Читать книгу Обезьяны в бизнесе. Как запускать проекты по лучшим стратегиям Кремниевой долины - Антонио Гарсиа Мартинес - Страница 6

НОЯБРЬ 2007 ГОДА

– ЭЙ, НУ ЧТО ТАМ У НАС СЕЙЧАС С РИСКАМИ?

Я поднял голову от четырех мониторов, где на голубом фоне шел непрерывный поток компьютерного кода – финансовая матрица, доступная для понимания только немногим избранным. При этом данные, получаемые из этой матрицы, буквально правили миром. Ко мне обращался Джонатан Манн, сокращенно Джейманн, и говорил он на биржевом жаргоне. Через плечо у него висела клюшка для гольфа, а руки свешивались по обе ее стороны – кощунственный образ Иисуса Христа от финансов.

Кредитные спреды и рейтинги кредитоспособности потенциальных заемщиков рушились на глазах. Финансовая вера человечества увядала. Распятие было весьма меткой тому метафорой.

– Не знаю. Посмотрим, Джейманн, – ответил я, почти не отрывая взгляда от своих четырех экранов. Его налитые кровью глаза задержались на мне на минуту, а затем он удалился к своему столу, где стояло еще больше мониторов, чем на моем.

Джейманн работал для Goldman Sachs, торгуя кредитными индикаторами – по сути, слепленными воедино наборами кредитных ставок на крупные корпорации, почти что ПИФы. На контрасте с миром акций цены в мире кредитов предопределялись не смутными интуитивными догадками об их будущей цене, но тем, насколько вероятной воспринималась корпоративная смерть. В мире кредитов были только похороны – ни свадеб, ни крестин младенцев. Делая ставки на смерть, мы были букмекерами-могильщиками, устраивая азартную игру вокруг того, выживет компания или нет.

Впрочем, аварийное состояние джейманновского индекса не было моей самой насущной проблемой. Моей проблемой были General Motors. И Southwest Airlines. И Ford Motor Company. Я посмотрел из-за своих мониторов на Чарли МакГэрроу, математика и выпускника Йеля, который торговал акциями авиалиний и автопроизводителей. Я был специалистом по количественному анализу у него в услужении, выстраивая изощренные механизмы ценообразования мудреных деривативов, которыми оплачивались наши бонусы. Я поддерживал бесперебойный поток данных, которые помогали составить нам представление об этом мире с безжалостной конкуренцией. Обычно в такие дни, как сегодня, Чарли был весь в пене от напряжения, выкрикивая ценовые предложения либо людям с нашего этажа, либо в гарнитуру своего телефона. Роб Джексон, его младший трейдер, сидел рядом с ним, занося операции в систему риска, чтобы их сумел переварить написанный мной код. Полученные модели ценообразования помогают трейдерам ориентироваться в этом нестабильном мире и проводить еще больше сделок.

Какова была стоимость обеспечения облигаций United Airlines всеми доходами и заимствованиями компании? Какую бы ерунду Чарли МакГэрроу ни говорил, он являлся маркет-мейкером для Goldman Sachs по части кредитов авиакомпаний. Брокер общественного мнения, он был для рынка одновременно посредником-агентом и укротителем львов. Чарли постоянно приходилось выдерживать давление неподконтрольных ему сил рынка – но он также и трансформировал рынок в соответствии со своими хищническими замыслами.

Вот уже два года Чарли делал ставки на крах анемичной американской автопромышленности и на смерть нескольких авиалиний. От того, чтобы сорвать колоссальный куш, нас всегда отделял какой-нибудь Ford Pinto, отозванный по причинам безопасности, или несколько месяцев высоких цен на самолетное топливо. Легко представить, какая саркастическая ухмылка появилась бы на бледном лице Чарли, если бы в его терминале Bloomberg мелькнула новость о том, что самолет United врезался в гору. Благодаря мне он мог бы с точностью сказать, сколько денег мы на этом сможем заработать. Но невзирая на углубляющийся кризис жилищного кредитования, авиационная и автомобильная индустрии оставались кредитоспособными. Самолеты благополучно летали, цены на топливо не поднимались, и никто даже догадаться не мог, насколько дрянной машиной окажется Pontiac Vibe, который выйдет в 2008 году.

Даже среди нескончаемых конвульсий страха и алчности, которыми были одержимы все на этаже, здравый смысл иногда давал о себе знать. Как павший на самое дно алкоголик, рассматривающий заляпанные рвотой простыни через марево очередного постзапойного похмелья, люди время от времени спрашивали себя: «Как я здесь оказался? Как я мог сотворить такое с собой? Где было все человечество?»

Я пришел в Goldman Sachs после пяти зубодробительных лет изучения физики по программе в Калифорнийском университете в Беркли. На тот момент моя стипендия выпускника, облагаемая налогом как доход, составляла королевскую сумму $19 000.

