Читать книгу Грязь - Антон Сенин - Страница 10

Для следующей встречи она выбирает брюки, обтягивающую белую блузу и пиджак. Пиджак кажется слегка великим в плечах и руках, словно его хозяйка, не предупредив, сбросила десяток-другой килограмм. Это называется «оверсайз», выглядит странно и не органично. В остальном картина поражает постоянством: железная мебель, черная кожаная папка и маленькое окно с решеткой. Из дополнений – запах еды. Кто-то из охраны бодро потчует, а запах тушеной капусты вырвался наружу и обуял всю округу.

– Выбирайте тему. Отцы или дети? – начинает она.

Я не успеваю присесть, кидаю любопытный взгляд и зависаю. Она же опускает глаза и церемониально расстегивает молнию папки. Вопрос был брошен невзначай и не требовал ответа.

– Отцы, мы, вроде, на этом остановились.

Я понимаю, куда катится обоз. Конструкция не полная, местами подлатана догадками, но в целом стройная. К этой встрече я подготовился.

– Как скажете. Что случилось с вашим отцом?

– Товарищ следователь, правила остаются прежними. Колек, Колюня, или Коля, мы говорим о ничтожестве по имени Коля.

– И что же случилось с Колей?

– Ответ вы знаете, – я выпрямляю указательный палец в сторону папки.

– Хочу услышать от вас.

– Сосед, все звали его Эдуардыч. Это он окончил славный полет Коли. Знаете, есть люди без имени. Они всегда Николаичи, Семенычи или Петровичи. Эдуардыча звали Эдуард. Кажется, Эдуард Арсеньевич. Они жили с другой стороны.

Следователь достает из папки фотографию старого деревенского дома. Я жил в похожем, и не знай всей истории, легко поддался бы обману. По свежести снимка и его цветности можно определить, что изображение сделано недавно. Только это фальсификация. От отчего дома осталась одна печка, старая и кривая. Полагаю, дом полыхал ярко и натужно густо дымил. На карточке дом, вполне себе целый деревенский дом на две семьи. С противоположных сторон дома пристроены два деревянных крыльца. Одно ухоженное, ярко-зеленое, второе серое и угрюмое.

– Сохранилась халупа, – я стараюсь скрыть презрение, но голос срывается, – Мы тут, – я тыкаю пальцем в серость, – Эдуардыч тут, – тыкаю в зеленку, – Вообще он был таким, – я кривлю лицо, – Добрым что ли, глупым. Я знал его расписание по секундам, его комната находилась за стенкой. Сначала просыпались его пиздюки …

– Почему именно такое слово?

– Мелкие, семенящий топот, постоянный крик. Его жена плодилась каждый год, моя мама не успевала делиться одеждой с его приплодом. Он просыпался рано. Топот Эдуардыча отличался от остальных, он ходил с пятки. Широкие шаги, четкие глухие удары, скрип половиц. Коля уезжал, и тогда узнаваемый топот Эдуардыча перемещался в спальню к маме. Мама закрывала рот и сдерживала стоны, но Эдуард Арсеньевич был неутомим. Он мог и два, и три раза, ну вы понимаете.

– Не понимаю. Не понимаю, как эта информация соотносится с тем, что случилось с вашим отцом. То есть Колей.

– Все просто. Колек возвращался с вахты, и звал Эдуардыча, нет, не трахнуть мамку, выпить. В один их таких вечеров Эдуардыч и признался Коле, что спит с его женой. Коля включил гордость, его тестикулы съежились, тогда он набросился на трахаря с ножом. Только вот незадача, трахарь оказался не из робкого десятка, он дал сдачи.

– За что и был осужден, пятнадцать лет.

– За что и был.

– Только все было не так. Верно? – она улыбается одними глазами.

– А как? Как, по-вашему, умер Коля?

– Это вы мне расскажите.

Я молчу. Молчу не, потому что боюсь возвращаться в тот дом или те воспоминания. Следовательница обаяла, она удивляла и восхищала тем, как все ближе и ближе подбиралась ко мне, как умело сочетала женское и профессиональное. Возможно, она даже догадалась о моей эрекции. Я сползаю под стол, упираю руки в крышку и опираюсь на ладони подбородком.

– Мне двенадцать. Антона нет, мама совсем плоха. Он приезжает. Я задаю себе один и тот же вопрос, чего он вообще приезжает. Денег от него нет, добра нет, ничего нет, он вообще не человек. Потом я понял, он приезжал, потому что там, в другом месте, так нельзя. Там он Коля, Коля добытчик, там он скован по рукам и ногам. А здесь, в деревне в этом старом, перекошенном, пахнущем кладбищенским смрадом, доме он свободен, свободен делать что хочет, с кем хочет, и когда хочет.

– И что же он делал? Глубокие ожоги по всему телу – это его рук дело?

Я еще больше кривлю лицо, – Давайте так. Дальше, как говорит мой сосед-сокамерник журналист, я буду рассказывать, словно пишу книгу, словно факты и события – всего лишь вымысел, плод моей фантазии. Он утверждает, за фантазии, даже самые страшные, у нас не наказывают.

– Очень интересно, – она говорит с придыханием. Моя эрекция усиливается.

