Читать книгу Бумажные ласки - Ануш Варданян - Страница 13

Иса не умел скрывать своих чувств, но умел их подменять. Смятение – раздражением, страх – отчаянной иронией с агрессивными нападками на собеседника. Не сам Иса подменял, а что-то живущее внутри него и помимо него превращало одно в другое. Внутренняя эта алхимия привела его к успеху у слабого пола, который всегда тянется к заносчивым и жестоким мужчинам с разбитым сердцем. Ведь каждая надеется залечить его раны. Внимание это, конечно, льстило, но лишь на поверхности, ведь внутри у двадцатилетнего мужчины жила постоянная дрожь, необъяснимое беспокойство без повода, без назначения. Ведь не было, не могло быть никакого разбитого сердца. Думая о своих страхах, Иса протаскивал себя через все годы и приводил к порогу первых воспоминаний, за которыми восходила лишь высоченная стена темноты. Временами казалось, что это вовсе не стена, а море – всегда черное, всегда ночное. И что, если ты хочешь получить ответ хоть на какой-то вопрос, ты должен кинуться в это море бесстрашно, переплыть его – и там, на том берегу, где вечный предзакатный жемчужный свет, ты узнаешь все ответы, ты увидишь наяву то, что тревожит в неясных снах. Обычно на этом месте размышления Исы резко прерывались, потому что даже в воображении перспектива плыть в море вызывала в нем ужас, грозящий перерасти в панический взрыв. И чтобы этого не произошло, Иса злился. Злость была универсальным средством борьбы со страхом. Она не лечила, нет. Она подменяла. Теперь еще ко всему прочему, черт возьми, Иса начал бояться воды.

Очень влюбчивый Исаак злился почти постоянно. Или можно сказать так: почти постоянно зло шутил. Испытывая чаще всего странную помесь брезгливости и заинтересованности, он хотел женщин и одновременно презирал их. За что, он и сам не понимал. За податливость, за навязчивость, за слабый ум, за ограниченность желаний – за все. Но вот Ася Гринберг, но вот с Асей Гринберг, но вот об Асе Гринберг… Исе временами казалось, что Ася Гринберг не девушка вовсе, она какое-то иное существо, определить которое словами почти невозможно. Необъяснимо ныло в солнечном сплетении и тряслось что-то между ребрами, будто там кто-то натянул струны, и пело глухой красивой нотой всякий раз, когда Иса смотрел, как Ася Гринберг шла по улице. И злость, рвущая его изнутри, страх, обглодавший, кажется, каждую его косточку, отступали. И делали безоружным. Но Аська дурила ему голову, как и многим другим. В их ряду Иса мог бы запросто затеряться, ведь он был безоружным.

Фаня возникла на горизонте будто бы ниоткуда. Но Иса дураком вроде бы не был – прекрасно понимал, что еврейская родня, супротив английской, хочет женить его на хорошей барышне из провинции. И вот, словно по мановению волшебной воли, является эта самая Фаня – «добрая идишистская девушка из надежной семьи». И если, следуя логике родни, глухая провинция – храм и крепость великих и грозных заповедей, то Фаню можно было смело записывать в комиссары замшелого и отжившего свой век традиционализма.

Фаня уродилась всем хорошей, но всего в ней было мало Исе – и образования, и тонкости, и даже красоты мало. Нужно что-то еще. Что-то еще… Правда, Илюша Трауберг решительно рекомендовал ее, таинственно ссылаясь на свой положительный опыт с этой Фаней, как некогда с Шосей Трошкиной.

Фаня помаячила в Ленинграде, перезнакомилась со всей честной компанией Исы и всем вроде бы понравилась. А почему нет? Доброжелательная и спокойная, она стойко сносила шутки и умела печь пирожки с капустой. Иса был приставлен к Фане для сопровождения в театр или в концерты, а его тянуло на паркет, танцевать с Асей Гринберг фокстрот, чарльстон и танго. От Аси шел умопомрачительный запах, от этого запаха Иса то слабел ногами, то приходил в такую ажитацию, что не мог заснуть ночью. Это не означает, что он не злился на Асю. Она частенько раздражала своими категоричными заявлениями о том, как должно быть уложено в жизни, как должно быть правильно в жизни. Но она так пахла, что бессонные ночи Исы превратились в безумные судороги поллюций.

