Читать книгу Детям за 20 - Арчет - Страница 9

От первого символа по витражам оконным расходятся

нити, сети и прочий хлам.

Через стекло я вижу в небе драконов. Драконы рвут

законы напополам.

Я часто вижу людей, которые не отсюда. Если честно, и

«люди»-то не совсем.

Так мог смотреться волко-рожденный Будда. Временами

у них из глаз пробивает чудо, и если большое – это

заметно всем.

Понятно, такому чуду не место в офисе, а место в чаще,

средневековом лесу.

По нелюдям даже видно – ну так и просится, клубком

свернется, выставит переносицу, бесится, грузится,

ждет, – а когда спасут?

Но – не торопятся. Где-то они застряли… Может, забыли

дорогу, ушли на стрит? Из глаз несется магия цвета

стали, уничтожая рампы, канаты, тали – все, на чем

эверленд стоял и стоит.

Оборотни, лешие и вампиры, единороги, ведьмы и маги

роз, – кто вас бросил в этом обычном мире, зачем

подкинул за кулисы Шекспиру, чего вас Оберон еще не

унес?

Волшебницы работают по кафешкам, жрицы баристами

трудятся – ритуал.

А боги, без шуток, – боги! – читают нечто и пишут

нечто такое, что дух поменьше да поумнее на паклю бы

изорвал.

Эта вот дева – она же явно эльфийка. Этот мальчик, – маленький,

но дракон.

Хочется крикнуть: ну парень, какого фига? Да как же ты не

летаешь, а пишешь фики?

Ты можешь летать, ведь это тебе легко!

Не думаю, чтобы вас случайно забыли…

Вашим, ребята, несвойственно забывать.

Вы – разведка.

Пора возвращаться? – или

все уже завязло в болотном иле,

все уже завяло, и штиль, и гладь…

Так что вы сидите? Какого сигнала ждете?

Сигнала не будет. Не было все века.

Вы не вернетесь сами.

Но вы вернете.

Вернете всё.

Ловите своих на взлете.

Дракон дракона видит издалека.

Когда до осени было пятнадцать дней, доктора сказали,

– завтра лучше не будет.

Надо быть уверенней и сильней… Носили воду

в пластиковой посуде,

а она скулила, как плачут псы взаперти, обо всем своем

небудущем сожалея,

и плита, давно лежащая на груди, становилась тяжелее.

И тяжелее.

У нее был мальчик, выпавший с первым снегом. Но

потом вернулся. Выдержал до конца.

И пока ходила – радовался побегам, а потом стирал

слезинки с ее лица.

И она – с его. Потом отключились руки.

Он уехал к ней и с ней разделил кровать,

успокаивал по ночам, облегчая муки, не давал сдаваться,

плакать и умирать.

Рождество. Морозы были по минус сорок, но она смотрела

только из-за окна.

И ослепла. Метастазы пошли в подкорок, на глаза упала

мутная пелена.

Через пятеро суток боли, в последних числах, под куранты

зачем-то снова пыталась встать.

Осознала, что загадывать нету смысла.

Поняла, что не умеет уже мечтать.

Бесконечные иголки, штифты и трубки, терапия, рвота,

капельницы и сны,

Ни слова, ни сожаления, ни поступки не помогут дожить

до первого дня весны.

Никогда не поздно все начинать сначала, только если

ты еще не пришел к концу.

И она не причитала и не кричала, а сказала через ломкую

хрипотцу:

«Я люблю тебя. Прости, что все время плохо. Принеси,

пожалуйста, сока или воды».

Он погладил ее по носу. Четыре вдоха. «Мы не будем

пасовать из-за ерунды».

Он ушел.

И она пошла, замирая слепо. Но любовь верна, доверчива

и ясна.

Он вернется к ней со стаканом воды на небо.

Все, конечно, будет.

И будет опять

Весна.

Он сорвался в Питер с одной сигаретой.

И разорванным рюкзаком,

на котором скрепками выбил кредо:

The Road is our Home!

Он подумал: «Эти тупые танцы.

Все по кругу. И всюду врут.

Только объявления новых станций

– это искренне. Мой маршрут».

Он писал тогда: «Я устал до рвоты

от рутины и болтовни.

Социальные сети, смартфоны, фото…

Вот… друзья. Ну и где они?»

Он стоит на перроне. Презрев запреты,

напевает. Семнадцать лет.

Он сорвался в Питер с одной сигаретой,

– а я почему-то нет.

Потому что я – в Питере…

Потерпите.

Я почти что собрал рюкзак.

Я найду свой собственный честный Питер

и поеду туда.

Вот так.

Мы переспали случайно. Утром

я что-то делал, звонил кому-то,

и, может быть, через полчаса – заметил её глаза.

Густые волосы, высокие скулы.

Вспомнил, как мы вчера уснули.

Что было до этого, прошлым вечером.

Как долго мы болтали о вечном.

