника. Молодой человек, будь на то желание, мог взять расчет и уйти – если не вспоминать, конечно, что он очень дорожил своей работой. Просто такая возможность у него была. Здесь же никуда уйти было нельзя. И старший унтер-офицер их взвода был почти что богом, а любой офицер – небожителем. Даже говорить с ним без разрешения не полагалось. Потому что сам Рудольф покуда был никем. Молодым солдатом.

…в апреле, когда они уже вовсю готовились к Присяге, в углу плаца разложили что-то огромное. Это был змейковый аэростат для корректировки артиллерийского огня, как важно сказал учитель молодых солдат их третьего взвода, ефрейтор Николаев. Для него будут добывать водород и через газгольдер надувать в эллинге. Ну, в том высоком сарае. А это вот шар для свободных полетов.

Вокруг аэростата копошились нижние чины, подвозили на тачках к эллингу алюминиевую стружку и какие-то емкости, громко и резко отдавал команды какой-то поручик. Рудольф, двигаясь с винтовкой и машинально исполняя команды в строю, поглядывал, как около эллинга раскладывали ткань шара, и она занимала все больше места.

Потом сильно запахло мылом, что-то загудело, и шар стал надуваться. Впрочем, досмотреть до конца на этот раз не получилось: их отвели в казарму повторять наизусть текст Присяги. После обеда в части появились другие офицеры, а также гражданская публика – дамы. В корзину забрался высокий поручик с женой – Рудольф видел его в первые. Ишь, не боится супругу катать, подумал молодой солдат, а между тем раздалась команда «Дай свободу!», и шар стал подниматься. Видели они это уже мельком: Николаев расслабиться не давал.

Но главное творилось в противоположном углу плаца… Рудольф не верил своим глазам. Там несколько неразговорчивых солдат в синих куртках стали собирать два аэроплана! И собрали. Значит, не врал Николаев про авиаотряд, что вот-вот его сформируют… Один аэроплан большой, с крыльями в два этажа, с еще одной поверхностью, вынесенной вперед, с ярко блестевшими на солнце медными баками и большим пропеллером. На хвосте у него большая цифра восемь. А второй поменьше, с крыльями в один ряд.

Аэропланы простояли на плацу два дня, а потом их разобрали…

– Молодой солдат Калнин! – голос офицера резко вернул Рудольфа к действительности.

– Я! – Показалось, что ответ прозвучал глухо. Он вытянулся еще сильнее и перехватил винтовку за ремень.

– Для принятия Воинской Присяги ко мне!

– Есть! – Прошедшие две недели они репетировали этот момент с Николаевым, причем по многу раз. Правда, тогда Евангелие на столе имитировала картонка. Он четким шагом подошел к столу и отрапортовал: – Молодой солдат Калнин для принятия Воинской Присяги прибыл!

Рудольф поправил винтовку, взял в правую руку картонку с текстом и начал произносить текст. Они выучили Присягу наизусть, и текст перед глазами находился просто на всякий случай, чтобы не сбиться. Слова доносились, словно со стороны, будто не он сам это произносил, а кто-то посторонний:

– …не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять…

Текст был длинный, важно было не сбиться. Наконец, он закончился:

– …В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение сей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.

Рудольф положил текст Присяги на стол, повернулся к священнику, поцеловал лютеранское Евангелие и простой крест без украшений. Выдохнул: все, отмучился и не сбился.

– Рядовой Калнин, – в голосе офицера прозвучали торжественные нотки. – Поздравляю с принятием Воинской Присяги!

– Служу Его Императорскому Величеству! – успокоенный Рудольф ответил лихо и звонко.

– Встать в строй!

– Есть! – и Рудольф четким шагом пошел ко второму солдату-лютеранину, придерживая винтовку.

После Присяги события понеслись вскачь. Сначала им выдали оружие. Теперь их винтовки стояли в общей пирамиде взвода. Молодых солдат официально предупредили: в ближайшее время могут развести по другим подразделениям. Рота воздухоплавательная, в ней есть взводы, которые обслуживают подъемы аэростатов. А будет еще один взвод, точнее – отряд. Авиационный. От этой новости у Рудольфа перехватило дыхание. Он снова увидит аэроплан рядом, сможет потрогать его, увидит полеты… Ради этого стоило терпеть читинские морозы!

Молодых солдат стали по одному вызывать к высокому и хмурому худому поручику с большими гвардейскими усами, в большую брезентовую палатку на краю плаца. Тому самому, что катал жену на воздушном шаре. Первым, что увидел Рудольф, войдя в палатку, был двигатель. Небольшой по сравнению с автомобильным, с торчащими во все стороны по кругу цилиндрами, пахнущий касторовым маслом. Наполовину разобранный. Около него, одетые в синие технические куртки, копошились несколько старослужащих. Рудольф их уже видел: в казарме они жили в отдельном помещении, в пятом взводе, все время ходили вместе и о чем-то тихонько переговаривались, держась особняком.

Поручик внимательно листал бумаги Рудольфа, а потом стал задавать вопросы. Чему учился, где, кем потом работал. Вопреки ожиданиям, умение управлять автомобилем отметил только вскользь, зато подробно расспрашивал про Корытово: что за моторы обслуживал у лодок, какие обязанности были на электростанции и на пароходе. Чем конкретно занимался, что делал. Рудольф, слегка удивленный, отвечал тем не менее подробно и обстоятельно. В дальнем углу палатки, в тени, он уже заметил какую-то деревянную конструкцию со стальными растяжками. Это был наполовину собранный аэроплан!

После отбоя они тихонько перешептывались с Тимофеем.

– Рудя, а ты видел, как аэроплан летает?

– Видел. В Петербурге.

– И я видел, в Иркутске, летом. Там Седов гастролировал. Красиво…

– Как думаешь, возьмут?

– Ты шоффер, тебя точно возьмут.

– Ну, ты тоже не хлебопашец, – Рудольф усмехнулся и помолчал. – Да, Тима, представляешь… Оказаться рядом, дотронуться рукой…

– Просто не верится, Рудя…

И вот ясным майским утром их торжественно построили на плацу. Теплый ветерок, который нес от вокзала запахи железной дороги, а от дальних сопок за рекой – аромат распускающейся зелени, дразнил и словно звал куда-то. У знамени стоял командир роты, подполковник – солидный, с бородой. Рядом с ним расположились другие офицеры. А сбоку еще трое: незнакомый штабс-капитан, невысокий, худенький, с суровым лицом и лихо закрученными усами, тот самый хмурый высокий поручик и еще один поручик, потолще и ростом пониже. Выглядели они нарядно и празднично, солнце подсвечивало их из-за спины, и казалось, что три офицера словно охвачены ярким ореолом. Да и вообще все это утро, казалось, тянулось вверх, к голубому безоблачному небу.

