Читать книгу Публичные фигуры. Изобретение знаменитости (1750–1850) - Антуан Лилти - Страница 5

Именно эта двойственность, сочетание любопытства с восхищением, характеризует отношение к Вольтеру во время его визита в Париж. Не успел он подъехать к городским воротам, как его узнал один из стражников: «Черт возьми! Да это же господин Вольтер!» – воскликнул он[38]. Известие о приезде Вольтера в Париж тут же стало сенсацией. «Литературная корреспонденция», издание, всецело преданное великому философу, писала: «Даже появление призрака, пророка или апостола не вызвало бы такого удивления и восторга, какие произвел приезд господина Вольтера. Это маленькое чудо на какое-то время заслонило от нас все другие события»[39]. «Journal de Paris», первая французская ежедневная газета, основанная годом раньше, сообщала читателям, что появление Вольтера в столице стало настоящей «сенсацией»: «В кофейнях, театрах, клубах только о нем и говорят. Вы его видели? Вы его слышали?» Провинциальные газеты не упускали ни одной детали визита Вольтера в Париж, повторяли любую из его острот[40]. Франсуа де Нефшато, видя всеобщее увлечение Вольтером, решил публично похвастаться встречей с кумиром, с которым они чудесно провели время – целый час; при этом он отказывался сообщать подробности встречи из соображений конфиденциальности, которыми, по его словам, и так слишком многие пренебрегают. «Знаменитость таит в себе то неудобство, – с деланным гневом писал он редакции „Journal de Paris“, – что рождает вокруг человека, ее добившегося, армию шпионов, готовых следить за всеми его действиями, речами, мыслями»[41]. Тем самым Нефшато доказывал, что знаменитость стала предметом рефлексии. Язвительная мадам Дюдеффан иронически замечала, что «весь Парнас, от подножия до вершины» устремился к Вольтеру[42]. Впрочем, и она сама не смогла побороть желания повидаться с ним.

Итак, Вольтер вызывал всеобщий, хотя и не однозначный интерес. Однако сцена с лавровым венком в театре Комеди Франсез больше соответствовала великому мужу, стяжавшему славу, чем простой знаменитости. Церемония должна была еще при жизни Вольтера запечатлеть его посмертный образ в глазах современников, как будто бы они смотрели на него через призму вечности, как будто бы он, так сказать, уже умер. «Они решили меня уморить!» – пророчески заметил Вольтер[43], и хотя этой двусмысленной фразой он, вероятно, указывал на чрезмерность воздаваемых ему почестей, в ней можно увидеть и намек на близость церемонии посмертному триумфу. То же самое, только в более торжественной форме, сказал в своей речи при приеме во Французскую академию Жан Франсуа Дюси, который через год после смерти Вольтера занял там его место: «Еще при жизни он, можно сказать, стал свидетелем своего бессмертия. Он сполна заплатил грядущим векам за право называться великим в своем веке»[44]. Примерно тот же смысл заключала в себе изготовленная несколькими годами раньше скульптором Пигалем статуя Вольтера, которая изображала последнего обнаженным. Хотя такой стиль и шокировал публику, он был выбран не случайно: болезненная худоба свидетельствовала о приближающейся смерти и оправдывала изображение писателя в виде античного героя. Вольтер уже стал великим человеком; он мог заранее получить часть тех почестей, которые готовили ему будущие поколения.

Триумф в Комеди Франсез был более неоднозначным событием, проходившим в обстановке не столько торжественности, сколько всеобщего ажиотажа. Это проглядывало даже в самых лестных отзывах о вечере, например в заметке, помещенной в «Литературной корреспонденции», где сообщалось о возбужденности, суматохе, толкотне, царящих в театре. «Весь зал был погружен в полумрак из-за пыли, которую подняла возбужденная толпа, двигавшаяся бесконечным потоком, то прибывая, то убывая. Это исступление, этот прилив общего безумия продолжался более двадцати минут; господам актерам не без труда удалось наконец начать представление»[45]. A fortiori[46]другие свидетели, чей настрой был менее благодушен, не упускали возможности пройтись на счет театральности вольтеровского «триумфа». Тот факт, что чествование Вольтера проходило на театральных подмостках, а главную роль в действе исполняла актриса, обряженная субреткой, придавал событию чуть ли не комедийный характер. Последовавшая спустя несколько недель смерть Вольтера и его почти тайное погребение продемонстрировали, что время официального признания писателя еще не наступило и что известность не ведет непосредственно к славе. Мерсье язвительно замечает, что «безудержные почести, которых он удостоился при жизни, лишили его почестей посмертных».