Коса. И мини. Длинные ноги.

Манера все время шутить о боге,

футболка в обтяжку, молния сзади,

стоны на автостраде.

– Наверно, хватит уже шататься.

Тебе хоть есть уже восемнадцать?

– Мне? Конечно. Намного больше.

– Прекрасно. Идти можешь?

И вот – нагая в лучах утра.

Смотрит так непривычно мудро,

так странно, что расхотелось есть.

Говорит:

– Я твоя смерть.

И почему-то поверил сразу.

забил на логику, доводы разума,

не вынул даже бритву Оккама,

а взял и спросил прямо:

– Когда?

– Не то что бы очень скоро.

Еще как минимум лет сорок.

Может и больше. Не бойся. Не съем.

Я маленькая совсем.

– А я ведь спрашивал. Спрашивал ведь!

– У тебя совершенно летняя смерть.

Не бойся. Я не хочу тебе зла.

Просто раньше зашла.

Ты так боишься, боишься меня,

ты все тупее день ото дня,

не спишь до одури, морды бьешь,

– ты так умрешь раньше, чем умрешь.

Куришь, дуешь, читаешь дрянь,

все время груб, постоянно пьян,

типа талантливый и ершистый,

а на деле – боишься жизни.

Так вот. Не надо про «смерти нет».

Я есть. Мне нравится черный цвет.

Коты. Истории. И цветы.

И мне нравишься ты.

Сейчас я уйду. Но, вы, люди, поймите

– ваш ангел смерти – ваш ангел хранитель.

Я стану иной, несущей покой —

но запомни меня такой.

Не бойся жить. И меня тоже.

У меня не такая страшная рожа.

Ну, чего чашку в руках крутишь?

– Ты останешься? Чай будешь?..

Каин ходит по городу. Ловит себе такси, но никто не

берет, – и Каин сидит на сумке. Бесконечный кашель.

Каин замерз, осип, – а никто не подбирает. Такие суки.

Ливень лупит по асфальту и по земле, и по грешным,

и по праведным, и по лужам, и по Каину, не первую сотню

лет убежденному, что зонтик ему не нужен.

Все вода. И кровь – вода, и слеза – вода, все течет, но

все в пределах семи нот. Соломон сказал по теме, хоть

был урод – суета сует и всякая х^*ета. Широка ты

и обильна, земля Нод.

«Всякий, встретившийся со мною, убьет меня». Каин,

стоя на обочине, ловит тачку. «Ты свинья, Господь, – он

думает, – ты свинья. Ну чего ты ждал? Я все-таки был

мальчик.

Я же все-таки люблю его, как могу! Я же все-таки за —

видовал понарошку. Где мой брат? Скажи, – и не гони

пургу! Где мой брат? Я так ищу его, сколько можно».

И повсюду грязь. В ней тонут носы сапог. Не запнуться

б – под ногами какой-то кабель… И молчит, и смотрит

в сторону старый Бог, и никто не знает, где он теперь —

Авель.

Катафоты на оплечье и на груди. И судьба – не просто

жалкая сотня строчек. «Я найду, – бормочет Каин – и он

простит».

И ему мигает фарами – заходи! – тормозящий у обочины

дальнобойщик.

Мы сидели, курили – и снова пошел дождь. Так все время —

стартует, когда от него не ждешь. Я чертыхнулся, вынул

новую сигарету и сказал:

– Чувак, не мог обойтись без этого?

А он тупил, качал ногой неритмично, повернулся – и не

ответил. Ну, как обычно.

Но мне это надоело, сигареты переводить, я огрызнулся:

– Чего молчишь?

– Не нуди.

– Ну правда, все время льет, постоянно льет.

– А то, что дело, думаю, не твое…

Он, в общем, закрытый парень, сколько я зависаю с

ним. Не любит больших компаний, никакой никогда тусни.

И даже вдвоем замыкается, как полезешь немного

вглубь – сразу становится

необычайно груб. Но при этом отходчивый – посидел,

помолчал, выбросил сигарету, прямо под ноги, на причал,

сфокусировал взгляд поодаль, на корабле,

и говорит:

– Настроение на нуле.

– А почему?

– Не знаю. Штормит меня. Наверное, три, а то и четыре

дня.

– У вас, столиц, вообще тяжелая жизнь…

– Вот только ты с сочувствием отвяжись.

– Ну держал бы, не знаю, как-то себя в руках.

– А я и держу. Не видишь? Держу пока.

– Это вот? – я кивнул на сереющий небосклон, – Это

держишь?

– Держу-держу, – ухмыльнулся он. – Последний раз, как

я не сдержал депрессию, описан в «Медном Всадни —

ке». Было весело. Это стоит неэпического труда…

И я полюбил смотреть, как течет вода. Люблю стоять

под дождем, чтоб текло за шиворот, – это лучше бухла и

всякого там ширева, люблю, как ливень шумит, а потом

стихает, люблю, как все вокруг говорят стихами, как

капля бьется на две, касаясь травы… Смотрю – и ощущаю

себя живым…

Тут он понял, что выражается поэтично и сбил эффект:

– Врубаешься? – апатично.

