Читать книгу Грязь - Антон Сенин - Страница 9

Все та же камера и те же две пары любопытных глаз, я отсутствовал подозрительно долго. Теперь я пробираюсь вглубь, прислоняюсь к холодной шершавой стене, молчу. Внутри растет и ширится необъяснимая пустота. Черная дыра скручивает сознание в дугу и гоняет уставшие воспоминания по кругу. Впервые за много лет кто-то еще, кроме меня, заглянул в мой старый платяной шкаф. Теперь он, мой шкаф, стоит не в безликом пространстве, он стоит у стены в комнате изверга. Под одной из ножек засунут, сложенный вчетверо, лист бумаги. Это сделал я, сделал специально, чтобы шкаф издавал как можно меньше звуков, ведь сейчас в нем прячусь я.

Я в нем давно. Я выглядываю в узкую щель, ноги затекли, я не чувствую ягодиц, мне не хватает кислорода, по комнате туда-сюда бродит тощее, сутулое тело. Традиционное для дома одеяние съехало и оголило половину задницы. Он много курит, жадно поглощает стакан за стаканом и жирно ругается. Сейчас он ругается в никуда и бесполезно сотрясает густой воздух, но все может измениться в любой момент. Картинка перед глазами расплывается, но я все равно стараюсь дышать медленнее и как можно тише. Внезапно в мое воспоминание врывается следователь, точнее ее аккуратное, кажущееся убранным, женское лицо. Она пристально смотрит на меня, но не как обычно изучающе-осуждающе, сейчас ее глаза наполнены грустью. Я тянусь к ней и оказываюсь так близко, что вижу ямки на коже, сложные реки морщин, чувствую ее запах. Несмотря на внезапную дряблость и рыхлость я рад ее появлению. Сейчас она оберегает меня от него. Я пытаюсь окончательно выгнать отца из головы, но он вцепился клещом и не отпускает.

– Тарас, хотите? – журналист протягивает шоколадную конфету в фиолетовой обертке. Этого добра у нас навалом, но жест оказывается кстати. Он заставляет вернуться в серый и сырой мир, вернуться в настоящее. Ученые и энтузиасты для которых настоящее не более, чем вымысел, со мной бы не согласились, а адепты теории матрицы и вовсе забили палками, но в условиях тюрьмы человек начинает ценить то, что называется «здесь и сейчас».

– Да, спасибо, – отвечаю я и протягиваю трясущуюся руку.

– Проблемы?

– Не то, чтобы …

– Вы уходили в бодром расположении, а вернулись серым и очень потрепанным. Я так выглядел, когда ко мне в шесть утра ворвались с обыском. Хотите расскажу?

– Хочу, – ловлю себя на мысли, что действительно хочу услышать его историю. Не штампованную новость из телевизора, над которой мы вместе ржали, а его игривую и надменную манеру, его острый как шпага язык. Громкие дела так устроены. Человек уже неделю как тухнет в заключении, а его кости продолжают полоскаться в новостях и так называемых «ток-шоу». Моя телевизионная история оказалась скучна и колыхалась в медийном пространстве всего пару дней. Поймали маньяка и поймали, кому какое дело. Журналиста перемывали несколько недель. В круговорот безумия вовлекли бывших жен, детей, братьев, коллег и даже садовника. Круглолицый юноша азиатской внешности в зеленом комбинезоне бегал от назойливого оператора, а когда все-таки попался, сдал босса с потрохами. На плохом русском и с невероятным клокочущим акцентом Карим (имя садовника) скрипел о доброте хозяина и его щедрости. Хвалебную песнь то и дело прервали каверзные вопросы из-за кадра, но садовник был неутомим. Он игнорировал выпады ведущего и прервался только когда тема сменила вектор и коснулась тонкой, сильно выше колен юбки хозяйки. Переваривая вопрос, и проведя слова через внутренние переводчики, Карим густо покраснел, слепил сладострастное лицо, и истекая слюнями, выдавил скромное: «Хозяйка классная».

– Вот сука, – журналист погрузился в истерический припадок, пока не распознал место, где проходило интервью. Он прильнул к тусклому выпученному экрану и закричал, – Дед пропердыкин, да ты с камерой, сойди с грядки. Ты топчешь мой лучок.