Командир роты, очень представительный в пенсне, при ордене на груди и шашке на боку, торжественно сообщил о создании авиаотряда, и адъютант стал зачитывать список нижних чинов, которые выходили из общего строя и становились около офицеров в колонну по два. Сначала вызвали ту тихую группу – Рудольф уже знал, что они приехали из Офицерской Воздушной школы, из Гатчины. Четырнадцать человек, мотористы и столяры-сборщики аэропланов… Вот же повезло! Потом стали вызывать других солдат, и наконец… Наконец вызвали его. Рудольфа. Единственного из третьего взвода… Эх, Тима…

Рудольф с бьющимся сердцем стоял теперь напротив казарм, напротив строя роты. Дальние сопки, которые сейчас оказались справа, словно выросли и стали ближе. А солнце, которое теперь светило сзади и слева, отбрасывало на плац тень от их строя, ровную и четкую. Им говорили что-то еще, что-то важное, но слова не касались сознания, потому что все существо было до краев заполнено радостью: он увидит аэропланы, он дотронется до аэропланов, он будет их обслуживать… Словно мощный теплый поток распирал грудь и поднимал его вверх – как водород поднимает аэростат.

Когда торжественная часть закончилась, их подвели к той самой палатке. Штабс-капитан, заложив руки за спину, прошелся вдоль строя новоиспеченного авиаотряда, потом на каблуках повернулся к нижним чинам и сказал, спокойно и негромко:

– Времени у нас с вами нет, нужно готовиться к полетам. Послезавтра выступаем в летние лагеря, на аэродром. Будем строить сараи, потом будем собирать аэропланы. И летать. Сейчас всем получить техническую форму, она в палатке. На матчасти работать только в ней. Увижу кого в обычной форме – выгоню. Дальше под командой поручика Фирсова готовьте оборудование к перевозке на аэродром. Кто до сих пор служил не в пятом взводе, переедете в казарму авиаотряда вечером. Когда места освободятся. А пока за работу. Прошу Вас, господин поручик.

Хмурый высокий поручик улыбнулся, отчего его лицо словно озарилось светом, а глаза блеснули.

– Младший унтер-офицер Городний!

– Я! – отозвался старослужащий усатый унтер-офицер из числа работавших на технике.

– Берите в помощь ефрейтора Обухова и выдайте форму по списку, у кого нет. Фомин и Красюк, начинайте паковать оборудование со старой командой. Городний, как выдадите форму, постройте личный состав перед палаткой. Распределим на работы…

Весь этот день до обеда, а потом до вечера они собирали в большие деревянные ящики инструменты, помогали упаковать два мотора, на подхвате поднимали и помогали переносить и укладывать части аэроплана в огромный фургон с маркировкой завода ДУКС. Рудольф работал в паре с улыбчивым молодым солдатом, который сразу же пришелся ему по душе своей аккуратностью и легким нравом. Когда они в первый раз взялись за деревянную раму сложного профиля, с тщательно исполненными поперечными деталями, аккуратно пригнанными и пахнущими каким-то удивительно приятным ароматом, он испытал чувство, похожее на удар тока. Это настоящее крыло аэроплана. Настоящее, и оно уже летало!

Еще полгода назад он считал себя вполне состоявшимся человеком: с хорошим доходом, с прекрасной работой – много ли вы, господа мои, знаете шофферов в Санкт-Петербурге? В Пскове чувствовал себя практически хозяином, имея возможность сорить деньгами и помогать родителям. Твердо стоящий на ногах, работящий, уверенный в себе, любимец женщин… Но здесь… Здесь было что-то совершенно иное, не связанное с армейской службой, что-то потрясающее и прекрасное. Он словно опять стал неопытным юношей, восторженно глядящим на мир! И каждое движение сейчас было чем-то совершенно невозможным и одновременно удивительным!

– Чего замешкались? – насмешливый голос офицера оторвал Рудольфа от созерцания крыла. – Нравится?

– Красивое… – Рудольф поднял глаза на поручика Фирсова и словно вернулся с небес на землю. Вытянулся, не выпуская крыла из рук: – Виноват, господин поручик!

Фирсов усмехнулся, глядя на Рудольфа с напарником, и махнул рукой: несите, мол. Он вообще часто подсказывал, показывал, паковал сам, и видно было, что работа с аэропланом доставляет ему истинное удовольствие. Рудольф тихонько дивился: этот поручик очень сильно отличался от других офицеров роты, был какой-то теплый. Привыкнув за эти месяцы к огромной дистанции между офицером, который мог все, и нижним чином, который ничего не мог, с Фирсовым Рудольф не чувствовал этого барьера. Внутренне. Впрочем, он знай себе помалкивал да работал.

Наконец, вечером они вернулись в казарму, и там был переезд. Теперь весь авиаотряд, тридцать три человека под командой младшего унтер-офицера Игнатия Городнего, находился в одном помещении. Впрочем, только до послезавтра. Рудольф и Конон, как звали улыбчивого нового знакомца, заняли соседние нары. По другую сторону от Рудольфа разместился худенький белобрысый парень с веснушками, Виталик. Пожитков у каждого было немного, все умещалось на полке над нарами.

У Рудольфа была еще заветная стопка писем и открыток, перевязанных ленточкой. Письма от Нелли, открытка от мамы… Тимофей, оставшийся в третьем взводе, всю весну подтрунивал над приятелем: мол, вместо дела сидишь над листом бумаги, а личного времени остается всего ничего. Лучше подворотничок подшей. Писать домой Тимофею было лень, и поэтому писем он не получал. И завидовал. Рудольф ухмылялся и продолжал писать. Впрочем, подворотнички он пришивал быстро. И аккуратно.

Напротив Рудольфа с Кононом, у окна, через большой проход, расположился молчаливый солдат – складный, но полноватый, с большими щеками и заметными усами, которые у Рудольфа с Кононом только пробивались. Спокойный и размеренный, но явно с твердым стержнем внутри. А рядом с ним сосед – тоже очень спокойный, улыбчивый, высокий и мощный, с открытым лицом без усов, с широко посаженными глазами и большим твердым подбородком.