– Д-да. Вроде да. И ты так четыре дня?

– Четвертый век. А впрочем, одна фигня. Ты все, докурил?

– Де-ю’ре или по факту?

– Ты к мусорке что ли?

– Ну да. Неудобно как-то…

– Чего тебе неудобно? Я разрешил.

– А может, я воспитанный.

– Не шурши.

Он тоже встал, задернул пальто на’туго.

Вышло солнце.

И началась радуга.

Допустим, девушку с черными волосами и родинкой

зовут Катя. Да так и есть, вроде бы.

Вот Катерина сидит и думает: «Как я перед ним разденусь?»

Кажется, в чем тут сложность?

Просто Катя – она феникс.

Ну, обычная девушка, ходит в платье, сажает пятна

на локти и на подол…

А как разденется – все понятно.

Нормальный такой феникс. Прикоснешься и обожжет.

И Катя все время думает:

«Ой, не выпить бы лишний шот!»,

и «Что ему можно позволить?

Нет! А вдруг он сейчас поймёт?!»,

«Я буду, обязательно буду лёд».

Он кинет ей лёд.

Катерина возьмет бокал.

Куда-то пойдет,

услышит «Я в душ пока».

Застынет с бретелькой в пальцах,

уже раздевшись почти на треть,

– и станет думать,

расправив крылья,

зажигая столбы пыли:

остаться – или гореть.

Воскресает Рыжая в пять утра.

Тянет руки, переплетая пальцы.

Рыжая ответственна и мудра,

слева на груди у нее дыра —

спишем это на недостаток кальция.

Рыжая встает, и, свистя дырой,

шлепая ногами, стремится в ванну.

Банки и флакончики – целый строй…

Как ни удивительно, но порой

Рыжая красавица. Это странно.

Надевая алое, в тон, белье,

Рыжая не смотрит туда, где лифчик.

День уже практически настает.

Рыжая задумчиво запоет,

тихо намяукивая мотивчик.

Рыжая мурлычет его весь день,

ждет, что боль уймется и станет легче.

Скрещивает руки, ныряет в тень,

на вопросы – морщится: «Дребедень!

Нет, не кровь. Конечно же, это кетчуп».

Но пятно на платье ее растет,

и от боли Рыжая сводит брови.

Не поможет бинт, не поможет йод,

голубой, из песенки, вертолет…

И всегда тошнило от вида крови.

Вдруг – «Привет! Звоню тебе от ребят,

там на вписке не было интернета,

встретимся? Чего ты молчишь? А я…»

Рыжая ощупывает себя,

ищет край. А края дыры – нету.

Заросло. И зажило. И сбылось.

Рыжая, как пламя. Она горит.

«Ты же хочешь, Рыжая, ладно, брось.

Детка, я же вижу тебя насквозь…

Я же знаю, что у тебя внутри».

И когда ты уже решил уходить без боя,

и когда опустил оружие до земли,

и когда упал – появились такие двое,

и один был белый, как содранные обои,

а второй – эскизом Дьявола из Дали.

И который белый тебя уцепил за локоть,

А который черный поправил тебе рюкзак.

А над горизонтом вставала копоть.

Ты просил тебя заштопать… Или не трогать…

Они заглянули в больные твои глаза.

И один говорит. (Второй иногда кивает,

серебристые крылья задумчиво теребя):

«Это всё, что сильнее не делает – убивает.

Ты и так уже сильный, опаснее не бывает.

Идиот.

Ты почти убил самого себя».

Ты хотел ответить, но рот залепило коркой

от засохшей крови. Ты снова пошел вперед,

понадеявшись, на отсутствие твари зоркой

с пулеметом, ну, или мины. Шагал под горку

каблуками давя сухой красноватый лед…

Ты пришел в себя в лазарете. Как будто Лазарь.

И ни смысла, ни оружия не нашел,

но какой-то… такой, окуджавно-зеленоглазый,

белоснежный врач, сияющий и чумазый,

рассказал, что все

закончилось

хорошо.

Из осыпающихся бумаг,

из древних волшебных книг.

Выходят двое. Выходит маг,

и я, его ученик.

Мы долго шагали по Ойкумене. Когда выводили крыс,

когда истолковывали знаменья за мясо и за кумыс, когда

ловили тупую нежить, когда вызывали дождь, когда

помогали ловить и вешать, когда исцеляли лошадь…

Мой маг – скрывающийся шаман, ведун и колдун, ведь —

мак, а я – такой же, факир, шептун, – не мастер,

а просто так. Ему, наверное, двадцать пять, по-нашему

он – старик, а мне пятнадцать, и я стрелять умею. Но не