Читать книгу пРоза мира. Проза и поэзия о природе мира и человеческой души. Книга 1 - Антонина Спиридонова - Страница 15

Филологическая пРоза

Мечта души моей!
Отрывок из книги о Сергее Есенине «Дыхание вечности»

За окном ночь прикрутила лампадку месяца, погружая мысли и чувства в звездную высь, где таилась юношеская чистота помыслов.

Ослепительно яркая комета, прочертив темноту пространства, взорвала его сон… «Смотри, вон ту самую яркую звезду я назову твоим именем – „И – ЗА – ДО – РА“, – нараспев протянул он, – здорово, правда?»

Своим дыханием и теплым шепотом слегка касающихся губ он пытался отогреть ее… Они были тогда вдвоем, в этом же самом гостиничном номере, лицом к лицу постигая открывшуюся им глубину мироздания, в которой глазами звезд тосковали обездоленные души ее погибших малышей…

Завтра предстояло выступать в Мариинском театре перед рабочими и моряками «Авроры». С введением новой экономической политики Айседоре Дункан разрешили давать платные концерты, покрывающие расходы, связанные с содержанием школы.

Она была убеждена, что искусство должно служить народу, который в нем нуждается, поэтому и вырвалась из Европы в нищую Россию, чтобы подарить миру нового гармоничного человека. Она хотела дать детям красоту, свободу и силу через пластику танца. «Из всех правительств мира только Советы заинтересованы в воспитании детей», – считала Айседора. Однако советское правительство уже через месяц после создания ею школы в Москве сняло с себя все обязательства. Но даже когда ее личные средства иссякли, она не сдавалась: «Физический голод – ничто. Я боюсь духовного голода, который царит теперь во всем мире».

У неё в душе на всю жизнь остался светлый образ матери – бедной учительницы музыки, которая, имея много детей, не всегда имела возможность накормить их. И тогда она утоляла их голод произведениями Шуберта и Бетховена. Она играла, а дети танцевали. Именно эта музыка помогла им выжить и спасла от унижения голодом. Именно она вывела ее на мировую сцену.

Исида подхватывала тонкое тело братишки с огромными печальными глазами на худеньком личике и, увлекая за собой, кружила его в танце, пока бледные щеки не заливал румянец, и блеск восторга не рассекал искорками тихую безысходность глаз.« Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, – приплясывая напевала она, – все прошло, да все прошло, все прошло…»

«Родная у тебя душа, наивная…, – он опустился перед ней на колени. Ты – моя утренняя звезда». И он окунулся в ее свет…, в свет богини античного танца. С нею он ощущал себя на счастливых берегах Древней Эллады, рождающей богов и героев.

Взахлеб прочитал он ей свои стихи.

Глаза Изадоры, повергавшие его в нежный трепет и волнение, сделались еще больше и прекраснее. Он притянул их к себе губами и целовал, целовал, пробуя на вкус их брызжущий синью влажный цвет.

«Боже, какие же они у тебя коровьи, – у него это была высшая степень превосходства. – Большие, бездумные, обпечаленные, как же они переворачивают душу – такие родные, родниковые, раздольные… Девочка ты моя милая…»

В эту ночь они так и не смогли уснуть.

Под его горячий шепот она тихонько, со всей неистраченной материнской лаской гладила и просеивала в нежности ладоней солнечные слитки его волос, рассыпающихся в зрелом мгновении любви золотым осенним шелестом. «За-ла-та-я га-ла-ва», – тянула она убаюкивающим голосом и, прислушиваясь к напевным звукам, снова повторяла: «За-ла-та-я га-ла-ва».

С ней было уютно и безмятежно, как младенцу у материнской груди. Она была бесконечно терпима к нему, возможно потому, что была значительно старше. Но кто может определить действительный возраст человеческой души? Недаром в любви, как и в творчестве, его просто нет. Есть только всеобъемлющая страсть в сверкающем водопаде чувств. Чувств, которые обмануть нельзя, а солгать словом она не могла, потому что не знала русского… И это было ее неоспоримое преимущество перед всеми женщинами, и особенно перед той, застрявшей в груди занозой лживого слова.

И еще одно несомненное достоинство было у нее – она понимала музыку стиха, она проникала в слова немыслимым внутренним чувством. Она мечтала создать великую школу искусства, посвященную не только танцу и выразительности пластических искусств, но и поэзии.

Как-то ему попался журнал «Весы» за 1904 год с «Письмами из Парижа» Максимилиана Волошина, в которых поэт восторженно отзывался о Бетховенском вечере Дункан, где она исполняла «Лунную сонату» и Седьмую симфонию…. Танцевать тогда под классическую музыку было ново и дерзко. Поэтическое описание Волошина покорило: «Это молодая девушка с пропорциями тела Дианы Версальской, волнистыми и мягкими линиями. Она вся как ручей, плавно текущий по бархатному лугу, в ней есть трогательность светло-зеленых весенних прутиков плакучей ивы, ее руки мерно качаются над головой, как ветви деревьев в глубине лазури, клонимые ветром…»

И он ощутил, что с этого мгновения в его душе поселилась женщина-Мечта с нежным изгибом туманных рук, в его судьбе появилась Муза, влекущая в неизведанные тайны мира.

* * *

Сна уже не было. За окном лунный язычок таинственного света полыхнул сильнее, слизывая хмурую ночную мглистость.

Ему припомнилась легенда о китайском поэте, гениальном лирике VIII века Ли Бо, в которого влюбилась сама императрица. Но тот бежал от этой любви, щедро вознагражденный императором. Среди проезжей дороги он раздарил все богатства прохожим крестьянам, а сам поселился у реки и по ночам на лодке выезжал на ее середину, любуясь лунным отражением. Оно было так прекрасно, что однажды поэту захотелось обнять это отражение. И тот, прыгнув в воду, утонул.