Звали их Егор и Иван, и были они на год старше Рудольфа с Кононом – предыдущего призыва. Рукастые оба, это Рудольф заметил сразу. Чувствовалась у обоих хорошая подготовка, умение работать с техникой и любовь к ней. А Иван, кстати, был одним из «гатчинских» – мотористом. Он сразу же располагал к себе.

В дальнем углу, у окна, на освободившихся местах устроились два шумных и одновременно заносчивых парня, Григорий и Мартын. Оба тоже были из «гатчинских», дело свое знали, но с молодыми солдатами вели себя холодно, почти не замечая при разговоре или покрикивая на них во время работы. Общались только со своими. Рудольф про себя хмыкнул: чай не баре, выдюжим. Вон, Иван тоже из Гатчины, а носа не задирает. И вообще, главное – это аэропланы. А они рядом. Сегодня дотронулся…

После отбоя Конон прошептал:

– Оно такое гладкое и легкое… Знаешь, Рудольф, я как будто другим стал, как до крыла дотронулся. А как соберем…

– Да. – Рудольф лежал, задумчиво закинув руки за голову. – И мы увидим, как он полетит… Аэроплан…

– Как не со мной все… – Конон мечтательно вздохнул, а потом повернулся на бок, причмокнул и засопел.

Работа на аэродроме кипела. Пахло свежераспиленным деревом, глухо стучали топоры и молотки – авиаотряд строил огромный сарай для самолетов, а также несколько сараев поменьше для горючего, оборудования и всяческих подсобных материалов. Руководил работами поручик Фирсов, а главным исполнителем был Григорий Петров – один из заносчивых «гатчинских». Он зло орал, гоняя подчиненных ему подмастерьев, но работа у команды шла споро.

Аэродром располагался к северу от города, выше по течению Читинки и примерно на версту дальше летнего лагеря Читинского сбора. Там было большое и довольно ровное поле, с запада к нему подходила река, которая текла от сопок на юг, к Чите, и впадала там в Ингоду. Длинный сарай строили вдоль нее, потому что ветра в Чите дули от сопок. То есть с северо-запада. Аэроплан же должен взлетать и садиться против ветра, как сказал им поручик Фирсов.

Все три фургона с аэропланами уже стояли тут. Тут же была установлена большая палатка, где на козлах торжественно разместились три авиационных мотора. Моторы назывались «Гном». Впрочем, на гномов они были не очень похожи: пять или семь цилиндров, расположенных по кругу, а потом всего несколько деталей – вал, масляный насос… По сравнению со знакомым Рудольфу автомобильным двигателем Руссо-Балта, мотор выглядел легким и каким-то несолидным, хоть и намного мощнее. Впрочем, так и должно быть: это же авиационный двигатель, и создан он, чтобы летать, – думал Рудольф с каким-то трепетным чувством.

Но к двигателям их с Кононом покуда не подпускали, в палатке под руководством Фирсова работали только несколько гатчинских мотористов. Из знакомых там был улыбчивый Иван Красюк. Верховодили младший унтер-офицер Игнатий Городний и смуглый и узкоглазый ефрейтор, Фрол Болбеков. И, конечно, не отходил от моторов насупленный и надменный Мартын Госповский – сосед Петрова по казарме. Остальные нижние чины пока что были на подхвате. И все равно, каждый вечер Рудольф, Виталик и Конон, лежа в солдатской палатке на переносных койках, с восторгом перебирали события дня и смаковали приближавшееся невозможное и одновременно ожидаемое – скоро начнутся полеты! Прямо здесь, и они сами будут тут же. На аэродроме!

Становилось теплее, все зазеленело, но теперь иногда шли дожди, а по утрам трава была покрыта росой. Самолеты потому не собирали целиком, ожидая постройки большого сарая. Собирали только отдельные части, которые могли уместиться в большой палатке. Рудольф, впервые оказавшись внутри фургона со сложенными частями аэроплана, с интересом принюхался. Пахло деревом, материей, немного касторкой… Запах был сложным и приятным. Было в этом фургоне что-то от сундука с сокровищами. Да, собственно, это и был сундук с сокровищем – самым недавним и, пожалуй, самым красивым по духу изобретением человечества…

Наконец, сборка аэропланов началась. Все три были уже летавшие и слегка потрепанные – два «Фармана», с бортовыми номерами 8 и 10 на нижней поверхности крыльев и на хвостовом оперении, и «Блерио» с номером 1. «Долго работали в Гатчине», – ворчали сборщики, стараясь максимально очистить обшивку и рамы от потеков масла и прилипших к ним частичек мусора и аккуратно натягивая материю на каркас. Остальные нижние чины, когда удавалось, старались постоять рядом с аэропланом, дотронуться, рассмотреть. Их не гоняли, но дел в отряде полно, а потому глазеющих на аэропланы в сарае обычно было немного.

«Фарманы» большие, с двумя крыльями с каждой стороны, расположенными одно над другим. Крылья крепились к деревянным стойкам и были растянуты стальными тросиками. Такие самолеты назывались бипланами. Крылья были обтянуты материей с двух сторон – сверху и снизу. По краям верхней пары крыльев свисали небольшие крылышки – элероны. Впереди на длинных балках располагался руль высоты, или, как его назвал Иван, руль глубины. Сзади была рама, не обтянутая материей, на ней крепилось вертикальное оперение, и еще два небольших горизонтальных крыла, одно под другим. Двигатель располагался на заднем обрезе нижнего крыла, между ним и сидением летчика находились медные баки с топливом. А кабины у аэроплана не было совсем. Просто сиденье, перед которым установлена деревянная подставка для ног, и по бокам от сиденья – ручки управления.

«Блерио» имел только два крыла, такой самолет назывался монопланом. Был он поменьше, выделялся большой прямоугольной рамой позади пропеллера и высокой сдвоенной штангой перед кабиной пилота. От штанги к крыльям отходили стальные тросы. Крылья и горизонтальное хвостовое оперение были обтянуты материей только сверху, а потому снизу хорошо различались деревянные части каркаса. Хвост «Блерио» казался непропорционально маленьким, не верилось, что он позволяет надежно управлять машиной.

– И ты видел, как они летали? – Конон прищурился на Ивана, когда они вечером закончили работу.

– На закате очень красиво, особенно когда аппарат освещает солнце, – задумчиво сказал «гатчинский». Он помолчал, потом улыбнулся и закончил: – Скоро сами все увидите.

У всех аэропланов под крыльями были шасси, похожие на велосипедные колеса, но у «Фармана» они были защищены длинными дугами, спереди загибающимися вверх, и колес было четыре, по паре на каждую сторону. А у «Блерио» колес было два, стойки, на которых они крепились, были выше.

