Читать книгу Дело об убийстве, или Отель «У Погибшего Альпиниста». Стажеры. Улитка на склоне (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие - Страница 10

Явыпил большую чашку кофе и допросил Кайсу. Кофе был прекрасный. Но от Кайсы я почти ничего не добился. Во-первых, она все время засыпала на стуле, а когда я ее будил, немедленно спрашивала: «Чего это?» Во-вторых, она, казалось, совершенно неспособна была говорить об Олафе. Каждый раз, когда я произносил это имя, она заливалась краской, принималась хихикать, совершать сложные движения плечом и закрываться ладонью. У меня осталось определенное впечатление, что Олаф успел здесь нашалить и что произошло это почти сразу после обеда, когда Кайса сносила вниз и мыла посуду. «А бусы они у меня забрали, – рассказала Кайса, хихикая и жеманясь. – Сувенир, говорят, на память то есть. Шалуны они…» В общем, я отправил ее спать, а сам вышел в холл и принялся за хозяина.

– Что вы об этом думаете, Алек? – спросил я.

Он с удовольствием отодвинул арифмометр и с хрустом расправил могучие плечи.

– Я думаю, Петер, что в самом скором времени мне придется дать отелю другое название.

– Вот как? – сказал я. – И что это будет за название?

– Еще не знаю, – ответил хозяин. – И это меня несколько беспокоит. Через несколько дней моя долина будет кишеть репортерами, и к этому времени я должен быть во всеоружии. Конечно, многое будет зависеть от того, к каким выводам придет официальное следствие, но ведь и к частному мнению владельца пресса не может не прислушаться…

– У владельца уже есть частное мнение? – удивился я.

– Ну, может быть, не совсем правильно называть это мнением… Но, во всяком случае, у меня есть некое ощущение, которого у вас, по-моему, пока еще нет. Но оно будет, Петер. Оно обязательно появится и у вас, когда вы копнете это дело поглубже. Просто мы с вами по-разному устроены. Я все-таки механик-самоучка, поэтому ощущения мои, как правило, возникают вместо выводов. А вы – полицейский инспектор. У вас ощущения возникают в результате выводов, когда выводы вас не удовлетворяют. Когда они вас обескураживают. Так-то вот, Петер… А теперь задавайте ваши вопросы.

И тут неожиданно для себя – уж очень я отчаялся и устал – я рассказал ему о Хинкусе. Он слушал, кивая лысой головой.

– Да, – сказал он, когда я кончил. – Вот видите, и Хинкус тоже…

Обронив это таинственное замечание, он обстоятельно и без всякого понуждения рассказал, что делал после окончания карточной игры. Впрочем, знал он очень мало. Олафа в последний раз он видел примерно тогда же, когда и я. В половине десятого он спустился вниз вместе с Мозесами, покормил Леля, выпустил его погулять, задал трепку Кайсе за неторопливость, и тут появился я. Возникла идея посидеть у камина с горячим портвейном. Он отдал распоряжение Кайсе и направился в столовую, чтобы выключить там музыку и свет.

– …Конечно, я мог бы тогда же зайти к Олафу и свернуть ему шею, хотя я вовсе не уверен, что Олаф позволил бы мне это сделать. Но я и пытаться не стал, а просто пошел вниз и погасил свет в холле. Насколько я помню, все было в порядке. Все двери на верхнем этаже были закрыты, и стояла тишина. Я вернулся в буфетную, разлил портвейн по стаканам, и в эту минуту произошел обвал. Если вы помните, я занес вам портвейн, а сам подумал: пойду-ка я позвоню в Мюр. У меня уже тогда появилось ощущение, что дело швах. Позвонив, я вернулся к вам в каминную, и больше мы не разлучались.

Я разглядывал его сквозь прикрытые веки. Да, он был очень крепким мужчиной. И вероятно, у него хватило бы силы свернуть шею Олафу, особенно если Олаф был предварительно отравлен. И он, хозяин отеля, как никто другой, располагал реальной возможностью отравить любого из нас. Более того, у него мог быть запасной ключ от номера Олафа. Третий ключ… Все это он мог. Но кое-чего он не мог. Он не мог выйти из номера через дверь и запереть ее изнутри. Он не мог выскочить через окно, не оставив следов на подоконнике, не оставив следов на карнизе и не оставив следов – очень глубоких и очень заметных следов – внизу под окном… Между прочим, этого никто не смог бы сделать. Оставалось предположить существование потайного люка, ведущего из номера Олафа в номер, который сейчас занимает однорукий. Но тогда преступление становится изощренно сложным, это означало бы, что его запланировали давно, тщательно и с совершенно непонятной целью… А, черт, я же своими ушами слышал, как он, выключив музыку, спускался по лестнице и делал выговор Лелю. Через минуту после этого случился обвал, а потом…

– Вы мне разрешите полюбопытствовать, – сказал хозяин, – зачем вы с Симонэ заходили к госпоже Мозес?