В 2005 году средняя зарплата в Goldman Sachs составляла $521 000 – в расчет брались зарплаты всех трейдеров, продажников, инвестиционных банкиров, секретарей, курьеров, чистильщиков обуви и мойщиков окон, упоминавшихся в платежной ведомости. Одна из немногих вещей, которые я взял из своей унылой берлоги вчерашнего выпускника, была книга Майкла Льюиса «Покер лжецов» – классика уолл-стритовской литературы, к которой я обращался за справками.

Чем я занимался, придя в компанию?

Я был специалистом по ценообразованию в отделе торговых операций по корпоративным кредитам в Goldman Sachs[4]. Это означает, что я отвечал за моделирование и определение цены различных кредитных деривативов, которыми торговала крупнейшая в мире компания. До того, что такое дериватив, мы доберемся буквально через минутку. В Goldman Sachs намного важнее было не «что», а «кто».

Goldman Sachs отличался от остальных банков Уолл-стрит тем, что сохранил партнерскую структуру менеджмента. Так, каждый новый сотрудник нанимался конкретным партнером и становился его лакеем. Моим феодальным сеньором стал низкий лысеющий мужчина с пристальным взглядом и до нелепости библейским именем: Элайша Визель. Элайша был единственным сыном Эли Визеля, знаменитого тем, что пережил холокост. Его наводящая ужас книга «Ночь» входит в список обязательного чтения для многих американских старшеклассников. Да, отец Элайши был пережившим холокост светилом и публичным интеллектуалом – но из сына вышел порочный, жадный придурок[5].

Его заместитель и мой босс был выпускником математического факультета Калифорнийского технологического института в моем родном штате Флорида. Райан МакКорви (или РТМ, как его знали по общепринятой системе трехбуквенных аббревиатур внутрикорпоративного мессенджера) был высоким и нескладным. Его тощие руки неуклюже выдавались из астенического тела, украшенного провисшим животом. Единственным проявлением самовыражения был знак бесконечности, вытатуированный на предплечье, – перед приходом в офис Goldman он каждый раз тщательно маскировал его косметикой[6].

В этой драме участвовали и другие персонажи.

Трейдеры были находчивы и пронырливы, но не слишком сведущи в технике, а по способности к концентрации напоминали детей с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, подхлестывающих себя энергетическими напитками и сладостями Jolly Rancher. Их задача заключалась в том, чтобы торговать с клиентами Goldman и другими трейдерами из фирм-конкурентов, размещая стоимость продажи и покупки ценных бумаг и их деривативов, в то же самое время хеджируя свои пакеты облигаций и делая продуманные ставки на деньги фирмы. Это можно сравнить с жонглированием горящими бензопилами, пока танцуешь джигу на крыше несущегося на полном ходу поезда.

Продажники были всего лишь живыми инструментами, с IQ, едва ли превышающим пределы двузначных цифр. Их единственная функция заключалась в том, чтобы обхаживать клиентов и приставать к ним с предложениями потенциальных сделок, благовидно изображая из себя знатоков торговли и специалистов, контролирующих рынок. А потом они сбрасывали с себя груз обязанностей и начинали умолять трейдеров о специальной цене для клиентской сделки.

А специалисты по количественному трейдингу, которых в Goldman называли «стратегами»? Это в основном ученые с незадавшимися карьерами, которые продали душу за деньги. Они провели годы, изучая расширенную теорию относительности и квантовую механику, а теперь из-за плеча у них выглядывает горилла, потрясающая клюшкой для гольфа, и спрашивает, где отчет по рискам. Мы были математическими факторами содействия бизнесу, преподнося старому ремеслу купли-продажи подарок небес в виде новомодных достижений глянцевых компьютерных технологий. Но вручить трейдерам изощренные модели расчетов и скоростные компьютеры – все равно, что вручить подросткам пистолеты и текилу. Специалисты по количественному трейдингу должны были следить и за тем, чтобы пистолеты были заряжены, и за тем, чтобы трейдеры не прострелили себе ногу.

Несмотря на то, что мы были критически важными участниками этой драмы, нас не очень-то ценили. По сути, мы были для трейдеров чем-то вроде мальчиков на цифровых побегушках – это сознавал каждый математик, который был честен с самим собой. С течением времени у нас на коленях появлялись костные мозоли от того, что мы эти колени слишком часто склоняли перед трейдерами, от чьих доходов зависело наше существование.

Единственный случай, когда «стратеги» могли проявить себя во всей красе, – это когда особенно сложная сделка требовала к себе максимального внимания и сбитый с толку трейдер умолял о помощи, не зная, что делать с жирным контрактом на выпуск облигаций. Быть свидетелем такой сделки напоминало просмотр крупным планом сцены совокупления в третьесортном порно: невозможно разобраться, кто сверху, кто снизу и кто, кому, куда и что засовывает. Тот самый количественный аспект, включавший в себя детальное рассмотрение будущих рисков и функциональной возможности, в конечном итоге почти не имел значения. Игравший в лакросс выпускник Пенсильванского университета по телефону договаривался о цене с игравшим в лакросс выпускником Корнелльского университета, и жизнь продолжала на всех парах лететь по направлению к новой сделке.

