Читать книгу В водовороте лет. Поэмы - А. К. Эйзлер, Аркадий Эйзлер - Страница 3

Небо прощалось с присутствием дня.

Всадник, покинув лихого коня,

На перепутье у дальних дорог

Вечером поздним в засаде залёг.

Ночь так тревожно стучится в окно,

По телевизору гонят кино,

Каша в подушках и борщ на плите,

Кто-то скрывается там в темноте.

С речки прорвался на миг холодок,

Пуля бандитская вскрыла висок.

Всадник в пыли там остался лежать,

Помощь ему не пришлось вызывать.

Утром, едва лишь забрезжил рассвет,

Гроб принимает дощатый паркет,

В нём лейтенантик, причёсан и чист,

Отвоевался кавалерист.

У изголовья – вся в чёрном жена.

Спрятать страданье не в силах она.

Слёзы застыли в округлых глазах,

То ли от муки, а может, в грехах.

Как алкоголики, выпив духи,

С храпом, в надрыве поют петухи.

И «а’капелла» старухи ведут —

Повод хороший и стопку нальют.

Поп бородою залёг меж грудей

У многолетней супруги своей.

Слухи о смерти пришли к попадье,

Челюсти поп перепутал в беде.

В рясе, с кадилом, спросонья мыча,

Принял с устатку стакан первача.

Пряча у гроба невинность в штаны,

Поп вспоминал аномальность жены.

В доме молитвы, стенанья и плач,

Ходит по кругу проклятый первач.

Мыслей остатки тлеют в мозгах,

Мало кто твёрдо стоит на ногах.

Местный затейник взглянул на часы,

И над толпой пронеслось: «Выноси!»

Гроб с перекосом на плечи упал,

Ловко покойника кто-то поймал.

Гроб продвигался на вынос вперёд,

Шумно молился пришедший народ.

Вот позади и родимый порог,

И впереди не осталось дорог.

Все проскакали, промчались, прошли,

Многие в этой степи полегли.

Ну, а живые в последний поход

Мёртвых выносят ногами вперёд.

Больше не будут по полю скакать

И в рукопашной бандитов встречать.

В мире покой. Нет часов и минут.

Вечность душе предлагает приют.

А вслед за гробом, как на редут,

Однополчане с трубою идут.

Тащится знамя, как алая кровь,

Криком кричит молодая свекровь.

Грига трубач верхней нотой достал,

Кто-то от страха в могилу упал.

Скинулись «хересом» и огурцом,

Чтобы бедняга не двинул умом.

Пахнет сиренью, махоркой, вином,

Потом крестьянским и конским «добром»…

Но горный ветер приносит озон,

Нейтрализуя издержки времён.

Рядом с могилой холм свежей земли,

Грустных берёз молодые стволы

Ветви взметнули, как руки, прося:

«В землю не надо. Взлети в небеса».

Но решено всё в таинственной мгле:

Дублеру Христа не бывать на земле.

А потому знак традиций таков —

Спрятать покойника в толщу веков.

В речи прощальной отметил комбат

Невосполнимую горечь утрат

(В светлое завтра шагает страна) —

И в заключенье вручил ордена.

Гроб забивали уже веселей,

Не попадая по шляпкам гвоздей.

Каждый за ручку вдову подержал,

Землю в могилу три раза бросал.

И на поминках, почтенье храня,

К концу собрались уходящего дня.

Быстро до мерзости вновь набрались,

И позабыли, зачем собрались.

Из незапамятных дальних времён

Знает история много имён:

От страстного Демона и Сатаны

До злого Мефисто из Гёте-страны.

И для забавы, для пробы страстей,

В муки повергнувши судьбы людей,

Жизни сценарий писать без пера —

Они режиссёры и мастера.

Жизнь иногда возражала судьбе,

Как в этой старой крестьянской избе.

В разгаре поминки, водка рекой —

Будни картины на выставке злой.