Он тоже отверг любовь непростой женщины, от которой бежал и мучительно возвращался вновь, и снова сбегал, «не жалея вязи дней прошедших», думая, «что прошло, то больше не придет. И луна, как солнце сумасшедших, тихо ляжет в голубую водь». Но физический разрыв не принес духовного избавления от этой привязанности…

… Сергей услышал за спиной легкий воздушный шелест, нежный едва уловимый аромат закружил голову. Он обернулся…

Она стояла посреди комнаты распустившейся алой розой, в полупрозрачном красном хитоне, с красной керосиновой лампой над головой. Именно такой запомнил он ее там, на сцене Мариинки. Этот доминирующий красный цвет, вырванный отсветом керосинового пламени из темноты, в которую внезапно погрузился зал во время ее выступления. И она, скульптурно застывшая светящейся красной фигурой. Она не успела станцевать всю историю и жизнь человечества, услышанную ею в музыке великого русского композитора. Она успела лишь передать вечную борьбу за существование и обозначить неизбежность грядущих страданий, уготованных всем живущим на земле в скорбном лейтмотиве, повторяющемся в первой части шестой симфонии Чайковского.

Чтобы спасти положение, Изадора, освещая сцену вынесенной кем-то лампой, попросила зал спеть русские народные песни. Их было много, зал пел более часа… Но только когда прозвучали строки: « В борьбе за народное дело ты голову честно сложил», в прожекторах и софитах начал медленно зажигаться свет. Зал ликовал. А опустившийся занавес закрыл, наконец, окоченевшую босоногую Терпсихору, ставшую ярким новым символом революции, которую она воспринимала по-своему, как художник-новатор, стремящийся в танце движением души изваять новый мир свободного человека.

В гримерной он закутал рыдающую от нервного напряжения, посиневшую от холода звезду в теплую шаль и, крепко прижав к себе, отогревал в своих объятиях жаркими ударами ослепленного ее искусством сердца.

«Ее танец – танец цветка, который кружится в объятиях ветра и не может оторваться от тонкого стебля», – вспомнил он поэтическое определение Волошина. И удивился, что сам стал этим ветром…

Она обессилено опустилась на пол, обхватив руками колени и положив на них голову с васильковой бездонностью распахнутых глаз.

Сегодня особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв…

– Это не Е-зе-нин, – отрицательно качнула она головой.

– Правильно. Гумилев. Мастер, верно?

Она согласно кивнула. «А ведь тут прямое нарушение грамматики, – задумчиво отметил Сергей, – Надо бы – руки какие? Обнявшие колени, но „обнявшие колени“ – ничего не видно, а „колени обняв“ – сразу видно позу! Ну, понимаешь, как у Родена! Ну, как у тебя, чудо ты мое роденовское!»

И ему нестерпимо захотелось прикоснуться к этому чуду – безмятежным ребенком оказаться в зыбке ее коленей и без слов выплакать всю свою жизненную тяжесть на ее теплой, как солнечный луг, все принимающей груди.

И он пошел к ней как слепой, ощупывая перед собой ладонями призрачную тьму… Он хотел припасть к этой женщине, как в ту памятную ночь, обхватить четкий изгиб ее шеи, но его вытянутая рука словно коснулась поверхности воды, ее тело маслянисто растеклось под ней тугой влагой… И голова его тоже потекла, стены комнаты раздвинулись… И где-то там, в спиральных витках, он осознал, что прикоснулся к вечной тайне Бога, воплощающего энергию мысли в форму.

И в эти секунды, сливающие его с космическим потоком вселенской любви, он ощутил саднящее чувство вины перед нею:

«Дорогая, я плачу, прости… прости…»

И тут из воздушного плетения световых нитей возник ангел со скрипкой. И поэт прокричал ему своим сорванным горлом: «Передайте Парижу, что я не боюсь его. На снегах нашей родины мы сумеем закрутить метелью…»

Смычок в руках ангела дрогнул и коснулся струн. Музыка трепетно вздохнула ожившими голосами вселенной. Властные звуки подхватили его и закрутили в ослепительный кокон. Он успел увидеть заплаканную Айседору в комнате на Пречистенке и трех музицирующих ей ангелов с картины неизвестного итальянского художника XV века, приобретенную в антикварной лавке. Она очень дорожила этой картиной, потому что один из ангелов был похож на него, а он, ее русский муж, на погибшего маленького сына…

«До чего же удивительная женщина эта Изадора», – озарила внезапная мысль. Пытаясь создать танец будущего, она хорошо изучила искусство прошлого, черпая из него темы, сюжеты, ваяя живой язык своей пластики из застывшей позы древних эпох: греческой вазовой живописи, скульптуры, картин мастеров итальянского Возрождения».

Один из самых знаменитых ее танцев, в котором она рассказывала о весне, о любви и рождении жизни, был навеян «Весной» Боттичелли. А самым дорогим и сокровенным детищем стал для нее «Ангел со скрипкой» с фрески художника Мелоццо да Форли, в которого силой своего искусства она вдохнула жизнь.

Но несовершенство мира, кровь и жестокость войн были несовместимы с символом любви. И божественная скрипка стала звучать где-то в заоблачных высотах. Музыка становилась все трагичнее, разбивая радостное мироощущение ее творчества и иллюзии о воцарении на земле власти искусства. В самые мучительные минуты душевного разлада она ставила пластинку с аргентинским танго… Сорвавшийся диск почерневшей луны крутится под патефонной иглой все быстрее и быстрее…