А Фаня пахла немного унынием, немного кухней и чуть-чуть чернилами, и этого сочетания было достаточно, чтобы в воображении помещать ее не дальше сундука в передней. На этом сундуке Фаня дала себя поцеловать несколько раз и расстегнуть пуговицу-другую на платье. Там же она проявила недюжинную выдержку, когда Иса приложил ее ладонь к своим брюкам. Фаня не смутилась, словно делала это множество раз. Ладонь ее не проявляла ни любопытства, ни самостоятельности, а терпеливо ждала, пока плоть Исы не отвердела настолько, что уже не помещалась под ладонью. А потом Фаня уехала. И на «ты» они не переходили.

3/XII 1925 г.

Сычевка

Вот, Иса, я и в Сычевке. Странно теперь смотреть на маленькие дома, на пустынные улицы, которые освещаются одним тусклым фонарем. Скука здесь ужасная. В 8 часов вечера абсолютно все вымирает. Ни кинематографа, ни театра, ничего. Даже людей в полном смысле этого слова нет. Не знаю, если все время будет такое отвратительное состояние, то, пожалуй, больше недели здесь не пробуду. Приеду обратно в Ленинград.

Иса! Страшно хочется видеть Вас.

Перед отъездом я звонила, но Вас там не было, хотя я позвонила поздно. Хотелось остаться еще на несколько дней, но уже нельзя было. Ведь я из-за Вас просидела в Ленинграде, после присланной из дому телеграммы, целую неделю, если не больше.

В дороге простудилась, два дня пролежала в постели и поэтому не могла Вам написать раньше.

Фотографию пришлю в следующем письме, потому что сейчас все мои вещи у Али, а она уехала, дня через 3—4 приедет.

Как вы живете? Что у Вас нового? Думаю, что Вы скоро напишете.

Фаня

Иса устраивал Фане выволочки в письмах, которые, если проверить, совпадали то с отказом Аси пойти с ним на танцы, то с резким ударом кольцом по пальцам: «Не смей расстегивать эту пуговицу!», то с ее недомоганием, связанным с месячными кровями, которое сама Ася называла «мои внезапные гости». Все это портило Исе настроение на дни вперед, признаться себе в том, что он всего лишь мужчина, которому некая барышня отказывает, оценив свои интересы выше мужских, он не мог. Физически не мог, одна эта мысль вызывала боль в желудке. Конечно, он нападал:

– Ты, Ася, меня не любишь! – кричит Иса и от морозного воздуха, полоснувшего по бронхам, кашляет.

Ася не отвечает, улыбается.

– Не любишь! Это не любовь, это просто предпочтение.

Ася улыбается – соглашается, наверное.

Иса смотрит на нее и больше не может смотреть. Еще несколько секунд, и он ударит ее – от любви прибьет. Это нельзя – так улыбаться. Иса отворачивается от Аси, стоит некоторое время спиной к ней. Но она не дотрагивается до него, хотя вот она – спина, и плечи, и трогательный Искин затылок. И даже когда он уходит, она не пытается его остановить. Уходи, Иса. Пожалуйста, Иса. Иса уходит.

Фаня этого всего не знает, исправно пишет, пытаясь найти разумное объяснение поведению своего переменчивого корреспондента.

Иса вертит в руках конверт из Сычевки и, еще не зная содержания письма, раздражается заранее. Раздражается даже тому, чему, казалось бы, нужно радоваться – в прошлый раз она неверно написала его фамилию, и он не спустил, указал на это. Теперь Фаня выправилась, во всяком случае, на конверте все было указано точнехонько, и прицепиться Иске было не к чему, если только не к почерку Фани, который нервирует только потому, что это почерк Фани.

7/XII 1925 г.

Сычевка

Иса! Простите за неправильно написанную фамилию. Поверьте, что это была только ошибка. И Вы, так же как и были, останетесь не Минакером, а Менакером. И беспокоиться об этом не стоит. Про маленькие дома, про тусклые лампочки я писала вовсе не с той целью, что бы Вы меня «немного пожалели» и выслали в Сычевку лампочку в 1000 свечей и построили для «меня специально целый ряд больших домов, когда разбогатеете». Уж не настолько я глупый ребенок, чтобы мне писать такую чепуху.

Советы Ваши насчет «послушных дочерей» можете оставить для кого-нибудь еще. И какая я дочь есть по отношению к моим родителям, это мое дело. Потом, что за глупости Вы пишете о бумаге, «предусмотрительно» мной не исписанной? Какая ерунда! Просто не обратила внимания на клочок оставленной бумаги. Мне прямо дико. Честное слово, Иса, это непохоже на Вас!

