Читать книгу Без любви. Сборник рассказов - Арчибальд С Скайлс - Страница 8

Тридцать шесть. Тридцать шесть раскрытых висяков, объединенных теперь в одно дело, лежали перед следователем. "Дырокол", как назвали его за всего одну аккуратную колотую рану на каждом теле, сидел пред ним и пил чай. Это был худощавый мужчина средних лет с спокойным, задумчивым лицом и добрыми глазами, обращенными внутрь себя.

– И если кто ударит вас по правой щеке, подставьте ему левую. И кто спросит у вас рубаху, отдай ему и верхнюю одежду.

– Так вы, значит, еще и верующий?!

Следователь отодвинулся вместе с стулом от стола и посмотрел на подозреваемого. Подозреваемый, впрочем, чисто юридически так как, на деле, он уже во всем сознался, сидел напротив с видом усталым и блаженным и зачем-то нюхал стакан с чаем, который держал обеими ладонями.

– Знаете, как это жить, когда ничего нельзя? – Неожиданно спросил он и аккуратно коснулся губами края стакана. – Мир тесен. Любое ваше желание наталкивается на чьи-то интересы. Вы настояли на своем? Добились чего-то? Что-то утвердили свое? А за чей счет? Обязательно кто-то должен подставить левую. Обязательно кто-то должен отступить, чтобы другому было куда шагнуть.

– И вы решили, что отступать должны другие?

Подозреваемый вздохнул и тепло, как на маленького, посмотрел на следователя.

– Я? Да не-ет. Я хотел бы так уметь. Совесть не позволяла. Или воспитание. Хотя теперь я думаю, что сам к этому пришел. Логикой. Знаете, я стараюсь все мысли доводить до конца. Мое хорошее качество, ах-ха. Так жизнь упорядочивается.

– Да, метод и рутина приносят плод. Согласен. – Следователь погладил папку, лежащую перед ним. – И, что же?

– Но ведь по-христиански-то отступить должны вы. Особенно, если вы старший ребенок в семье, – задумчиво сказал подозреваемый. – Папа трудится, чтобы прокормить семью. Мама устала с младшими детьми. Младшие браться и сестры еще маленькие. Кроме вас никого.

Он снова понюхал чай.

– И вот вы привыкаете не ставить себя ни во что. Привыкаете не добиваться, не настаивать, не требовать. Привыкаете не хотеть. А если иногда, вдруг, спонтанно в вас проснется сильный и требующий своего человек, и вы настоите на своем и получите то, что хотите, то вам самому потом неудобно. Стыдно. Дали отпор хаму, а потом сами мучаетесь и виноватым себя чувствуете. Дали сдачи и стыдитесь. Потребовали законного, а чувствуете себя свиньей. Чем человек нравственней, тем ему меньше можно, тем труднее жить и выживать. Хам и свинья – вот, кто наследует землю, а отнюдь не вы. Хороший чай у вас. Странно, что не в пакетиках. Сейчас в конторах не заваривают.

– Люблю крепкий. Но в деле я как-то вашей кротости не наблюдаю.

Подозреваемый задумчиво потрогал край стола.

– Цепь осознаний. Каждый раз человек осознает новое на базе предыдущего. Количество всегда переходит в качество. Сумма озарений, так сказать. По вере вашей…

Подозреваемый вдруг усмехнулся и радостно заулыбался какой-то своей мысли или воспоминанию.

– У меня для разной грязной работы по дому лохмотья есть. Куртка, брюки, обувь. Надел и вылитый бездомный. Вышел я как-то в них из дома в магазин и вижу, что у меня у машины колесо приспустилось. Стою я, смотрю на колесо и вдруг сзади мне пендаля кто-то дает. Я аж в машину свою влетел. Сигналка заработала. Оборачиваюсь, а передо мной свиная морда скалится: «Че ты тут забыл в чужих гаражах?» Я говорю: «Вы в своем уме, ноги и руки распускать?» А он мне: «Ты че, говно, еще права качать вздумал? Да я тебя сейчас тут зарою на х… гнида!»

Подозреваемый снова широко и щедро улыбнулся.

– И вот тут не знаю, как объяснить. Вытащил я нож из кармана и говорю: «А если я тебя тут зарою? Это моя машина». И тут он морду скривил и как заверещит: «Так я ж не знал! Я ж не знал!» Ну и увидел я его. Понимаете? Суть его увидел. Вот пойдет он дальше, увидит человека беззащитного, на которого нагадить и плюнуть может и нагадит. Просто по инстинкту своему скотскому. А окажется тот сильнее и мгновенно он сам тут же начнет ему сапоги лизать. И все это… автоматически. Без рассудка, без рефлексии. Понимаете?

Подозреваемый пытливо заглянул следователю в глаза, потом вздохнул, глотнул чаю и продолжил совсем уж тихим голосом:

– Ну, вот. Увидел я это, и ковырнул его. Под ребро. Интересно было, есть там еще что-то или нет? Ну, он опять как заверещит. Как свинья, точно. Потом плакать стал. А я смотрю. И вдруг понял: я ничто, тля. Но ведь и он тоже! И все. Вот в чем разгадка! Вот истина. Мы – букашки! Жизнь раздавит хоть одну, хоть миллион и даже не заметит, а пойдет цвести и бушевать дальше. А мы-то о себе воображаем! Наполеонов на земле миллиарды. Все. И каждый думает только о том, как оправдать свое право давить другого. Это в нас основа. Не душа, не разум, а вот это вот: давить, кого можно. Это наш образ и подобие. И по этому образу и подобию, мы семьи строим, государства, корпорации. Детей так воспитываем.

Подозреваемый аккуратно поставил стакан на стол, потянулся, зевнул и, снова забрав стакан в ладони, закончил:

– И стало мне вдруг легко. Всю жизнь давило-давило, а тут отпустило. По-человечески стал жить. Да вы не улыбайтесь. Думать перестал, кто кому чего подставлять должен. Чувствовать себя стал человеком! Хамит в магазине стерва какая-то расфуфыренная бесправному сотруднику, а у меня на душе ангелы поют. Думаю про себя: «Вот. Сейчас ты кладешь камень на эту чашу весов и наслаждаешься, животное. Вечером я положу на другую, и ты преобразишься». Или вижу я, как какой-нибудь подонок безобидного бомжа гонит и молюсь: «Дави-дави, дружище. Веселись юноша. Пока не разбился сосуд и не порвалась ниточка. Пока не слетела с тебя корона». Мы пыжимся, раздуваем-сЯ, забываем о том, что наше уродливое, наполеонское «Я» и есть наша тюрьма.

«Дырокол» внезапно взглянул через стол прямо и ясно.

– Но, когда я дотрагиваюсь до его сердца ножом, оно слетает с человека. И он, хоть на миг, становится прекрасен!