«Стратеги» были евнухами на этой оргии. Ответственными за поддержание эрекции финансовой аристократии на съемочной площадке. Тем самым непременным британцем из каждого голливудского фильма о Второй мировой войне: необходимым, чтобы добавить в кадр элегантности и экзотической утонченности, но в принципе второстепенным для сюжета (разве чтобы очень кстати словить пулю какого-нибудь злодея).

Были и вознаграждения. Когда рынки складывались в апокалиптический ландшафт в стиле Босха, все голдмановские пехотинцы, сержанты и генералы смыкали строй и превращались в греческую фалангу алчности. В отличие от почти всех остальных банков на этой улице, Goldman могли просчитать риски по ценным бумагам и классам основных средств до пяти десятичных знаков. Партнеры, у которых значительная часть чистой стоимости активов хранилась в акциях Goldman, проводили напряженные совещания и предлагали свои планы по спасению тонущего корабля. Люди обращались за протекциями. Клиенты, оказываясь зажатыми в тиски, вынуждали играющего на понижение покупать по повышенным ценам. Риски быстро хеджировались, остатки средств со счета быстро сбывали. Невзирая на всю суматоху (и на драму, обещанную «Покером лжецов»), я редко видел, чтобы кто-то терял самообладание дольше, чем на две секунды. Мы истекали кровью – но другие-то умирали. Мы чувствовали себя привилегированными зрителями, получившими места в первый ряд на самое грандиозное финансовое шоу поколения.

Что такое дериватив? Сейчас я вам создам один для примера. Беру кусочек бумаги и ставлю на нем свою подпись. Если моя писательская репутация взлетит до небес благодаря этой книге, которую вы (а также, надеюсь, еще миллион читателей) держите в руках, этот кусочек бумаги в прекрасном и недалеком будущем превратится в автограф и будет стоить тысячи. Если, наоборот, я умру в полном забвении, цена бумажке будет даже не ноль, а меньше нуля – вы сами кому-нибудь заплатите, чтобы от нее избавиться. Достоин внимания тот нюанс, что у дериватива нет собственной стоимости как таковой – она образуется косвенным путем в зависимости от стоимости некоего иного объекта (в данном случае моей писательской славы). Важно и то, в насколько широком диапазоне может меняться цена дериватива – банкир назвал бы это изменением соотношения обязательств к активам. Это может быть как ноль, так и много тысяч. Если я окажусь успешным, взятая за основу ценность моего писательского мастерства будет колебаться в относительно узком диапазоне колебания валюты. В невероятном случае обретения мной писательского бессмертия этот дериватив может стоить очень много (или совсем ничего).

Что такое кредитно-дефолтный своп? Это нечто наподобие автомобильной страховки, которая защищает взятые кем-то взаймы деньги, а не кучу стекла и металла, именуемую автомобилем. Какая-нибудь сволочь, из хулиганства, поцарапает вам кузов и уничтожит $500 ценности – а по страховому договору вам эту сумму выплатят. Машину угнали? По полису вам выплатят ее полную стоимость. Кредитно-дефолтные свопы работают, на первый взгляд, по тому же принципу. Вы одолжили кому-то деньги в виде облигаций. Вам их не вернули или вернули только частично? Человек, продавший вам кредитно-дефолтный своп, возмещает ущерб, и к вам возвращается все то, что вы потеряли в результате дачи взаймы.

На этом, впрочем, сходство заканчивается.

В отличие от случая с автомобильной страховкой, благодаря кредитно-дефолтным свопам условный полис на вашу машину может получить кто угодно, даже если у него в этом нет материальной заинтересованности. Иными словами, застраховать машину может не только ее владелец. Причем они могут не просто взять страховой полис, но и выписать его и предлагать услугу возмещения убытков – будто бы сами владели небольшой страховой компанией правительственных служащих. Если цена страховки слишком высока с учетом риска и в том или ином аспекте определена совершенно неправильно, жадные игроки рынка будут рады продать ее вам. Возможно, они знают, что ваша машина стоит в гараже неблагополучного района, – в таком случае страховка для вас будет стоить необоснованно дорого. А возможно и прямо противоположное: они угоняют машины, планируют угнать вашу и намерены заработать и на угоне, и на страховом иске. И для этого они покупают полис до угона. На Уолл-стрит тоже так поступают.