Советовала бы Вам еще поискать в моем письме грамматических и синтаксических ошибок, тогда еще больше могли бы растянуть свое письмо. Поверьте, Иса, что хотя Ваше письмо и очень большое, но по содержанию не лучше моей «писульки» (как Вы назвали мое письмо). Если из Вашего письма вычеркнуть все Ваши насмешки и наставления, то в нем не останется и одной целой страницы.

Да, что смешного Вы нашли в слове «страшно», которое было написано в моем первом письме и которое вы подчеркнули двумя чертами в своей фразе: «Мне тоже страшно хочется Вас видеть»? Вы мне это, конечно, объясните.

Очень неприятно, что у Вас только за «последнее время» появилось желание повидать меня. Вы даже об этом пишете, как о новости: «Нового у меня ничего нет, разве только то, что за последние дни появилось желание, если не повидать Вас, то, по крайней мере, получить фотографию». Это Ваши подлинные слова. Спасибо за откровенность. Это очень хорошая черта.

Очень скверно, что у Вас неудачи со службой, а вот еще и пальто потеряли. Как, как можно было потерять пальто?! Но ничего, Иса! Не унывайте, женитесь на богатой (Вы как-то сами говорили, что ищете богатую невесту), тогда будет и новое пальто, и не нужно будет заботиться о службе. Было бы очень хорошо, если б у Вас сейчас оказалось в наличности «свободное время» (а то ведь вы человек очень занятой), чтоб вы мне написали. Только не нужно забывать, что Вы пишете не такому уж «глупому ребенку». Поверье, что этот ребенок тоже что-нибудь да смыслит. А Ваше письмо оскорбительно не только для чуть смыслящего человека, даже для самого глупого. Надеюсь получить не такое письмо, как первое. Постарайтесь, Иса, написать как можно поскорей. Я очень нетерпеливая на письма.

Скука ужасная, настроение отвратительное. Единственное развлечение здесь зимой – коньки. Днем каток, а вечером сиди и зевай. Читать надоедает и деться абсолютно некуда. С удовольствием посидела бы сейчас в Вашей «тусклой комнатке». Да не тут-то было. Ничего! Немного потерплю, а потом опять прикачу в Ленинград. Аля еще не приехала, а потому фотографию прислать пока не могу. Пришлю после.

Желаю успеха по пути к службе, а если это не удастся, то в поиске богатой невесты.

Жду письма, Фаня

«Женитесь на богатой»! Это кого она имеет в виду? Конечно, себя. Да, он умудрился оставить пальто в Летнем саду, бросил на скамейку под себя и под нее, чтоб не холодно было сидеть, и забыл – встали, пошли заболтавшись, пальто осталось на скамейке под не слишком бдительным взглядом мраморной аллегории Мореплавания. Ну и что?! Какое до того дело посторонней девушке?! Ах да, он сам ей написал об этом. И, не имея возможности описать последующее, ограничился обычным ворчанием.

Он не писал о том, как они спохватились возле Михайловского замка, потому что даже в толстом лыжном свитере Иса стал заметно трястись от холода. Смеясь, они бегом вернулись в сад, но рассеянная «мадам Навигаторша» не уберегла Искино пальтишко, кто-то успел уже прибарахлиться за счет Исааковых английских родственников – ведь именно их манчестерской мануфактуры сукна было построено ладное изделие.

Тогда Ася погрозила пальчиков статуе и сказала:

– Не хорошо себя ведете, мадам, обидели моего Исаньку.

От «моего Исаньки» и Исы какой-то пузырек в сердце лопнул – стало тепло и страшно. Но потом она свернула к шутке, как пьяница к трактиру, и тепло в сердце всосалось в страх божий.

Положение Исы непоправимо – так считает сам Иса. Невеста есть, и даже богатая, но вот беда, кроме него самого, нет ни единой души, кто бы считал Асю хоть сколько-нибудь подходящей партией для голоштанного студента-киношника, подрабатывающего в галантерейном магазине. Фаня всего лишь ядовито пошутила, но попала в болезненную точку.