– А, пустяки, – сказал я. – Великий физик слегка перебрал, и ему почудилось бог знает что…

– Вы не скажете мне, что именно?

– Да вздор это все! – сказал я с досадой, пытаясь ухватить за хвостик какую-то любопытную мысль, проскользнувшую у меня в сознании за несколько секунд до этого. – Вы меня сбили, Алек, со своими глупостями… Ну ладно, потом вспомню… Давайте насчет Хинкуса. Попытайтесь вспомнить, кто выходил из столовой между половиной девятого и девятью.

– Я, конечно, могу попытаться, – мягко сказал хозяин, – но ведь вы сами обратили мое внимание на тот факт, что Хинкус безумно напуган этим, скажем, существом, которое его связало.

Я впился в него глазами.

– Ну, и что вы об этом думаете?

– А вы? – спросил он. – Я бы на вашем месте подумал об этом самым серьезным образом.

– Вы шутите или нет? – сказал я раздраженно. – Я не могу сейчас заниматься мистикой, фантастикой и прочей философией. Я просто склонен думать, что Хинкус того… – Я постучал себя по темени. – Я не могу представить себе, чтобы в отеле кто-то прятался, кого мы не знаем.

– Ну хорошо, хорошо, – произнес хозяин примирительно. – Не будем спорить об этом. Итак, кто выходил из зала между половиной девятого и девятью? Во-первых, Кайса. Она приходила и уходила. Во-вторых, Олаф. Он тоже приходил и уходил. В-третьих, ребенок дю Барнстокра… Впрочем, нет. Ребенок исчез позже, вместе с Олафом…

– Когда это было? – быстро спросил я.

– Точного времени я, естественно, не помню, но хорошо помню, что мы тогда играли и продолжали играть еще некоторое время после их ухода.

– Это очень интересно, – сказал я. – Но об этом после. Так. Кто еще выходил?

– Да, собственно, остается одна только госпожа Мозес… Гм… – Он сильно поскреб ногтями обширную щеку. – Нет, – сказал он решительно. – Не помню. Я, как хозяин, в общем, следил за гостями и поэтому, как видите, кое-что помню довольно хорошо. Но вы знаете, был такой момент, когда мне чертовски везло. Это длилось недолго, всего два-три круга, но что было во время этой полосы удач… – Хозяин развел руками. – Я хорошо помню, что госпожа Мозес танцевала с ребенком, и хорошо помню, что потом она подсела к нам и даже играла. Но выходила ли она… Нет, я не видел. К сожалению.

– Ну что ж, и на том спасибо, – сказал я рассеянно. Я уже думал о другом. – А ребенок, стало быть, ушел с Олафом, и больше они не возвращались, так?

– Так.

– И было это до половины десятого, когда вы поднялись из-за карт?

– Именно так.

– Спасибо, – сказал я и встал. – Пойду, пожалуй. Да, еще один вопрос. Вы видели Хинкуса после обеда?

– После обеда? Нет.

– Ах да, вы же играли… А до обеда?

– До обеда я его видел несколько раз. Я видел его утром, когда он завтракал, потом на дворе, когда все мы играли и резвились… Потом он из моей конторы давал телеграмму в Мюр, потом… Да! Потом он спросил меня, как пройти на крышу, и сказал, что будет загорать… Ну и все, кажется. Нет, еще раз я видел его днем в буфетной, он забавлялся с бутылкой бренди. Больше я его днем не видел.

Тут мне показалось, что я поймал ускользнувшую было мысль.

– Слушайте, Алек, я совсем забыл, – сказал я. – Как записался у вас Олаф?

– Принести вам книгу? – спросил хозяин. – Или так сказать?

– Так скажите.

– Олаф Андварафорс, государственный служащий, в отпуск на десять дней, один.

Нет, это была не та мысль.

– Спасибо, Алек, – сказал я и снова сел. – Теперь займитесь своими делами, а я буду сидеть и думать.