Сцены мелькают, как пьянства фурор.

Здесь ещё медлит фантаст – режиссёр.

Вдова ещё в чёрном, очень строга,

Держит зубами кусок сапога.

О сапоге и не вспомнит комбат.

Мысли шальные сквозь череп летят.

Сразу желаний почувствовав зов,

Гнётся под ним молодая свекровь.

Старый трубач, захмелевший меж блюд,

С туфлей вдовы исполняет этюд.

Руки мужские лежат до утра

В брюках затейника выше бедра.

Боговы слуги не вечно живут,

Мира привычки с достоинством чтут,

И, выполняя семейный обет,

Поп с попадьёю грешат по чём свет.

А во дворе у заборов и стен

Бьются участники массовых сцен:

Пряжки взлетают солдатских ремней

Над головами крестьянских парней.

И в драматизмом наполненный зал

Зритель случайный цветов не бросал,

Быстро усвоив порядок игры —

Буйство страстей отдалённой дыры.

И это, конечно, не пьяный кураж —

Рука режиссёра, дерзкий мираж.

Актёры в экстазе вдруг падают в транс,

Словно спешат отработать аванс.

Он уже в зале – злой гений, бастард,

Играет страстями, как в биллиард,

Вгоняя их в лузы, словно шары,

Хитро своей добиваясь игры.

Вдруг прозвучало: «На сцену его!» —

И режиссёра ведут самого.

Он, жмурясь от взглядов, кланяясь в тьму,

Будку суфлёра увидел в дыму.

В будке под сценой, словно в гробу,

Лицо человека с повязкой на лбу.

Глаза в лихорадке, словно больны,

Скулы худые и щёки бледны.

Он хочет всё время что-то сказать,

Но губы дрожат – трудно что разобрать.

То, может быть, слов неудачный подбор?

И на лице удивлённый укор.

Этот укор, как поленья костра,

Тепло сохраняя всю ночь до утра,

Внутри обгорев, словно пепла обвал,

Усталым огнём режиссёра обдал.

А за околицей и за мостом

На кладбище старом, как бы тайком,

Берёзы склонились тихой листвой,

Покой охраняя могилы сырой.

Там, в одиночестве тёмном, как ночь,

Земные заботы отброшены прочь.

Желанья угасли, время стоит,

Память упрямо о прошлом молчит.

Минуты застыли, встали часы.

Груз поколений не давит весы.

Здесь бесконечность не знает начал.

В бездну с концами летит интеграл.

Исчезли законы, клетки границ,

Приклад карабина, скрип половиц,

Шелест травы, дальний крик журавлей,

Лики страданий чужих матерей.

Небо связало себя с пустотой

Только крестами работы простой.

В этих крестах меж фамилий и дат

Средь прочих покоится лейтенант.

Он в той холодной, сырой пустоте,

Будто привыкнуть не смог к темноте.

И, вдруг почувствовав страшное зло,

Тело с душой распроститься смогло.

И полетела душа на простор,

Взмыла над кладбищем, за косогор,

И увидала внизу с высоты:

Словно парадом проходят кресты,

Держат равненье и интервал.

Вместо знамён – эпитафий вокзал,

Кажется, кто-то сквозь топот сапог

Вместо приказа твердит некролог.

Хаты родимой деревни видны.

Что там за гвалт, что за звуки слышны?

Чтоб любопытство своё утолить,

Стала душа над гуляньем парить.

Рано для танцев, и клуб взаперти.

Белой не видно невесты фаты.

Ну, а гармонь, что лабает фокстрот?

Да и труба за желудок берёт.

«Что там случилось? – гадала душа. —

Труппа артистов случайно зашла?» —

И, сманеврировав в летней жаре,

Вмиг оказалась в суфлёрской дыре.

Случай досадную шутку сыграл —

Дух лейтенанта в суфлёры загнал,

А режиссёр, он назначен судьбой,

В громе оваций стоял пред толпой.