– Иван, неужели колеса выдерживают? Такие хрупкие на вид, а ну как приложишь к земле неловко. – Конон, похоже, примеривался к аэроплану, уж больно хитро блестели у него глаза.

– Тележка-то? Она крепкая. Растяжки видишь? – Иван показал на стальные тросики. – Рабочие нагрузки выдерживает. Ну конечно, если со всей дури приложишь, то не выдержит… Аэроплану твердая рука нужна.

В хвостовой части аппараты опирались на небольшой металлический стержень, который назывался костылем. Рудольфу это поначалу казалось странным, но потом они с Кононом сообразили: при поворотах на земле так, скорее всего, надежнее. Ведь хвост аэроплана вынесен далеко назад, а значит, и усилие там большое…

Как-то раз, после обеда и отдыха, в дождливый день, поручик Фирсов собрал вокруг себя весь состав авиационного отряда. Снаружи лило, по крыше сарая барабанили капли. Но внутри было сухо и уютно, аэропланы в неярком свете выглядели немного таинственно. Внимательно посмотрев на притихших нижних чинов, офицер положил руку на крыло «Фармана» и негромко начал:

– Сегодня мы с вами начнем изучать сведения, обязательные для рядового авиационного отряда. По этой дисциплине каждый из вас обязан будет сдать экзамен. Включая «гатчинцев». Осенью мы будем заниматься в классе и у вас будут конспекты. Практические занятия на аэродроме у вас, конечно, тоже будут. Ну а сегодня поговорим про основы. Для начала пусть кто-нибудь попробует ответить мне на вопрос. Только не галдите. Кто хочет ответить, поднимает руку, после моего разрешения называет звание и фамилию, а потом отвечает. «Гатчинские», вы пока молчите. Итак, вопрос: почему летает аэростат? – Глаза поручика словно заискрились, когда он слегка улыбнулся в усы и обвел взглядом подчиненных. Наконец, робко поднял руку Егор. Фирсов кивнул – отвечай, мол.

– Рядовой Крякин. Он легче воздуха…

– Правильно, – Фирсов кивнул. – Вес аэростата тянет его вниз. А теплый воздух внутри баллона весит меньше, чем воздух снаружи. И появляется подъемная сила. Вот смотрите.

Фирсов взял два одинаковых гаечных ключа.

– Это воздух внутри аэростата. – Он приподнял левую руку. Потом кивнул на правую: – А вот это – воздух снаружи. Пока у них одна температура, они весят одинаково. Что происходит, когда мы нагреваем воздух внутри баллона?

По группе слушателей прошел ропот, теперь поднялось уже несколько рук. Поднял руку и Конон. Фирсов показал на него.

– Рядовой Федоров. Нагретый воздух расширяется и выходит из шара. Его там становится меньше, а давление на стенку больше. И получается, что шар с воздухом становится легче.

– Правильно, – Фирсов кивнул. А потом стал показывать на гаечных ключах. – Воздуха внутри баллона становится меньше, он становится легче.

Ключ в левой руке поручика пополз вверх.

– Воздух вокруг аэростата начинает выталкивать баллон вверх, как щепку из воды, – Ключ в правой руке пошел вниз, потом правая рука оказалась под левой и стала толкать ее вверх. – Или как ледышку. Это всем понятно?

Слушатели зашумели и закивали.

– Прекрасно. А теперь скажите мне, почему летает воздушный змей?

– Рядовой Егоров. От ветра… Ветер его поднимает.

– А почему поднимает? – Фирсов прищурился. – Что там такого происходит, что он взлетает вверх?

Теперь ни одна рука не поднялась. Рудольф пытался собрать вместе свои скудные знания, но найти нужного ответа не мог. Про то, что воздушный змей и аэроплан тяжелее воздуха, он, конечно же, читал. Но как они летают?.. Нет, тут знаний слесаря, кузнеца и шоффера не хватало.

– Понятно, – Фирсов усмехнулся, обведя глазами подчиненных. – «Гатчинские»?

– Рядовой Госповский, – сказал Мартын, подняв руку и увидев кивок поручика. – Поверхность воздушного змея создает подъемную силу, когда на нее набегает воздух. И тянет его вверх…

– Ты понял про подъемную силу? – Рудольф лежал, закинув руки за голову, и с удовольствием вдыхал смолистый запах от принесенных из леска к востоку от аэродрома веток. – Про набегающий поток я понимаю, но почему он толкает крыло вверх? Как?..

– Не очень, – вздохнул Конон. И потом процитировал по памяти: – Путь вдоль нижней части крыла меньше, чем вдоль верхней. Поэтому воздух над крылом движется быстрее, чем под ним, чтобы соединиться воедино позади крыла.

– Это я понимаю. – Рудольф помолчал. – А сила откуда?

– Закон… Не помню кого, – Конон ухмыльнулся. – Чем быстрее движется воздух, тем меньше у него давление. Как ураганом крыши срывает, ты видел? Потому что в доме ветра нет и давление выше.

– Не видел. – Рудольф помолчал. – Ты хочешь сказать, что давление снизу крыла больше, чем давление сверху? Потому что воздух там плотнее?

– Да, точно. – Конон даже приподнялся на локте. – Давление снизу выше, и сила, которая давит на крыло снизу, больше, чем сила, которая давит на крыло сверху. И чем вес. И тогда оно поднимается. И с ним аэроплан.

– Хорошо он с ключами показал. – Рудольф потянулся и зевнул. – Как тот, что снизу, давит на тот, что сверху…

Заветный день приближался. На аэродроме построили еще один небольшой сарай – для врача, чтобы присутствовал во время полетов. Около сарая с аэропланами и маленького сарая, где хранились бензин и касторовое масло, появились большие бочки с водой, багры и швабры. Моторы были отрегулированы и установлены на аэропланы. Атмосфера в отряде была словно электричеством насыщена: глаза у всех блестели, чувствовался небывалый подъем.

Как назло, Рудольфа уже два дня отправляли чинить грузовик «Заурер». То ли от влаги из-за дождей, то ли по какой-то другой причине, но у него все время сбоило зажигание. Свечи забрасывало бензином, и в конце концов мотор глох. Свечи приходилось выкручивать и чистить, а потом все начиналось сначала: полчаса работает нормально, потом начинает чихать, трястись – и глохнет снова.