Слово «кредит» происходит от третьего лица единственного числа латинского глагола «верить» в настоящем времени. Это самая удивительная и увлекательная вещь в финансовом мире. Такие же акты слепой веры являются основой всех человеческих взаимодействий в этой жизни: ваша жена может изменять вам, но вы все равно надеетесь, что это не так. Онлайн-магазин, которому уже заплатили, может не доставить товары – но вы надеетесь на обратное. Кредитно-дефолтные свопы – всего лишь прямолинейная квинтэссенция подобных верований в финансовой и контрактной форме по отношению к корпоративным структурам. В отличие от других финансовых документов – например, акций IBM или нефтяных фьючерсов, – кредитный дериватив не является даже теоретической ценностью осязаемого товара. Это умозрительная ценность абсолютно неосязаемого объекта, восприятие возможности выполнения неких обязательств в будущем.

На заре моей технологической карьеры меня часто спрашивали, как я перешел с Уолл-стрит в рекламные технологии. Такие люди почти наверняка ничего не знали ни об одной из этих индустрий – иначе ответ был бы для них очевиден. Я все время занимался одним и тем же: оценивал то, как люди воспримут нечто, будь то акции General Motors или пара вожделенных туфель на Zappos. Разницы нет никакой, кроме сумм задействованных денег. По какой-то случайной причине, о которой сам скоро забыл, я зашел в штаб-квартиру Goldman по адресу Брод-стрит, 85, на тот этаж, где велась торговля кредитными ставками. Зашел и сразу же ощутил запах жирного фастфуда, от которого желудок чуть не выворачивался наизнанку. Целых два ряда столов, за которыми раньше сидели напряженные трейдеры, немногословно разговаривавшие по телефону, теперь перешли к хулиганистому батальону молодняка, одетого в шикарные наряды из Century 21[7]. Толпы трейдеров, одетых в анти-Century 21, толпились вокруг них, и все это напоминало начало линчевания. Элан Брейзил, управляющий директор отдела ипотечных стратегий в Goldman Sachs, раздавал им маленькие, обернутые в засаленную бумагу шайбы – совсем как командир времен Первой мировой войны, распределяющий по своим войскам боеприпасы перед атакой.

Естественно, это было соревнование по поеданию бургеров White Castle.

Трейдинг деградировал от свопов процентных ставок (минимальный условный объем $50 миллионов) к деланию ставок на то, кто из голд-мановских юнцов-прислужников умнет больше бургеров White Castle за час. Структура ставок была типично лас-вегасовской: занижение или завышение количества бургеров, которые будут съедены без последующей рвоты. Толпа зрителей превратилась в воющую, отчаянно жестикулирующую массу наэлектризованной жадности. Серьезные трейдеры делали друг другу сигналы и вели учет происходящего в своих блокнотах, будто бы речь шла о многомиллионных контрактах. Лучшие шансы были у молодого аналитика по имени Рич Розенблюм, который использовал технику Кобаяши[8], чтобы впихнуть в себя жирные шайбочки. Она предполагала разламывание шайбочек пополам и обмакивание этой хлебно-жирной массы в чашку воды, чтобы она размокла и тем самым облегчила проглатывание.

Самым слабым соперником была молодая блондинка-интерн из Принстона, которая на вид весила не больше чем дюжина бургеров. Друзья девушки скучились над ее книгой ставок, делая нелепо высокие ставки и будучи прекрасно осведомлены о ее послужном списке в принстонской столовой – блестящий пример торговли инсайдерской информацией.

И она задала жару! Промчалась на всех парах мимо отметки «пятнадцать» бургеров и уже приближалась к двадцатому. На числе «двадцать два» она сравнялась с текущим лидером, Ричем. А потом случилось неожиданное: сидевший недалеко от нее толстенький азиатик начал со скоростью реактивных снарядов изрыгать из себя куски непереваренных бургеров. Элен Брейзил, тот еще крестный отец бургерных конкурсов, немедленно подскочил с пластиковой мусоркой, чтобы поймать этот фонтан. Участницы группы поддержки, блондинки (а они ведь сознательно вошли в эту черную дыру бургерной игры не столько хиханек, сколько долларов ради!) начали махать руками как сумасшедшие, чтобы отвлечь ее от рвотного шоу прямо по соседству. Если бы она настроилась на волну тропического ливня из кусков гамбургеров и желудочного сока, могла бы запуститься цепная реакция рвоты! Элан мудро увел с этажа азиатика и унес ведро с рвотными массами. Судя по турнирной таблице, счет Розенблюма достиг двадцати шести, но принстонской блондинке удалось преодолеть планку, указанную в ставках, которые делали на нее на основе жульнической торговли инсайдерской информацией, а большего ее синдикату и не надо было. Час подходил к концу, и толпа вконец одичала. Как только участники произвели и получили выплаты, все помчались обратно к своим телефонам и отчетам по рискам. Целый этаж весь день вонял, как фритюрница. О, эта неумолимая поступь капитализма[9]…

Конечно, ставки не ограничивались одними бургерами. Аналитиков заставляли участвовать в конкурсах на отжимание, делая завышенные или заниженные ставки на общее количество. Проходя невзначай по этажу, с головой погруженному в нелегкую работу построения капитализма, можно было невзначай споткнуться о торгового аналитика или об исключительно накачанного вице-президента отдела продаж – оба с красными от напряжения лицами выдавали на-гора свое отжимание № 237. Их отглаженные рубашки насквозь промокли от пота, а вокруг ревущие болельщики выкрикивали свои ставки.