– Кухня, небольшая такая кухонка. Маленькое окно во внутренний двор, печка у стены, стол и холодильник. Печка белая, крашеная, на стенах обои. Они тоже светлые, в цветочек. Бледно-зеленые, кажется. Несмотря на ветхость строения изоляция такая, что можно сутки без остановки кричать, никто не услышит. Стоило Коле постучать в стену, как тут же появлялся собутыльник Эдуардыч. Он ждал, словно все время сидел по ту сторону стены и ждал приглашения. Услышав стук, он срывался, вылетал из дома, сносил свою калитку, пулей несся вдоль забора, проникал на наш участок и оказывался на пороге. От стука в стену до его появления проходили жалкие секунды.

Я вижу, как следователь пытается скрыть улыбку.

– Коля всегда приходил пустым, ни выписки, ни закуски. Он снимал обувь, прятал под лавку, а завидев отца, делался виноватым. Это происходило само собой, непроизвольно. Брови любовничка становились домиком, низкий лоб морщился, а щеки по-детски надувались. Подобное лицо на крепком мужском торсе нелепость, но подобное повторялось снова и снова. Согласитесь, это особый вид извращенства? Сначала трахаешь львицу, а потом идешь на обед ко льву.

Следователь сжимает губы и утвердительно кивает головой.

– Вот сидят эти двое, выпивают, ведут светскую беседу. Коля хвалится сыном на стороне, щечки, там, пушок на голове, а Эдуард сбивается со счету, пытается вспомнить количество детей. По разным подсчетам у него их то ли пятеро, то ли шестеро, и все девки. Уязвленный математикой Коля зовет сына, того, который еще живой и заставляет стоять в углу. Ребенок – напоминание, символ мужской состоятельности, тотем. «Сын», – все громче ревет Коля: «Сын». Противно так кричит, размашисто. Только нет ничего в слове, не отзывается внутри, там пустота, зияющая, черная пустота. Вот и стоит ребенок часами в углу у горячей печи, истекает потом и боится пошевелиться. Он еще совсем мал и глуп, но уже знает, чем закончится вся эта хуемерка. Извините …

Следователь понимающе взмахивает рукой.

– В какой-то момент Эдуард оперся на локти, потянулся к собеседнику и выдавил что-то похожее на: «А я и тут бываю», – или: «Вдуваю». Сквозь пары алкоголя мутный рассудок Коли предпринял невнятную попытку уточнить, но Эдуард добил. Он развалился на стуле, вальяжно так, закинул руки за голову (словно в этот момент его кто-то орально ублажал) и довольно разборчиво прокричал: «Женку твою я ебу». Дальше все происходило, словно в замедленной съемке. Коля изогнул тощее тело дугой, дотянулся до печи, схватил огромный нож и резкими взмахами дважды разрезал пространство. Вот так, влево и вправо. Эдуарду даже уклоняться не пришлось, слишком неуверенными были взмахи. Он лишь подался вперед и ударил оскорбленного мужа здоровенным кулаком промеж глаз. Коля как был упал. От резкой и внезапной натуги свалился и Эдуардыч.

Следователь опирается на ладони так, что они закрывают всю нижнюю половину ее милого лица.

– Так вот, если бы я писал книгу, то обратил бы пристальное внимание в угол, туда, где по-прежнему стоял ребенок двенадцати лет. Мне кажется, он должен был набраться смелости, рассечь столб дыма, поднять с пола нож и засадить этому недочеловеку так глубоко, насколько позволяла его жалкая комплекция. Мне кажется, у ребенка не хватило сил пробить грудину с первой попытки, пришлось повторить. Раза с третьего-четвертого нож нашел бы верный путь и утонул в человеческой плоти. Утром мама пришла разбирать завалы, увидела Колю в луже крови и не придумала ничего лучше, чем спасти любовничка. Тот, открыв глаза, ошалел и бросился бежать, да не в соседнее крыло, а совсем бежать. Дальше, думаю, вы знаете. Его поймали через неделю, в районе. Потом его привозили к нам, он показывал и рассказывал, что, да как, и, кажется, признался в убийстве. Пятнадцать говорите? Так он давно вышел, – я улыбаюсь, – И снова сует отросток, куда не попадя.

– Он отсидел четырнадцать. Умер на зоне от рака. Я знаю, вы не верите в бога. Ваше право. Тут храм есть, позовите батюшку, просто поговорите. Тарас, можно вопрос?

– Спрашивайте.

– Юноша, в вашей книге, когда ему это понравилось, понравилось убивать? Когда он понял, что зависит от страданий других?

– Я не знаю, – мои глаза становятся влажными, – Ему, этому ребенку так мало лет. Его жизнь, вся его жизнь – это извращенец отец, и фанатичка мать, за самогоном к Семенычу он бегает чаще, чем в школу, он донашивает одежду за старшим братом, которого убили за пачку сигарет. Все, что носит в себе этот мальчик – это огромное чувство несправедливости. Он бы и хотел понять, но ему никто ничего не объяснил. Никто не сел рядом и не рассказал, какой мир на самом деле, никто не рассказал, какие на само деле эти люди. В вас нет чистоты, в вас нет искренности, нет ответственности. Маленький мальчик сидит на облупленном солнцем крыльце, вокруг носятся куры и гуси, лают собаки, а в воздухе запах первака и кала. И этот маленький мальчик понимает, что все вокруг значит, слова значат, поступки значат, и что у всего есть цена. Нет, вряд ли ему нравится подобный образ жизни. Все время куда-то бежать, все время скрываться и прятаться, но он знает, что честен с собой. И если настанет момент, когда он поймает себя на лжи, будьте уверены, он все сделает правильно.