Понимая, что он может пропустить начало полетов, возясь с автомобильным мотором, Рудольф в конце концов решил заменить вообще все провода в двигателе. Фирсов хмыкнул, оценивающе посмотрел на подчиненного, но решение одобрил. И вот теперь, методично и сосредоточенно, но максимально оперативно, молодой человек возился с машиной. Просил кого-нибудь в помощь – не дали: полеты на носу. В конце концов, справился сам. Теперь грозный «Заурер» заводился «с полтычка», как прокомментировал Конон. И не глох. А Рудольф мог присутствовать на аэродроме.

…После обеда и отдыха они гоняли моторы. Важно было отрегулировать каждый цилиндр так, чтобы двигатель работал ровно. Фирсов ходил от аэроплана к аэроплану, внимательно глядя на работу мотористов. Теперь у «гатчинских» было по два помощника, из самых смышленых. И все они, как заботливые пчелы, сейчас вились вокруг крылатых аппаратов. Немного поодаль от самолетов, выкаченных из сарая на траву летного поля, стояли ящики с инструментами и бидоны с бензином и касторкой. Двигатели выводили на максимум, клубы синего дыма от больших оборотов легким ветерком уносило на юг. Все было готово, и Фирсов наконец произнес, весело и немного торжественно:

– Сегодня летаем.

Солнце периодически пряталось за легкие кучевые облака, которые медленно тянулись на юго-восток. В какой-то момент на аэродром наползла большая туча, но дожем не пролилась. А ближе к вечеру небо очистилось совсем, ветер почти утих. До заката было еще три часа, когда на летное поле вышли еще два летчика – капитан Прищепов и поручик Поплавко, а вместе с ними – ротный врач Мишин. Пилоты посовещались и пошли в офицерскую палатку. Переодеваться к полетам.

Вышли из палатки они, как средневековые рыцари. Кожаные куртки и штаны, заправленные в теплые сапоги, кожаные рукавицы, на головах высокие пробковые шлемы с большими очками. И разошлись по аэропланам: Прищепов – на «восьмерку», Фирсов – на «десятку», Поплавко – на «Блерио». Около каждого аэроплана выстроилась команда выпускающих во главе с нижним чином – хозяином аппарата. Мотористы стояли в сторонке, оживленно переговариваясь. Их работа окончена, теперь дело за летчиками.

Внимательный осмотр – пилоты обходили аэропланы, приглядываясь ко всем деталям, пробуя растяжки, все трое были очень серьезны. Наконец, Прищепов залез на пилотское место, повозился на нем, усаживаясь удобнее, – и механик подошел к винту. Крутанул раз, другой, подсасывая в цилиндры бензин, и двигатель, еще не до конца остывший, запустился. Прищепов, газуя, подбирал нужный режим. Наконец, удовлетворенный, дал максимальные обороты, и его «Фарман» медленно покатился вперед. В этот момент запустился мотор у «десятки», но глаза Рудольфа были прикованы к «восьмерке».

Развернув ее к сопкам, Прищепов наращивал скорость машины. Наконец, «Фарман» оторвался от земли и стал медленно набирать высоту. Закатное солнце освещало аппарат, нестерпимо блестел начищенный до блеска бак, слегка размытый за превратившимся в полупрозрачный круг винтом. Поднявшись метров на тридцать, аэроплан накренился вправо и стал разворачиваться. Непроизвольно мотористы закричали «ура!» – но крик был почти неслышен, потому что двигатель «десятки» уже работал вовсю.

Пока Прищепов летел вдоль аэродрома на юг, Фирсов вывел машину на старт и тоже стал взлетать. «Десятка» оторвалась от земли так же величественно и, так же, как и «восьмерка», набрав около тридцати метров, пошла по часовой стрелке вокруг аэродрома на юг. А «восьмерка» поднялась уже метров на пятьдесят, развернулась и приближалась к аэродрому. В какой-то момент аэроплан закрыл солнце, а потом со стрекотом проплыл над закинувшими головы вверх зрителями.

Сердце Рудольфа гулко билось. Тогда, в первый раз, осенью 1910 года на Коломяжском аэродроме, восприятие полетов было совсем другим. Тогда это была диковинка, потрясшая молодого человека до глубины души. Здесь же он своими руками помогал собирать аэропланы, видел, как они постепенно приобретают свой облик, как оживают моторы, выкатывал машины из ангара, таскал к ним бензин и касторку… Это было уже свое, за две недели ставшее если не привычным, то знакомым. И вот «Фарман» проплывает над головой, и сознание наполнено ощущением сопричастности к этому прекрасному, как утренняя заря Аустра, чуду современности – полету.

Застрекотал двигатель у «Блерио», а над аэродромом тем временем вальяжно прошла «десятка». Пожалуй, даже пониже, чем «восьмерка». Отдаляясь от стоянки, «Фарманы» глухо стрекотали, а когда проходили над головой, звук усиливался, становился более мощным и потом басовитым. Пока «восьмерка» разворачивалась к аэродрому, а «десятка» летела на юг, Поплавко дал полный газ и вывел «Блерио» на старт. Легкая машина быстро разбежалась и плавно взлетела, также разворачиваясь направо на высоте около трех десятков метров. Рудольф представил, как перекашиваются крылья аэроплана для поворота: правое опускается передней кромкой вниз, а левое поднимается вверх. Все же «крылышки» у «Фармана» как-то понадежней… А, впрочем, ему ли судить!

Прищепов на «восьмерке» тем временем снижался, периодически выключая зажигание. Когда мотор аппарата переставал тянуть, становилось слышно «десятку», взявшую курс на аэродром, и «Блерио», летевший на юг. Наконец, «восьмерка» словно повисла над травой летного поля на высоте полуметра, а потом плавно опустилась тележкой на грунт. Небольшая пробежка, и «Фарман», вальяжно покачиваясь, покатился к стоянке, где находились встречавшие машину механики.

Посадка «десятки» была столь же впечатляющей. А следом за ней над аэродромом прошел Поплавко на «Блерио», покачав крыльями. Когда машина закрывала крылом солнце, материя слегка просвечивала, и в лучах заходящего солнца аппарат казался нежно-розовым. А сине-голубое небо делало его еще ярче. «Десятка» тоже подкатилась к стоянке с выключенным мотором. В небе стрекотал теперь только «Блерио», летевший на юг, словно огромная, ярко освещенная низким солнцем стрекоза. Наконец, приземлился и он.

