Читать книгу Великое однообразие любви - Аркадий Драгомощенко - Страница 5

Вялая зелень,

И голоса так заманчивы – поют голоса.

Поют, только-только рассвет приходит,

Только забрезжит в запотевшем стекле

абрис птицы, медленно восходящей,

А покуда нет еще солнца –

Голоса стелются, настойчивы, незатейливы,

Подымаются над оперением верб, мерцающих

в отмелях,

где тают винные волосы случайного снегопада

и вода вьется на ясных уступах песка,

словно навстречу течет голосам восходящим,

настойчивым и прекрасным.

А ты смотришь в воду и видишь,

как необычайно проста природа материи.

Или нет… Лучше так – ты, глядя пристально

в воду,

размышляешь о тишине пресловутой,

которая когда-то настанет,

О неясной душе песка,

длящейся из месяца в месяц,

О неизбежных снегах,

появление которых всегда неожиданно и печально.

Ты доверился тишине, как теченью пловец:

Он следит косую лазурь,

Ты смотришь в воду и не отзываешься, когда зовут.

Мотылек над потоком (зовут тебя),

Синева сквозит в перистых облаках

(зовут тебя, зовут),

Шероховатый луч двоится в уголке опаленной коры

(видно, никак не дозваться).

Словно яблоко пронесли и с моста опустили

рассеянно.

Ринулась к солнцу тень рыболова.

И сам он запел, выпуская плотву из соломенных

дыр,

А в мешковине трепещет бескровная рыба

твоего поцелуя.

Кто же бредет вдоль божьих свечей?

Кто поит мух солнцеглазых бледной сукровицей рек?

Много свечей в час посева,

Много огня в день жатвы и хмеля,

Много молчания в день первых побегов.

Века пролегли меж зерном и свечой –

Руку подставь! Пусть неприкаянная птица,

крылатое семя

обожженного клена, твой ангел –

опустится на ладонь.

Пусть недоступней все разум.

И только пустые тела, как сухие колосья,

тянутся по ветру.

И только свобода беспризорных шелковиц,

затянутая в ледяное кольцо детских волос,

Свобода холмов, налитых зноем,

И нищего слова, и облака без конца и начала –

забавы птиц и детей, отрады бездомных и рыб…

И голову запрокинув, как идиоты, выплеснув ртов

серебро,

Уходим к убежищу Водолея,

Грому сентябрьской звезды внимая рассеянно,

Да шагам едва слышным того, кто бредет вдоль

божьих свечей,

Да нищему слову –

Что, словно яблоко, пронесли и с моста опустили

рассеянно.

Восходим на мост.

Прогибаются доски настила,

Пружинят под поступью почти невесомой,

По щиколотку ноги в древесине текучей.

Смиренны змеи и зачарованы хором

одурманенных ветром растений.

Запылал брат твой, Июнь!

Сгинул Май, и двинулись маки из раскрытых

глубин к воздушным кострам.

Вот вода, и вот ее нет,

Завязь, шум, намерение.

Завязь, шепот, предощущение зрения,

Может статься, вода даст ответ?

Прочтешь в ней все, что может ум твой понять?

Однако, возможно, ушла вся вода,

Ее нет. И русло реки, как ненужный излом,

лжет неустанно рукам,

Таким непрочным,

Таким ненужным.

Может статься, луна, отягощенная прошлогодними

листьями и скелетами чаек, подобных

хрупким невиданным инструментам –

Прянет к раскрытым губам двух братьев-подростков,

укрытых опаленной корой.

И, ближе к рассвету,

Снова – завязь, шум, намерение…

Вновь в центре белого диска

закружит высохшая камышинка,

пропадая и опять возникая

за черепичной вечностью крыш.

Истлела сирень в этом году раньше обычного.

Она опустила сухую ладонь мне на колено.

Радужные осколки стрекоз, клювы кремня

светились в ирисах сонных.