Он зала не видел, лишь в темноте

Кровь лейтенанта на белом бинте

С ясностью грезилась в бликах лучей,

Баха играет ансамбль скрипачей.

Грации скрипок на тонких плечах

Тихо дрожат, словно тени в свечах,

И, испуская мелодии звук,

В сердцах оставляют страданья разлук.

В этих страданьях и скорбь, и печаль

Юности, быстро умчавшейся вдаль,

Грёз не пришедших, неведомых чувств…

Дружбы предательство, подлость кощунств.

Баха сменяет француз Берлиоз.

В скорбной мелодии – колкий мороз.

Сердцем владеет холодная жуть.

Можно ль вторично навечно уснуть?

Мысли последней отчаянный всплеск

Дух лейтенанта счёл за гротеск.

Но режиссёра задуманный план

Жизнь превращала в жестокий роман.

В этом романе страниц не найти,

Жизнь и судьба здесь скрестили пути,

И без единой чернильной строки

Всё режиссёром кромсалось в куски.

Но этот взгляд лейтенантовых глаз

Скорбью своей режиссёра потряс.

Вот почему стали скрипки звучать —

Чтоб, как в Освенциме, легче страдать.

Пьянство, разврат, безрассудство и вой —

Сцены проходят одна за другой.

Здесь не до скрипок, страданий, мольбы.

Мир обнажён для жестокой борьбы.

Зверских инстинктов кровавый оскал

В блуде дремучем любовь попирал.

Без сожалений, без боли, без слёз,

Жизнь прожигалась, как брёвна в мороз.

Всем наплевать в этой жизни на всё.

Только б оглоблю не взяло босьё,

Только б не вздумал кто-то опять

Своё и чужое в кучу мешать!

Под вечер дерутся, пьют натощак,

Знамя продал комсомольский вожак.

В Ленинской комнате, в красном углу

Девочки мальчикам ставят иглу.

Всё помешалось в разгуле страстей —

Жизнь бестолковая с прахом идей.

Знак режиссёра – судьбы фатализм,

Дух лейтенанта – наивный марксизм.

Вновь захотелось от жизни сбежать,

На кладбище старом звёзды считать,

В саван укрыться, крестом заслонясь,

И на прошедшее больше не злясь.

В гробе не тесно – покой и приют,

Тапочки белые ноги не жмут,

И на коленях не надо стоять,

Богу и Марксу молитвы читать.

Но эгоизма навязчивый червь

К сердцу бросался, как волны на верфь:

Слишком недолго на свете он жил,

Мало дружил он и мало любил.

Губы и руки его никогда

Верной жены не коснутся, найдя

Тепло и желанье отдаться в ответ,

С единственной просьбой – выключить свет.

Детей незачатых сокрыты глаза,

Мир не тревожит ребячья слеза.

Жизнь растащили по кирпичам:

«Всё надоело! В могилу, к чертям!»

«Спектакль окончен!» – вскричала душа,

С будкой суфлёрской простилась, спеша

К себе на кладбище, на холмик с крестом —

Под небом безоблачным вырытый дом.

И без оркестра, венков и речей

В царство проникнув беззвёздных ночей,

Душа лейтенанта вздохнула с трудом

И снова забылась неведомым сном.

Время прошло той далёкой поры.

В воздухе душном снуют комары.

Скошена травка, прополот сорняк.

На кладбище сельском лежит молодняк.

Они все погибли от пуль и ножей,

Лопат, коромысел и конских вожжей,

От буйства, от водки и страстной любви,

Дешёвой махорки и дерзкой братвы.

А в отделении, в вечной тоске,

На мраморном камне – шрам на виске

Отчётливо виден на фото цветном:

Взгляд с укоризной и вечным огнём.

Во взгляде читает судьба-режиссёр

Жене и свекрови извечный позор.

По пьянке комбат захлебнулся в бадье.

Попу анафема … и попадье.