Над аэродромом повисла тишина, и стало слышно, как возбужденно и радостно переговариваются трое пилотов, снявших шлемы и вставших в кружок. За эти несколько минут они в глазах подчиненных превратились в настоящих небожителей. Рудольф с Кононом, не отрываясь, смотрели на живописную группу. Оба испытывали одно и то же чувство: окружавший их мир как будто расширился, стало легче дышать, немного кружилась голова. Это можно было назвать восхищением и чувством сопричастности… а изнутри рвалось и на лету формировалось невозможное и притом неистовое желание: вот так же поднять аэроплан в небо. Самому.

Между тем «Блерио» снова готовили к полету, доливая бензин и масло. Наконец, машину развернули. Прищепов и Поплавко отошли немного в сторону, а Фирсов, снова надев шлем и очки, легко поднялся на переносную подставку у левого крыла и залез в кабину. Двигатель запустился почти сразу, и волшебство повторилось: стрекотание мотора, полный газ, выруливание, плавное покачивание и набор скорости на взлете, отрыв, подъем… И снова с восторгом смотрели на полет аппарата все, кто стоял на земле. Чудо…

Сделав два круга на высоте около семидесяти метров, Фирсов повел аэроплан на посадку. Ниже, ниже… Когда зажигание выключалось, наступала тишина. Потом мотор снова подхватывал, но звучал глухо: если аппарат летел на стоявших внизу, этот звук был почти неслышен. Наконец, колеса «Блерио» словно повисли над травой аэродрома. Фирсов поднял нос машины чуть вверх, и колеса коснулись земли. Небольшой пробег, разворот… Аппарат медленно, словно красуясь в лучах закатного солнца, прокатился мимо групп восторженных зрителей и зарулил на стоянку. Наступила тишина…

– Ну и как тебе тайга? – Конон лежал, облокотившись на подушку и положив голову на ладонь. – Медведя увидел?

– До сих пор чешусь. – Рудольф поморщился. – Медведя не видел, а вот гнуса нагляделся. Хорошо еще, мы только по дорогам ехали. Как зайдешь в лес, совсем плохо. Накомарник спасает, и когда спишь под сеткой тоже ничего, но руки…

Он раздраженно потер покрасневшие распухшие запястья.

– Как они там охотились, ума не приложу. Как прицеливались? Но косуль настреляли, ты видел.

– А спали в палатке?

– Нет, просто клали на мох большой сложенный кусок брезента и ставили над ним сетку…

Репутация лучшего шоффера роты сыграла с Рудольфом злую шутку. Когда подполковник Гинейко собрался на охоту (и заодно наметить места для аварийных посадок аэропланов), ему поневоле пришлось на пару дней оставить авиаотряд и сесть за руль. Недалеко от Читы дорога была еще сносной, но с каждым пройденным километром она становилась все хуже. Два дня перед этим лили дожди, кое-где рисковали застрять наглухо. А кроме того, из леса налетали тучи комаров и мелкой, выгрызающей кусочки кожи мошки – гнуса. Рудольф представлял себе, что будет, если вдруг в пути заглохнет двигатель и придется его чинить, отбиваясь при этом от голодных кровососущих туч, и зябко передергивал плечами. Но двигатель не подвел, и к вечеру второго дня они, наконец, вернулись на аэродром.

– Еще кого-то выбрали?

– Пока нет. Первыми будут учить Ивана, Стефана и Мартына. Ну а Фрол еще вчера прокатился.

Рудольф тяжело вздохнул. Летать хотелось до зуда, до зубовного скрежета. И когда прибывший в середине июля в часть командир авиаотряда, штабс-капитан Никольский, объявил нижним чинам, что лучших мотористов будут учить на летчиков, мечта, родившаяся в самый первый день полетов, разгорелась в душе молодого парня жарким огнем. Как и у Конона. Однако из солдат, принявших Присягу вместе с ними, пока что отобрали только Стефана Хлебовского. Впрочем, Фирсов, глядя на понурую группу желающих, ободрил: будет больше аппаратов, будем учить и вас. Служите достойно, и ваш черед придет…

– Ну и как? – Рудольф вернулся мыслями к полету Фрола. Первый из нижних чинов!

– Говорит, понравилось, – Конон усмехнулся. – Он позади Прищепова сидел, на «Фармане». Правда, говорит, ветер шибко дует и в ушах шумит. От мотора.

– И не страшно?

– Говорит, что не страшно…

…С утра шел обложной дождь, тучи висели низко над сопками, закрывая их вершины серой пеленой. Летное поле потихоньку раскисало, напитываясь водой. Судя по всему, полетов не намечалось еще несколько дней. И Фирсов, который перед тем летал почти каждый день, собрал их на занятие по «Специальным сведениям». Рудольф же чувствовал себя отвратительно. Его подташнивало, голова просто раскалывалась от боли, а в глазах периодически зеленело. Фирсов прекрасно вел занятия, только на этот раз тема была скучная: «Порядок размещения авиационного отряда в поле. Окарауливание парка. Связь со штабом отряда, служба у телефона». Сосредоточиться на размещении часовых и порядке службы у телефона не было сейчас решительно никакой возможности.

Чтобы отвлечься, Рудольф решил думать о чем-то хорошем. И этим хорошим была Нелли. Любимая сестра! В мае она сдала экзамены и теперь получила аттестат за VII класс! Папа очень переживал, что денег на учебу всех сестер не хватит, а Нелли была у них первой ласточкой. Два года назад она с честью поступила в VI-й класс гимназии Сафоновой, а для Пскова это было очень серьезно. И родители учеников там не простые – дочка Губернатора барона Медема, к примеру, в одном с Нелли классе, – и учиться трудно, и поступить ой как непросто. А теперь сестренка получила диплом! Радости хватило ненадолго: опять заболела голова, кровь застучала в висках и все вокруг позеленело. Впрочем, плохо было не только Рудольфу. Еще несколько мотористов выглядели сегодня вяло.

