Читать книгу Великое однообразие любви - Аркадий Драгомощенко - Страница 2

Я никогда не писал предисловий к своим стихам, и если бы мне предложили это сделать, то, признаться, я не знал бы, как и что. Зачем искать слова, подумал бы я, которые объясняли бы стихотворения?

Я пытаюсь писать так, чтобы они, стихи, были составлены из слов, которым не нужно мостов, я никогда не думал – о чем писать, потому что это смешно – думать о том, что ты пишешь или хочешь написать. Я думал давно когда-то, что поэзия – это регистрация.

Точная, жесткая регистрация того, что уходит, а уходит каждый раз немало, а вдобавок ко всему начинаешь привыкать к потере одного, другого, третьего. Утраты делаются для нас привычными, и мы уже не замечаем, после чего мы теряем память.

Очевидно, думал я когда-то давно, что поэзия – это что-то вроде универсальной памяти, что-то, что находится сзади, позади – нечто вроде тени, бегущей за нами, хищной тени, тени Господней, оставившей нас, но не отступающей ни на шаг. Смешно теперь вспоминать.

Когда остаешься один – это полдень! это полдень, полдень, когда голос устремляется в зенит, и ось, по которой он движется, пряма и странна, как любое слово, которое произнесено одним, без других.

Это полдень, когда нет тени, когда смешно даже думать о том, что поэзия следует за тобой. Нет никакой поэзии в этот час. В этот час пусто.

То ли дело ночью, когда ты скрыт или когда ты крадешься, чтобы вырвать глаза ночи, чтобы она не видела твоих слов… И потому, когда ты вошел в поле полдня и перестал отбрасывать тень, за которой боги могли бы утаить свой помысел, – пропадает необходимость всякого праздного размышления, исчезает потребность лукавой игры, проигрыш в которой или выигрыш неминуемо ведет ко лжи, ибо любое слово, сказанное о себе или о других, ступающих по тому же пути, что и ты, любое свидетельство не есть истинно.

Но я вспоминаю, что, когда доводилось мне читать стихи, и в понятном каждому человеку упоении я произносил уже не стихи, но слова, склеивая по собственному капризу их в красивые, менее красивые сочетания, в которых начинал вскоре распознавать то, что многих заставляло прислушиваться к ним, – ту ложь, которая исподволь точит любого поэта и ведет его к гибели, но которая всегда полупонятна, полудоступна, полубезумна, полуистинна, а потому, в силу своей половинчатости, – доступна. Были мгновения, когда перед чтением, произнесением я смотрел на тех, кто слушает меня, и они смотрели на меня. И пускай они собрались от скуки либо движимые пресловутым отчаянием – найти ответ на некие вопросы, разрешить проблемы, эти секунды были самыми свободными. Еще не было названо имя, еще я не вступил в галерею собственного голоса – полдень, одиночество, исступление…

Я произнес достаточно тихо несколько слов, чтобы никто не расслышал, чтобы мне уловить последовавшее движенье во фразе: наступила некая осень, чарующая в своей неопределенности и бесплотности, лишенная опоры не только в необходимости припоминания, но и исполненная тишайшей бессмысленностью ее забвения.

Странно, мне уже не хочется писать предисловие! Несколько слов… желание, чтобы кто-то понял так, как ты…

АТД

1980-е