Проследим, что этот ниспровергатель авторитетов пишет дальше. Разоблачив возмутительное «шутовство» в Комеди Франсез, Мерсье снижает тон и сравнивает успех Вольтера у публики с популярностью комического актера Воланжа из «Забавного варьете», одного из новообразованных бульварных театров, отмечая, что знаменитость Воланжа намного превосходит знаменитость Вольтера. Грандиозный успех Воланжа и его вечного героя Жано, которого он играл в популярном фарсе, быстро снизил ажиотаж вокруг приезда Вольтера в Париж. Этот фарс, называвшийся «Жано, или Кого ругают, того и бьют», был совсем не похож на трагедии Вольтера. В характерной для пьесы сцене на голову Жано выливают содержимое ночного горшка, и он спрашивает себя о происхождении жидкости: «Это то, о чем я думаю?» Весь Париж несколько месяцев со смехом повторял его реплику. Комедия выдержала сотни представлений, а исполнитель главной роли стал модной личностью. «Он развлекает публику не только на сцене, но и в светском обществе. Без него не обходится ни один приличный прием, и каждому такому приему он служит украшением. Недавно он подхватил легкий насморк; на следующий же день путь к его двери преграждало множество карет; благородные дамы послали справиться о его здоровье своих слуг, а мужчины, из числа самых знатных, собственнолично приехали его проведать. Никто не знает, сколько еще продлится это безумие»[47]. Так писал автор «Тайных мемуаров», ошеломленный коллективным помешательством, охватившим его сограждан. «Литературная корреспонденция», которая также упоминает о «грандиозном успехе» спектакля про Жано, в одночасье ставшего «героем нации», сожалеет об этом увлечении публики и сообщает, для контраста, о ее охлаждении к трагедиям Вольтера всего через несколько недель после эпизода с «триумфом». «В то время как на сто двенадцатое представление „Кого ругают, того и бьют“ наблюдалось такое стечение народа, на первом представлении пьесы господина Вольтера „Спасенный Рим“ не было арендовано и двух лож, а на третьем зал пустовал»[48]. Запасы общественного внимания ограниченны: одна знаменитость вытесняет другую. Мерсье продолжает сравнение, проникая в самую суть материальной культуры знаменитости: «Кончилось тем, что изготовили фарфоровый бюст Жано наподобие того, какой был у Вольтера. Теперь его статуэтки стоят на каждом камине»[49].

Это ироническое замечание затрагивает важный аспект понятия «знаменитость»: модель, лежащая в ее основе, не делает различий между великим писателем и простым комедиантом, между трагедией и бульварной пьесой. Как отличить великого человека, обладателя несомненного таланта, от клоуна, который вызывает восторг зрителей комическими репликами, – того, чьими трудами будут восхищаться потомки, от того, чей успех не продлится и года: как их отличить, если публика рукоплещет обоим с равной силой? В иронии Мерсье чувствуется горечь. Высмеивая повальную моду на «новинки», которая уравнивает подлинное величие с жалкими суррогатами, он указывает на политический, удивительно «современный» подтекст столь странной непоследовательности публики. «Итак, мы видим, – пишет он, – что нет нужды подвергать человека гонениям ни при его жизни, ни после смерти. Стоит возвыситься Вольтеру, рядом всегда найдется какой-нибудь Жано, который будет ему противовесом». Речь идет о способности людей адекватно воспринимать публичные выступления. Знаменитость Вольтера строилась не только на успехе его трагедий, но также и в первую очередь на популярности бесчисленных памфлетов и полемических статей, с помощью которых он на протяжении четверти века вел борьбу с религиозным фанатизмом и предрассудками, став в глазах всей Европы олицетворением новой, активной и критической, философии просветителей. Поиск места в публичном пространстве – сознательная философская стратегия, битва за истину, желание изменить нравы и настроения людей[50]. Во что она превратится, если публичное выступление станет обыкновенным зрелищем, а философ – лишь развлечением для публики, легко готовой сменить его на актера из балагана?