А началось все неделю назад. В финальный день Читинского смотра, когда все четыре пилота летали на разведку, доставляли донесения, корректировали стрельбу артиллерии, полетов было особенно много, причем и утром, и вечером. Летать в районе аэродрома, кстати, приходилось аккуратно, поскольку в небо поднимались еще и аэростаты. И не только змейковые! На одном из шаров улетел на север поручик Панов, которого потом три дня искали в тайге: в полете встретил грозовую тучу, и пришлось ему садиться раньше времени, а затем пытаться выйти к людям…

Нижние чины авиационного отряда в те дни сбились с ног, готовя аппараты к новым вылетам, таская к ним масло и бензин, регулируя моторы. И вот в суете в сарае случайно задели один из стеллажей. Он упал, инструменты и детали, аккуратно лежавшие на полках, разлетелись вокруг. И пробили несколько бидонов, в том числе емкость с бензином. Топливо начало вытекать, его стали забрасывать песком…

Пожара не случилось, и в общем-то не так много бензина пропало. Но, как оказалось потом, падающие с высоты железки задели также и несколько четвертей с денатуратом. Справившись с бензином, закидали песком и пахнущее дурманом пятно от спирта, на которое задумчиво смотрел Мартын Госповский. Вот и вся история, которая вчера вдруг получила продолжение. Оказывается, охочий до выпивки Мартын умудрился подговорить получившего премию за постройку сарая Георгия Петрова и старшего в отряде – Игнатия Городнего. И они, скинувшись, каким-то образом приобрели четверть ведра местной самогонки, которую Мартын разлил по чистым флягам, взятым в каптерке у еще одного «гатчинца» – Александра Комкова.

Мартын был невысокого роста, но коренаст, широкоплеч, с глубоко посаженными чуть раскосыми глазами и темными окладистыми усами. Призван он был за год до Рудольфа откуда-то с запада Империи – но о себе особо не распространялся. Мотористом же он был хорошим, недаром его допустили к обучению летному делу в первой партии нижних чинов. Пока шли полеты, думать о выпивке было недосуг.

Вчера же вечером барометр сильно упал, разразилась гроза и задул сильный ветер. И Мартын с Петровым, переходя от одного моториста к другому, организовали «отмечание удачного смотра». На ужине взяли по карманам побольше хлеба. Принесли в палатку бидон с водой и манерки, которыми на полетах отмеряли масло. Тщательно отмыв их от касторки: кому охота целый день назавтра сидеть в нужнике? Наконец после отбоя, убедившись, что никто за ними не следит, собрались в углу палатки.

Рудольф пил самогон впервые. Он не особо уважал крепкие напитки. С юности полюбив пиво, которое на праздник Лиго варил отец, предпочитал его. В Пскове иногда пробовал водку с другими слесарями на литейном заводе и в Корытово, но понемногу и без восторга. Для компании. А попав в Петербург и сев за руль, совершенно исключил крепкое спиртное из рациона: местом у Калашникова он дорожил чрезвычайно. Подумывал было отказаться от пьянки в палатке, но это означало бы отколоться от мотористов, а Мартын был в группе «учеников»…

Пойло оказалось ужасным. Выпить нужно было залпом, и сразу выдохнуть, и потом выдохнуть снова – иначе можно было закашляться. И все равно слезы стояли у глаз. И запах касторки в манерках остался сильный, закусывай-не закусывай… Передергивало. Но пили. Сидели поначалу тихо, а потом компания постепенно раздухарилась. Впрочем, друг друга все равно одергивали. Пьянели медленно. Рудольф чувствовал, как начали зудеть передние зубы, и понимал, что, вероятно, ему уже хватит. Но настойчивый Мартын обходил всех круг за кругом. Наконец, все фляги опустели. Пламя в лампе задули, легли.

Через какое-то время Рудольф проснулся от сильнейшей тошноты. Снаружи просачивался мутный предрассветный свет, по палатке барабанил дождь. Сел, попытался надеть сапог – рука скользнула мимо. Что за дела? Аккуратно прицелился – опять мимо! Вот это да, пронеслась мысль. Такое с ним было впервые. Сосредоточившись, поймал наконец сапог. Надел. Второй…. Пошатываясь, вышел под дождь и двинулся к нужнику. Тело не слушалось, бежать не получалось… Рудольф потом очень не любил вспоминать этот эпизод.

Очнулся он от стука в дверь. Стоял, прислонившись лбом к холодным доскам, обещая себе, что никогда, никогда больше он не будет пить…

– Рудя, ты тут? – Шепот Конона был громким и каким-то свистящим.

– Да…

– Выходи, тебя уже час нет.

– Час?.. – Рудольфа передернуло.

Он вышел под дождь, увидел криво улыбающегося Конона, лицо которого казалось совсем белым. Пошатываясь, двинулся к палатке. До подъема еще час, наверное… Лечь в палатке не получилось: плохо было не только Рудольфу и не все успели добежать до нужника. Пришлось расталкивать плохо соображавших собутыльников и делать в палатке срочную уборку. К подъему порядок внутри был идеальным, а дождь снаружи заметал, а точнее, смывал следы их ночной попойки. Так что никто их не поймал.

И вот теперь Рудольф, страдая от головной боли и тошноты, вновь и вновь пытался сосредоточиться на окарауливании полевого лагеря. Мысли уплывали, и очень хотелось пить. Покосился на Конона – тот украдкой баюкал голову, потирая левый висок пальцами. Иван Красюк, прислонившийся к стенке, периодически бледнел, становясь почти зеленым. Прекрасно чувствовал себя только Госповский. Вероятно, ощущал себя героем? Или хмель его не брал?

– Прямо ему на спину? – Рудольф в темноте покачал головой.

– Представляешь? – Конон хихикнул. – Но почти ничего не долетело. Ветром сдуло на него самого…

– Вроде он нормально кружился и по доске потом ходил… И вроде как учился летать, по его словам…

– Ну, на то оно и испытание, – Конон вздохнул. – Еще неизвестно, как мы с тобой слетаем… Если слетаем.

– Слетаем! – Рудольф лежал, глядя в невидимый потолок палатки. – Дай срок.

– В общем, говорит, теперь к аэроплану на пушечный выстрел не подойду. – Конон помолчал. – Тошнит бедного теперь от одного вида… И от запаха касторки. А жаль, моторист-то он хороший.

– И как?

– Фрол сказал, что его, наверное, в роту переведут. В Наблюдательную станцию.

– Действительно, жаль, – теперь вздохнул уже Рудольф. – Надо же… Высота ж совсем небольшая была.

– И десяти сажен не сделал. – Конон покачал в темноте головой. – Говорит, подбросило, решил, что сейчас упадет, схватился за растяжки, голова закружилась. Эх, Стефан, Стефан…

Август шел к концу, по ночам становилось холодно, и они вернулись в казарму. Аэропланы оставались на аэродроме, и теперь на утренние полеты приходилось вставать еще раньше – в половину четвертого. Как-то вечером в пятницу, примерно через неделю после торжественного празднования 100-летия Бородинской битвы, командир отряда штабс-капитан Никольский приказал построить нижних чинов перед казармой и объявил:

– Послезавтра сюда приезжает Командующий войсками округа. С утра будет смотр, здесь, на плацу. Всем выглядеть идеально. Мы – авиаторы, дозволить себе упущений права не имеем. Это ясно?