По пятницам, во второй половине дня, в преддверии выходных наблюдался спад деловой активности. Чтобы предотвратить его, весь отдел участвовал в интересной игре. Все скидывали свои корпоративные ID в мешок и раскошеливались на сумму от $20 до $100 (чем выше твоя должность, тем больше платишь). Затем главный трейдер начинал доставать ID из мешка один за другим, озвучивая имена. Обладатель последнего оставшегося в мешке ID срывал весь куш. Куш не распределялся между несколькими участниками, а доставался одному человеку. Когда в мешке оставалось около двадцати ID, процесс становился по-настоящему ажиотажным: формировались шайки по интересам, и начиналась торговля. Те, чьи ID оставались в мешке, продавали их тем, кто предлагал самую высокую сумму. Они выходили из игры рано, предпочитая монетизироваться и не рисковать возможностью выбывания. Справедливая цена ID рассчитывается легко: если на кону $2000, а в мешке осталось десять ID, то один ID стоит $2000 ÷ 10 = $200. Однако рынок торговал не так: ID неизменно уходили по цене рыночной. Чем ближе был конец процесса (то есть чем меньше ID оставалось в мешке), тем выше в процентном соотношении росла маржа. Люди мыслили иррационально и стремились к тому, чтобы перебить цену и получить наибольшую выплату – и чем более вероятной была эта выплата, тем больше они были готовы переплачивать. Свое влияние оказывали и, скажем так, структурные факторы: в пятницу вечером в Нью-Йорке всем хотелось урвать как можно больше наличности, чтобы просадить ее на выходных. Готов поспорить, тот же стейк в Peter Luger казался вкуснее, если за него платили деньгами, собранными с трейдерского этажа. Победитель распихивал по карманам толстые пачки двадцаток и соток (если они туда умещались), и все разбирали обратно свои ID. К 5 часам вечера трейдерский этаж превращался в город-призрак.

Для любителей иронии Уолл-стрит была неиссякаемым источником удовольствия. Тотальную, необузданную и в открытую прославляемую здесь погоню за наживой можно было сравнить с сексом у едва достигших половой зрелости подростков: вы можете и хотите думать только об этом. Но в то же время следовало соблюдать правила корпоративного приличия. Мы трудимся на благо Господа, помните (Господь тоже трудится на благо Goldman, как кажется со стороны). Таким образом, после особенно накаленного страстями пятничного послеобеденного раунда соревнований по отжиманиям и после ID-лотереи всему этажу адресовалась служебная записка. Ее суть сводилась к напоминанию о том, что на этаже трейдеров запрещалось делать ставки. Это напоминало мне ту классическую сцену из «Доктора Стрейнджлава», где персонаж в исполнении Джорджа Скотта пускается в рукопашный бой с русским послом в пультовой комнате Пентагона, а ему строго выговаривают: «Господа, вы не можете драться здесь. Это военная комната!»

И никакого секса в борделе, дорогие товарищи по оружию!

В мою бытность на Уолл-стрит мне повезло стать свидетелем заключительного акта эпохальной исторической трансформации. Учитывая мою роль на рынке деривативов, могу сказать, что намеки на эту трансформацию как-то мелькали вдалеке, но ее воздействие оказалось чересчур глубоким и, несомненно, релевантным для этой истории.

В сентябре 2000 года, задолго до изображаемых здесь событий, Goldman Sachs приобрели компанию, чья история измерялась десятками лет, – а именно Spear, Leeds & Kellogg. SLK были старомодной организацией, занимающейся брокерством и поддержанием котировок на организованном рынке. Ее штат состоял из целой армии трейдеров и клерков – тот тип людей, которые одеваются в цветные пиджаки и ожесточенно жестикулируют друг другу, находясь по разные стороны самого центра столпотворения (совсем как на Чикагской товарной бирже). Сотни этих трейдеров обслуживались парочкой программистов, сидевших возле нескольких компьютеров с самыми базовыми моделями определения цены опционов.

К 2007 году сотни этих трейдеров исчезли. Вместо них остались два трейдера, двенадцать стратегов по построению и обслуживанию моделей, плюс сотни очень быстрых машин, генерирующих код. Что представляли собой товарищи в цветных жакетах, пережившие эту революцию? Они были ископаемыми останками динозавров в музее – то есть на месте только ради шоу. Их заменили дорогие мигающие огнями коробочки, находящиеся как можно ближе к реальной бирже и соединенные между собой самыми короткими проводами, какие только можно купить, взять в аренду или зарыть в землю.