Если рассматривать увенчание Вольтера лаврами под таким углом, весь эпизод приобретает совсем иной смысл, гораздо более глубокий, чем ему обыкновенно приписывают. Это не столько неизбежный этап на пути от Ферне к Пантеону, сколько образное и противоречивое проявление знаменитости Вольтера. Его знаменитость неоднозначна. Служит ли она признаком его гения, как хотели думать его поклонники и те, кто примыкал к его точке зрения в диспутах? Или это просто веяние моды, свидетельство падения нравов, как полагали его противники? Или прав Мерсье, видевший в ней доказательство изменчивых желаний публики, «любопытства, принявшего форму эпидемии», которое даже самых великих писателей превращает в простой объект любования и развлечения, лишая их возможности работать? Другой наблюдатель, Симон Ленге, адвокат, журналист и памфлетист, выражает сходное мнение, упрекая публику в превращении писателя в «театрального героя». Церемония чествования Вольтера была, на его взгляд, пустым фарсом, «ребяческим кривлянием, которого бы публика сама устыдилась, если бы только люди, собравшись вместе, не теряли способности думать. Разве не походило все это на игру марионеток, еще более непристойную, чем представление в бульварном театре, куда ходит чернь?»[51] Бросается в глаза легкость перехода от «публики» к «черни». Если с XVIII века и до наших дней различные проявления знаменитости становились столь легкой мишенью для критики, виной тому неоднозначное отношение к публике, чьи суждения принято порицать.

Историки не без основания подчеркивают повышение роли «публики» и «публичного мнения» в XVIII веке. Именно к ним теперь принято апеллировать в разговоре о достоинствах и недостатках театральных постановок, о несправедливостях в политической сфере и так далее. Впрочем, восстановление публики в правах до сих пор остается незаконченным, неполным. Ее вечно подозревают в подверженности манипуляциям, в необъяснимой тяге к сиюминутному, в скоропалительных суждениях, вынесенных сердцем, а не разумом, в потакании своему любопытству, в поверхностности. Газеты тех лет, осуждая неумеренность восторгов публики перед Вольтером, противопоставляют ей беспристрастность суда потомков: «Могущественная секта пустила среди нас свои корни. Чего только она не делает, чтобы соблазнить чернь, обвести вокруг пальца толпу болванов и добиться своего! <…> Только наши потомки, лишенные какого бы то ни было предубеждения, пристрастия, партийного духа, смогут определить ему место, которого он заслуживает». Здесь друг другу противопоставляются два типа времени и два общественных явления. Синхронность, сосуществование публики и знаменитости, способствует необъективности оценок и облегчает «оболванивание толпы», тогда как слава основана на беспристрастном суде потомков, олицетворяющих «людей вкуса» и культурные институты.

Таким образом, знаменитость – не просто переходный этап между репутацией писателя в «республике словесности» и посмертной славой великого человека. Она дает начало новым практикам и нарративам, зависящим от внимания прессы, от возросшего распространения портретных изображений, от интереса публики – явлений, суть которых стремились понять удивленные современники. Неожиданное (для нас) сравнение Вольтера с Воланжем-Жано, великого писателя с площадным шутом, свидетельствует о том, что знаменитость распространяется не только на литераторов и художников. Театр и зрелища – вот истинный мир знаменитостей; именно здесь по преимуществу и рождается культура знаменитости. С них мы и начнем наше исследование.