Строй согласно зашумел.

– После смотра быстро перемещаемся на аэродром, потому что в понедельник будут полеты. Нужно будет подготовить все три аэроплана, проверить моторы. Навести идеальный порядок в сараях. Идеальный! Мы не знаем, когда Командующий приедет на аэродром, утром или вечером. Поэтому к девятнадцати ноль-ноль в воскресенье все должно быть готово. Если, конечно, в понедельник не будет дождя, но пока что прогноз хороший. Поэтому. Завтра занимаетесь формой, подгоняете снаряжение. Ни одной складки на форме! И всем быть готовыми к смотру. А потом настраивайтесь на большую работу. Вопросы есть?

Вопросов ни у кого не было, отряд молчал.

– Хорошо. Городний, командуйте…

Смотр прошел прекрасно. Казарму накануне убрали, форму постирали и отутюжили, и авиаотряд в лучах утреннего солнца смотрелся прекрасно. Командующий, Генерал от инфантерии Эверт, грузный, высокий и бородатый, поначалу хмурился, но, слушая четкие рапорты командира роты и потом командира авиаотряда, приободрился и подобрел. Рота промаршировала мимо него с развернутым знаменем, четко отбивая шаг. Даже авиаотряд, который все лето занимался строевой всего лишь раз в неделю, не подкачал. Под конец Командующий даже заулыбался. Ну а потом, вернув винтовки в пирамиды, они побежали на аэродром: убираться и готовить матчасть к полетам…

Как назло, половину воскресенья мотор «восьмерки» чихал и не давал при пробе оборотов. Поменяли два цилиндра и три свечи «Заурер». Каждый раз приходилось ждать, пока двигатель остынет, а потом заново все регулировать. Госповский, который в конце июня получил младшего унтер-офицера, зло покрикивал на помощников, гоняя их, однако работал методично и аккуратно. Рудольф с Кононом, которые сегодня помогали Фролу готовить «десятку», только качали головой. Мартын был прекрасным специалистом, и, наверное, станет хорошим летчиком – пока что он учился быстрее Фрола и Вани Красюка. Только вот характер…

Так или иначе к вечеру «восьмерка» ожила. Все было готово, и нижние чины с гомоном отправились на ужин, который им сегодня привезли сюда же, на аэродром. Погода на завтра обещала быть летной: барометр стоял высоко и падать не собирался. К вечеру похолодало: чувствовалось, что осень наступает не только по календарю, хотя днем на солнце было еще жарко. Так что, подходя в строю к казарме, Рудольф слегка подмерз.

Поднялись рано, до зари: если летать будут с утра, нужно успеть все подготовить. Днем полеты не производили, только утром и вечером. Как объяснял поручик Фирсов, после прогрева солнцем от земли начинает подниматься теплый воздух, закручиваясь, как невидимый смерч. И аэроплан в таком восходящем потоке, а точнее, на его границе, может сильно трясти. Это явление называется «рему». А потому летать лучше на рассвете или на закате, в спокойной атмосфере…

Солнце встало, машины выкатили. Теперь они стояли перед сараем в ряд, как на параде, а около них скучали нижние чины. Так прошел час, потом еще один. Ничего не происходило. Стало ясно, что утром Командующий на полеты не приедет. Значит, все откладывается до вечера… Тогда Фирсов приказал всем собраться на очередное занятие. По «Сведениям».

– Сегодня я расскажу вам о крупной неприятности, которая может случиться в полете, – Фирсов был как никогда серьезен, и в сарае наступила мертвая тишина. – Но для начала вспомним азы. Итак, почему летает самолет?

– Рядовой Крякин. На скорости поток воздуха, набегая на крыло, создает под крылом область высокого давления, а над крылом – область низкого. Возникает подъемная сила, которая противостоит весу самолета.

– Хорошо, – Фирсов кивнул. – А что будет, если скорость упадет?

– Рядовой Федоров. Сила станет меньше…

– Это так. А еще? – Фирсов оглядел умолкшую аудиторию. – Что будет, если аэроплан потеряет скорость в полете? Например, пойдет слишком быстро вверх?

– Младший унтер-офицер Госповский. Начнет падать.

– Не просто падать… – Фирсов покачал головой. – Если скорость мала, аэроплан перестанет быть управляемым. Перестанет лететь. Он будет падать вниз по спирали… До земли.

Увидев одиноко поднявшуюся руку, кивнул – спрашивай.

– Рядовой Красюк. А как с этим справиться в полете?

– Никак, – Фирсов покачал головой. – Пока что не придумали. Это явление называется «штопор». И оно страшнее остановки мотора или подлома тележки на посадке. А потому летчик всегда должен помнить о скорости. И о горизонте. Чувствуешь, что стало тише, ветер не так дует – ручку на снижение. А потом уже решай, что делать дальше. Иначе конец…

Прошел обед. Солнце клонилось к западу, тень от сарая становилась все длиннее. Холодало. Командующего все не было. И тут как гром среди ясного неба Рудольфа вызвали к штабс-капитану Никольскому, в палатку. Вроде бы прегрешений за ним не числилось, но холодок по спине прошел, да и ноги стали немного ватными. Так или иначе нужно было поторапливаться. И Рудольф побежал к командиру.

– Калнин. – Никольский внешне был хмур, но чувствовалось, что в глубине души он веселится. – Машина Командующего встала у казарм, что-то не так с мотором. Беги туда, посмотри, что с ней. Инструменты там, наверное, есть, но лучше возьми что-нибудь с собой. Ноги в руки и туда. Пешком сюда он не пойдет, а ночью мы летать не сможем.

– Слушаюсь! – Рудольф машинально вытянулся в струнку и побежал в техническую палатку. А потом, закинув ключи, отвертки и провода в мешок, рванул к выходу. Остановился. Может, взять бензину? Метнулся к бидону, отлил в двухлитровую флягу. Тоже закинул в мешок и побежал…

Машина обнаружилась прямо у ворот части. Командующий и Командир роты мирно беседовали на заднем сиденье, около распахнутого капота суетился растерянный худощавый солдатик невысокого роста. Рудольф, подбежав и козырнув начальству, подошел, оценивая бедствие. Хорошо, что машина знакомая – Руссо-Балт, и двигатель в точности как на автомобиле у Калашникова.