А если не она, не скверная девчонка Сютка, Чижик, Васюта, Ася? Если не она, то получается, что Исе останется сычевская Фаня? Так и будет представлять ее знакомым: «Вот Фаня, моя жена из Сычевки»? Воображение Исы немедленно складывает гримасу задумчивого удивления на лице Козинцева, а затем кутает ее тихим голосом Григория: «Из Сычевки? – Из Сычевки. – Как интересно». А Фаня-то невеста богатая и без дураков. Можно жениться на Фане, чтобы покупать Асе дорогие подарки. Что, интересно, скажет папаша Гринберг, когда дочь придет с бриллиантами в ушах, купленными на деньги другой женщины?

Нет, жалко Фаню. Жалко, жалко, жалко. Путь она и провинциальна, но не дурна и не глупа. А вот Иса глуп, а еще и зол. Оттолкнуть бы Фаню, сказать бы гадость, чтобы сама обиделась, но сил не хватает остаться самому, нелюбимому никем. И злость безотчетно прорывается, и строчки несутся по странице колючие, рваные, слова выскакивают подлые. Иса понимает, что несправедлив, но кому еще отомстить за Асины выкрутасы.

Милый маленький друг из большого города!

Наконец-то от Вас письмо! Я уж думала, что и не получу ответа на свое злое послание. Вы пишете, что я подошла к прочтению Вашего письма не так, как Вам бы этого хотелось. Очень может быть, но все-таки там было достаточно того, что могло бы не только обидеть, но и даже оскорбить. От души рада, что это не так, как я думала.

Иса! Какой Вы все-таки странный. Вот Вы пишете: «Я не думал, что мне придется переписываться с Вами по какому-то установленному трафарету». Конечно нет! Я этого трафарета вовсе не думала устанавливать. Очень хорошо делаете, что пишете в зависимости от настроения. Но Вы мне писали первое письмо, в котором все было написано шутя. А второе было злым. Вы и разговаривали со мной всегда шутя. Знаете, как говорят обыкновенно с забавными детьми. Очень хороши, Иса, шутки, но не всегда. И еще в зависимости от того, какие шутки. Правда?

Ну, а вообще Вы очень-очень хороший. Вовсе не то, что говорили про Вас очень многие Ваши знакомые, хоть я и тогда вовсе этому не верила. Вы проще и лучше всех остальных, кого я знаю в Ленинграде.

Вот Вы, Иса, спрашиваете, почему я обижаюсь, когда Вы мне говорите о том, как Вы ко мне относитесь. Потому что, мне казалось, что Вы это говорите шутя. Откровенно говоря, мне и сейчас так кажется.

Почему Вы не задали мне всех вопросов, которые хотели задать, опасаясь, что превращаете свое письмо в «сборник вопросов»?! Нет! Я сержусь только за оскорбительные шутки, а за вопросы никогда! Задайте мне их в следующем письме.

Мне очень странно, как это могут надоесть театры и кино. Я бы уж лучше согласилась: пусть надоедают театры и кино, чем постоянная скука. Вот Вы не понимаете, как это противно, когда деться некуда. В Ленинграде этого нет, а здесь все время так. Утром встаешь, снуешь по дому или читаешь, а вечером ходишь с кем-нибудь по городу, если его так можно назвать. За два часа можно весь город обойти. Единственное удовольствие – каток. Иногда уйду кататься часов в 5—6 вечера и пропадаю там до 11—12 часов. К великому огорчению моих родителей, которые находят, что я в Ленинграде похудела. Хотя здесь уже поправилась. Многие сычевские знакомые мужчины и мальчики, «обожатели», как вы их назвали, находят, что я стала интересней во всех отношениях. Это меня очень радует. Мне кажется, что никто так сильно не хочет быть интересной, как этого хочу я. Зато говорят, что я стала не такая живая, как была раньше. Вот видите, мой милый маленький друг (хочется, чтобы были большим), я с Вами откровенна. А откровенной я бываю с немногими людьми.

Почему Вы спрашиваете, пошли ли впрок Ваши «уроки»? Такие уроки у меня бывают очень редко и очень с немногими «учителями», и притом учителями, которые мне далеко не безразличны, как, например, Исаак Михайлович. Понятно?

Иса! Мне хочется иметь Вашу фотографию. Пришлите мне ее. Я думаю, Вы исполните эту просьбу? Мама скоро обещает отпустить меня в Ленинград. Наверное, скоро увидимся. Я тоже очень нетерпелива, поэтому пишите мне как можно скорей.

Жду письма, Фаня