– Рука моя, – проговорила она, – напоминает

старую стену, в трещинах которой скопилось

изрядное количество пыли,

изнемогшие древесные семена,

попавшие сюда в конце лета, когда всем стало

ясно, что осени не миновать…

– Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,

пыльцы, песка, который сияет, будто

поблизости должна быть вода.

– Подумай о моей руке, – сказала она, –

Посмотри и подумай… Не знаю зачем, но так

нужно.

– Это любовь, – сказал я.

– Это только любовь.

Но, замечая нас, она все равно слишком печальна,

Ей не под силу нас отыскать.

До рези в глазах всматривается она в наши лица,

Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров

бьются в пыли, и кровь их напрасно

чернеет –

Нас не найти.

Сродни легконогой звезде…

Она уходит в края безумных ветряных мельниц,

стрекочущих дальних костров,

И смерть утешает ее в холодных садах

наших прежних рождений.

Истлела сирень в этом году

раньше обычного.

Звезда витает над глиной,

И, как сгусток огня в лиловом мареве гроз,

несут тяжкое яблоко.

Грудь надежно укрыта лохмотьями нищеты

и веселья.

Веет ветер, мечется лето, в волнах –

намокший кораблик.

Восходим на мост,

Забиваем гвоздь в древесину.

Расступается мудро она пред металлом,

обнажая истоки непрерывного дыма.

Вырастают дома, разрывая объятия дерна.

Скованы проходные дворы в тропу сухого родства,

по которой хороводом несется

Одиночество каждой покинутой вещи.

Это – неделимое яблоко радости и покоя парит

в прохладной груди.

Это – брат твой Июнь – запылал,

И бьются кошачьи зрачки над котлом,

где тускнеет полынь,

И не гаснет спазм медных кругов

в мочках полоумной цыганки.

Это – ночью ты ставишь на подоконник свечу и

ковш черной воды, чтобы бездомный твой брат

прошел наконец свое поле,

Чтобы кро вавое яблоко гордого горла

воспело сентябрь неземным славословьем.

Перед тем как, взойдя на мост поднебесный,

Опустишь его в стеклянное месиво,

Огнем охваченный нищеты и веселья.

я лежу рядом с ней

стручки гороха бледные от солнца

валяются по полу

в волосах еще течет июльская пыль

повторяя движение солнца

мы неподвижны

замер я без движенья

и она неподвижна

будто повторение покоя

в котором пребывают полуденные небеса

мы рассматриваем друг друга

мы любопытны

она ожидает меня

я ожидаю ее

мы очень медленно узнаем себя

лежа друг подле друга

в ворохе белом

в спутанных стенах

когда бледные стручки гороха

свернулись от зноя

а на подоконнике рассыпана охра

и на улицах – ни души.

Так в помыслах своих забыв сестру,

И золотую голову во мшистых лапах мяты,

Срываю яблоко я на лету –

как будто яблоко известие от брата.

В полуслучайном счастье пьяных дней,

Когда нам ржавчина так сладко гложет

кости,

В рогоже вымысла лицо судьбы видней,

В силках воды, троясь, трепещут трости

узлами сросшихся, давнишних флейт…

(какой же флот диковинно разросся,

минуя парусами нашу мель?)

На потном кафеле следы тех чудных дней

Туманным отпечатком замерзают –

Чуть угасая – яблоком в соку

И равновесьем братства.

В вокзальном грохоте лазурных изразцов

Нам, видит Бог, является все чаще –

Руками говорящий хор людей да в голубых

снегах горячие запястья.

Но он поет руками, хор людей – поводыри

одни и нет средь них слепого,

Кто б горные пустоты мятежей

Воспел опять косноязычным словом.

В кристаллах патины нам видится ясней

Перерожденье крепости в несвязный клекот,

Окалины цветущий сквознячок на золотых

устах классических решеток.

И яблоко срывая на лету – весть от давно

уснувших братьев, –

Я вижу чад надменных с решетом,

С окаменевшим городом в сетчатке.