Единственными ограничителями скорости в этом мире были закон Мура и теория относительности Эйнштейна. Логика бизнеса была настолько быстрой, насколько микрочипы могли делать вычисления, не расплавляясь при этом, и насколько быстро импульсы света пролетали через оптоволоконные кабели. Суть происходящего в следующем. То, что случилось с SLK, было не просто примером нишевого исключения благодаря технологическим инновациям, но предвестником того, что вскоре произойдет со всем миром. В будущем нетривиальные решения станут повсеместными. Компьютеры будут общаться между собой, а людям останется только заниматься логическими схемами этих компьютеров. Инновация дебютировала в финансовой сфере, потому что там были самые высокие ставки и ценность все нарастающего вычислительного преимущества была чрезвычайно высока.

Перефразируя очень часто цитируемого венчурного капиталиста Силиконовой долины Марка Андриссена, можно сказать, что в будущем останутся только два типа деятельности. Первый – люди, которые говорят компьютерам, что им делать. Второй – люди, которым компьютеры говорят, что делать. Уолл-стрит стала лишь первым осторожным намеком на эту тенденцию. Следующим местом, где этот сдвиг стал заметен в колоссальном масштабе в рамках как денег, так и технологии (хоть я на тот момент этого и не осознавал), была интернет-реклама. А потом это явление скажется и на транспорте (Uber), и на гостеприимстве (Airbnb), и на доставке еды (Instacart), и на чем угодно. Если развивать эту теорию дальше, вскоре вычисление перестанет вмешиваться жестким разрывом в рабочий процесс человека – как то сделали, например, калькуляторы по отношению к бухгалтерам. Наоборот, люди превратятся в жесткий разрыв компьютерного рабочего процесса – что, например, делают водители Uber. Но такими размышлениями мы сейчас опережаем сами себя.

Отсюда вытекает еще один дополнительный урок.

Такой переход от людей к компьютерам произошел в большей степени тогда, когда обе стороны были более-менее уравновешенны. Та сторона финансового мира, которая занималась долгами, по тем или иным причинам все еще ориентировалась на человеческий фактор. Люди напрямую общались друг с другом по телефонам либо через системы мгновенного обмена сообщениями. То был капитализм, движущийся на той скорости, на которой язык поворачивается и руки печатают. Так получилось потому, что у компаний комплексные и разносторонние долги. У организаций наподобие General Motors сотни, если не тысячи, долгов разного типа, и все они плавают по мировым биржам. Вкратце они не относятся к той категории, которую экономисты именуют «взаимозаменяемые», – то есть их нельзя поменять друг на друга так, как это можно провернуть с четвертьдюймовыми отвертками или пробками от бутылок.

Кредитные деривативы, впрочем, это нечто иное. Именно в них и заключается защита General Motors от дефолта – гарантия того, что это ясное и единовременное событие не осуществится. Единственное, что отличается (и то в рамках стандартизированных временных промежутков), – это то, на какой срок рассчитан полис – например, три месяца или три года. Развивая автомобильную аналогию: когда страховая компания страхует ваш автомобиль, она не учитывает бесконечное множество комбинаций, особенностей конструкции, расцветок, ободов колес, произведенных после покупки модификаций и болтающихся на зеркале ароматизаторов воздуха. Ей достаточно знать марку, модель, год выпуска и местонахождение средства передвижения, а также стоимость застрахованного. И это все. Если посчитать, существует только несколько сотен типов автомобильных страховок – то же самое с кредитно-дефолтными свопами.

Так почему бы не торговать кредитно-дефолтными свопами на биржах так же, как мы это делаем с акциями Google? Этот вопрос был поднят в 2008 году, когда финансовый мир просто полыхал. В профессиональном сообществе пошли слухи, будто правительство воспользуется кризисом, чтобы отрегулировать наш рынок, функционирующий в стиле Дикого Запада. В Goldman ненадолго решили перехватить инициативу и путем саморегуляции переориентироваться на биржевые рынки. Потом от этой затеи отказались по той же причине, которую в дальнейшем я буду наблюдать в Facebook: у игрока с хорошей репутацией на рынке, где доминируют несколько компаний, с тотальной информационной асимметрией и возможностью устанавливать (а не просто принимать) цены, на рынке есть немного стимулов для повышения прозрачности. Спрэд спроса и предложения – то есть разница в цене Goldman при покупке или продаже одной и той же вещи – был слишком огромным в случае с кредитными деривативами. В Goldman делали состояния, передавая лист бумаги из левой руки в собственную правую, – от того, кто продавал риск, к тому, кто его покупал. Хоть торговля на бирже и могла увеличить общий объем торговли, а значит, и прибыли, прозрачность могла бы нанести урон тому привилегированному видению рынков, что было у Goldman. Началась бы конкуренция со стороны молодых выскочек, не говоря уже о финансовом контроле. Даже несмотря на то, что открытый подход увеличивал общий размер рынка, для Goldman было комфортнее быть лидером на маленьком рынке, нежели обычным участником на большом. Именно потому многие рынки были и останутся неэффективными – их неэффективность весьма выгодна тем, кто ими управляет, даже если это лишь краткосрочная выгода.