Только и эта история быстро забылась. Наигравшись с горячей темой вдоволь, федеральные каналы остыли, болтливые ведущие угомонились, и только садовник Карим продолжил страстно желать жену журналиста.

– Так что с вами случилось? – я обращаюсь к Садкову одними губами.

– Ах, да. Я просыпаюсь рано, в пять тридцать. Сортир, душ, кофе, читаю новости. В шесть тридцать уже выхожу, работа. Итак, пять тридцать. Я в чем мать родила плыву в уборную, как вдруг замечаю движение. Я его не вижу и не слышу, но чувствую всем телом. Внутри какая-то необъяснимая вибрация, предвосхищение.

– Как перед сексом, – замечаю я.

– Вот именно и, признаюсь, такая мысль тоже была. Молодая жена, сами понимаете. В следующее мгновение б-а-а-а-х и дверь слетает с петель. Вмиг моя уютная квартира наполняется нечеловеческим топотом и человеческим запахом, а светлые и постельные тона серостью и унынием. Двадцать человек. Они дышат телами. Двадцать человек. На меня, скромного журналиста, выделили двадцать человек. И вот они врываются и без объяснения причин ломают мою жизнь.

– Мебель, картины …, – вставляю я.

– Нет, деревяшки ерунда, они сломали мой уклад. У меня каждая вещь на своем месте. А тут четыре десятка рук и, – он мило улыбается, – Следующие пять часов я провел на кухне. Я пил чай, – он продолжает улыбаться, – Китайский чай. Они рыскали по шкафам и полкам, шерстили книги, двигали мебель, да так бодро, что понятые едва успевали моргать. И знаете, где они нашли наркотики?

– Не имею ни малейшего представления.

– А представьте! Кухня, я здесь, – он показывает на точку своего места нахождения, – А они вот здесь, – он показывает на точку в метре от себя, – Там полка, обычная такая, стеклянная с фарфором. Она висит на стене, и я даже не помню, когда в нее заглядывал последний раз. Да и вряд ли кто-то вспомнит, разве что помощница по дому. В какой-то момент вокруг меня собирается много людей, и один из них невзначай пробрасывает нет ли у меня чего запрещенного. Я изобретаю наивное, даже детское выражение лица и шучу, что у меня нет ни муки, ни стирального порошка, ни соды, ничего близко похожего на наркотики. Я уже понял, что именно они должны были найти. И тут самый полный и самый вонючий человек открывает стеклянную полку, мою стеклянную полку с великолепным фарфором Мейсен, и словно в кино из тонкой белоснежной чашки двумя пальцами извлекает пакет. Достает и демонстративно заявляет: «Понятые, обратите внимание … пакет с порошком белого цвета».

– Фокусы подвезли, – снова невпопад вылетает из меня.

– Я, стокилограммовый я, съежился до молекулы, я был готов разорваться на атомы. Как же глупо и нелепо я выглядел в тот момент. Представляете, я манерничаю и издевательски шучу про порошок, а через секунду у меня находят этот самый порошок. Понятые нездорово выпучили глаза и словно гуси вытянули шеи. Я даже не сомневаюсь, что это будет кокаин, кокс высшего класса.

– Не сомневаюсь.

– Я сдулся, следом сдулся мой стройный мир и мои представления о безопасности. Я вдруг понял, что я ничто. Я пыль под копытами их коней, я блевота их псов, меня не существует. Меня ошпарили кипятком, смешанным с колом, и заставили обтекать. Дальше все было словно в бреду. Я требовал адвоката, требовал экспертизу.

– Разве это важно?

– Нет, уже не важно. Оказывается, если я чист, а наркотики есть, значит они добыты для продажи, а там и сроки больше и моя опасность для общества. Знаете что, Тарас? Никогда, никогда в жизни я не прикасался к этому дерьму. Ни в лихие студенческие, ни в жирные девяностые, никогда! Дым коромыслом, столы ломятся от наркоты, на столе салатница, в которой гора этой дряни. Дороги опоясали телецентр и замкнулись, телевизионные боссы стелются по полу, рядом с ними ползают олигархи, чиновники класса «А» и их любовницы класса «А+». Обдолбано всё и все, и только я пью свой зеленый чай.

Журналист опускает глаза, в них тлеет грусть.

– Ну что, полегче? – он говорит тише и проглатывает окончания, отчего тон становится снисходительным, родительским.

– Спасибо, да, – отвечаю я искренне.