Вскоре я смогу убедиться в том, что между Уолл-стрит и Силиконовой долиной можно провести изумительные параллели.

Завидую верующим. Их внутренняя жизнь исполнена благодати. Если ты христианин, делай, как велит Евангелие, живи по образу и подобию Христа, и будет тебе спасение. Если ты ортодоксальный еврей, одевайся с ног до головы в черное, носи черную фетровую шляпу, памятуй о 613 мицвот и спокойно жди мессию. Вас не грызет чувство экзистенциального ужаса, когда вы смотрите на ночное небо, на котором полно звезд, но нет бога.

Уолл-стрит даже проще, чем религия. Вся ваша ценность как человека определяется всего одной цифрой: размером компенсации, которую босс сообщает вам в конце года. Выплаты на Уолл-стрит осуществляются таким образом: ваша зарплата довольно скромна, а настоящие деньги приходят вместе с бонусом. Этот бонус имеет абсолютно произвольное значение и может варьироваться от нуля до суммы, в несколько раз превышающей ваш оклад.

Итак, в середине декабря весь отдел выстраивается в очередь у двери офиса партнера, будто в очередь на причастие на рождественской мессе, и ожидает своих крошек с большого стола Уолл-стрит. Этот момент – кульминация целого года крови, пота и слез. Вся экономика Нью-Йорка марширует под ритм этого бонусного барабана.

Без этой цифры вы потеряете привилегированное место в нью-йоркской иерархии. Потеряете дом в Хэмптоне. Потеряете дуплекс на Верхнем Вест-Сайде. Ваш ребенок не получит дошкольного образования за $30 000. Поэтому Уолл-стрит обладает тем же качеством, что и мотели с тараканами: люди часто заселяются, но редко выселяются. После того как вы пройдете через несколько циклов выплат бонусов и увидите, как деньги каскадом рушатся на ваш банковский счет в середине января, вы уже не будете представлять себе жизнь без всех этих благ. Старшие менеджеры банков на Уолл-стрит обожают такую систему. Если бы инвестиционные банкиры на Уолл-стрит были собаками, они бы щеголяли своими дорогими ошейниками и поводками как статусными символами, не осознавая их подлинного предназначения. На общем фоне мой ошейник был крошечным, но и его достаточно было, чтобы натереть проплешины на шее.

Размышления на собачью тему посетили меня, когда я читал New York Times во время затишья в отделе торговых операций. Для активного участника рынка бизнес-раздел New York Times настолько медлителен и так отстал от жизни, что вполне бы мог сойти за учебник истории. Поэтому то, что мне на глаза попались новости о только что созданных стартапах Кремниевой долины, было чистой случайностью. По сравнению с откровенно чумными новостями с Уолл-стрит оптимистичный заголовок материала сиял как мерцающая неоновая вывеска. Почти мимоходом в статье упоминался гендиректор компании Adchemy, которая только что закончила своей третий раунд привлечения финансирования. Одной строкой было упомянуто применение математики в рекламе. Я зашел на их сайт и увидел там вакансию на должность, нечто наподобие «ученого-исследователя». По абсолютному наитию, вроде того, как люди решаются записаться в армию или сделать татуировку, я выслал им резюме. И совершенно забыл об этом.

Через неделю рекрутер Adchemy позвонил мне и предложил выслать билет на самолет в Калифорнию. Бросив капитализм на произвол судьбы, я принял приглашение и через несколько дней вернулся в Область залива, которую покинул три года назад. Мне было на самом деле более-менее начхать на происходящее. Я быстро пролетел через череду интервью, с новоявленным доктором наук по имени Дейвид Каучак и вице-президентом отдела исследований, заново вычисляя вероятности в рамках парадокса дней рождений и заполняя доску размером с стену своими пространными калькуляциями. По-настоящему хорошо я помню только, что выклянчил в прокате Ford Mustang – после того как в шесть часов вечера освободился из ада этих интервью. До моего рейса оставалось еще целых три часа.

Затем я направился к тому месту в Сан-Франциско, куда моя душа действительно тянулась, а именно смотался в Мишен Дистрикт. Припарковал арендованную машину в этом не самом благонадежном районе и пошел в Zeitgeist[10] пить «Кровавую Мэри». Я чуть не залпом проглотил пинту водки с рассолом, перцем чили, томатным соком, целой горой хрена, двумя оливками и фаллической конструкцией из маринованной стручковой фасоли. Выпил, запрыгнул обратно в Mustang и погнал его в аэропорт. Про Adchemy я и думать забыл.

Через неделю мне позвонили из компании и предложили работу. Капитализм в той форме, в какой видели его мои коллеги из Goldman (уже почти бывшие), держался на последнем издыхании. Интуиция подсказывала, что изолированный и замкнутый сам на себе мир технологий останется последним оплотом деловой жизни в грядущем коллапсе. Я поторговался с Adchemy насчет условий предложения со своего персонального телефона с трейдерского этажа Goldman Sachs, рассматривая при этом Млечный Путь из огней манхэттенских небоскребов. Я чувствовал себя единственным, кто надувал спасательный плот, пока остальные все еще вычерпывали воду с тонущего корабля, крича «Есть!» в ответ на приказы капитана.

За неделю до моего последнего дня в компании я пообедал с единственным высшим чином Goldman Sachs, который не был конченым козлом. Скотт Вайнштейн в течение недолгого времени был моим боссом, а в прежних корпоративных жизнях возглавлял бюро по торговле электроэнергией и руководил командой стратегов, занимавшихся кредитно-дефолтными свопами, где я в стрессовой атмосфере выстраивал модели и просчитывал риски. Он был лет на десять старше большинства сотрудников на уровне управляющего директора и работал на Goldman уже около двадцати лет, хоть так и не дошел до уровня партнера. Из-за какой-то особенности работы сосудов (возможно, вызванной курением) его лицо наливалось томатно-красным цветом, когда он был на эмоциях – а он был на них почти все время. И это в сочетании с торсом, похожим на бочку, и быстрым, срывающимся на стаккато говором неопределяемого происхождения – Восточное побережье, но откуда именно? Филадельфия? Балтимор? Возникало ощущение, что Скотт в любой момент может сорваться в пароксизм жестокости на манер Скорсезе. Он был чуть ли не единственным неподдельным человеком, которого я повстречал на этаже трейдеров.

Сидя на сорок седьмом этаже в столовой Goldman Sachs с панорамными видами на 360 градусов на Нижний Манхэттен и Нью-Йоркскую гавань, мы непринужденно болтали о разных внутрикорпоративных драмах, которые вызвал этот финансовый зомби-апокалипсис. Наконец мы, слегка неуклюже, подобрались к теме моего увольнения. В Goldman я был всего лишь маленький мушкой на большом коровьем крупе, но, по крайней мере, в узком кругу тема моего отбытия из «большой игры» в сомнительный калифорнийский стартап стала вполне себе предметом для разговора. Большинство коллег думали, что я сошел с ума.

– Скотт, ты никогда не думал о том, чтобы рискнуть и заняться чем-то своим, а не работать на большую компанию? – спросил я, указывая ему на рой рабочих пчел вокруг нас, уминающих свои благоразумные салаты перед возвращением в трейдерский улей.

– У моих родителей был небольшой семейный бизнес, и я видел, как они проходят через все эти стрессы… то взлетов, то падений. Непредсказуемость жизни ужасно сказалась на них. Никогда не хотел бы представить себя на их месте. Goldman – далеко не идеальная компания, но она продержится долго. Мне не хотелось бы жить в неуверенности.

Через пару месяцев карьера Скотта Вайнштейна в Goldman, насчитывавшая уже двадцать лет, подойдет к внезапному завершению. Его финальный ангажемент состоялся в отделе банковского кредитования – то есть той сферы бизнеса, которая понесла ощутимые потери во время финансовой катастрофы. В группе банковского кредитования царила напряженная атмосфера, и спор между Скоттом и главным трейдером дорос до уровня вендетты. Скотта попросту уволили. Скотт, как и полагается в таких случаях, устроился на аналогичную должность в другом банке, но я никогда не забуду об иронии этого случая, когда уволенным оказался работник, искавший в первую очередь стабильности.

По всему опыту работы, как в крупных компаниях, так и в стартапах (в том числе, нет, даже особенно в Facebook), я всегда предпочитаю – стократно предпочитаю! – подчиняться строгим условиям рынка, переменчивости удачи и причудам пользователей, чем лавировать по политическим соревнованиям в популярности в крупной компании, в окружении посредственностей и ничтожеств, преуспевших в жизни только благодаря хитрости и внешности. Неудачный пример Скотта Вайнштейна стал лучшим примером, который он или кто бы то ни было еще дал мне и который проигнорировал, подвергая себя ужасной опасности.

Через неделю после того обеда я забрал свои вещи из квартиры, где жил с моей теперь уже бывшей девушкой, запрыгнул в кабриолет BMW и провел шесть дней за рулем, чтобы вернуться в Калифорнию, где меня ждало приключение.