Я охватил голову руками и стал думать. Что же у меня есть? Мало, чертовски мало. Я узнал, что Олаф ушел из столовой между девятью и половиной десятого и больше в зал не возвращался. Теперь так. Выяснилось, что вместе с Олафом ушел этот самый ребенок. Таким образом, насколько можно пока судить, чадо – это последний человек, который видел Олафа живым. Если не считать убийцы, конечно. И если считать, что все допрошенные говорят правду. Значит, Олаф убит где-то между началом десятого и началом первого. Ничего себе промежуточек. Впрочем, Симонэ утверждает, будто без пяти десять в комнате Олафа было слышно какое-то движение, а примерно в десять минут одиннадцатого никто в номере не отзывался на стук дю Барнстокра. Но это еще ничего не значит, Олаф мог в это время выйти. Я с досадой дернул себя за волосы. Олафа вообще могли убить не в номере… Нет, рано, рано делать выводы. У меня еще остается Брюн по делу Олафа и госпожа Мозес по делу Хинкуса… Хотя что она мне может сказать? Ну, вышла на крышу, ну, увидела Хинкуса… Минуточку, а зачем она выходила на крышу? Одна, без мужа, декольте… Ладно. Вопрос: с кого начать? Поскольку убит Олаф, а не Хинкус, и поскольку госпожа Мозес уже наверняка знает об убийстве от супруга, начнем с чада. Спросонок люди говорят иногда интересные вещи. Заодно, может быть, удастся определить, какого оно пола, мельком подумал я, поднимаясь.

Стучать в номер к чаду пришлось долго и громко. Потом за дверью зашлепали босые ноги, и сердитый сипловатый голос осведомился: какого дьявола?

– Откройте, Брюн, это я, Глебски, – сказал я.

Последовало короткое молчание. Затем голос испуганно спросил:

– Вы что, свихнулись? Три часа ночи!..

– Откройте, вам говорят! – прикрикнул я.

– А в чем дело?

– Вашему дядюшке плохо, – сказал я наугад.

– Ну да?.. Постойте, дайте штаны надеть…

Шлепанье босых ног удалилось. Я ждал. Потом ключ в замке повернулся, дверь распахнулась, и чадо шагнуло через порог.

– Не так быстро, – сказал я, придерживая его за плечо. – Ну-ка, зайдемте в номер…

Чадо явно еще не проснулось до конца и поэтому не проявило особенной строптивости. Оно позволило вернуть себя в номер и усадить на разоренную кровать. Я сел в кресло напротив. Несколько секунд чадо смотрело на меня сквозь свои огромные черные очки, и вдруг пухлые розовые губы его задрожали.

– Так плохо? – шепотом спросило оно. – Да не молчите же, скажите что-нибудь наконец!

С некоторым удивлением я был вынужден признать, что это дикое существо, по-видимому, любит своего дядю и боится за него. Я достал сигарету и сказал, закуривая:

– Нет, ваш дядя жив и здоров. Речь пойдет о другом.

– Но вы же сказали…

– Ничего я не говорил, вам приснилось. Вот что: быстро и немедленно говорите. Когда вы расстались с Олафом? Ну, живо!

– С каким Олафом? Чего вам от меня надо?

– Когда и где вы в последний раз видели Олафа?

Чадо помотало головой.

– Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?

– Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда и где вы в последний раз виделись с Олафом?

– Да что вы затвердили одно и то же? – возмутилось чадо. Оно постепенно приходило в себя. – И чего вы вообще вперлись ко мне посреди ночи?

– Я вас спрашиваю…

– А мне на вас плевать! Убирайся отсюда, а то я дядю позову! Фараон чертов!

– Вы танцевали с Олафом, а потом ушли. Куда? Зачем?

– А вам-то что? Невесту приревновал?

– Хватит болтать, скверная девчонка! – гаркнул я. – Олаф убит! Я знаю, что ты – последняя, кто видел его живым! Когда это было? Где? Живо! Ну?

Наверное, я был страшен. Чадо отшатнулось и, словно защищаясь, вытянуло руки ладонями вперед.

– Нет! – прошептало оно. – Что вы? Что вы?..

– Отвечайте, – сказал я спокойно. – Вы вышли с ним из столовой и направились… Куда?

– Н-никуда… просто вышли в коридор…

– А потом?

Чадо молчало. Я не видел его глаз, и это было непривычно и неудобно.

– А потом? – повторил я.

– Позовите дядю, – сказало чадо твердо. – Я хочу, чтобы здесь был дядя.

– Дядя вам не поможет, – возразил я. – Вам поможет только одно – правда. Говорите правду.

Чадо молчало. Оно сидело, съежившись, на кровати под большим рукописным плакатом «Будем жестокими!» и молчало. Потом из-под черных очков по щекам потекли слезы.

– Слезы тоже не помогут, – сказал я холодно. – Говорите правду. Если вы будете лгать и изворачиваться, – я сунул руку в карман, – я надену на вас наручники и отправлю в Мюр. Там с вами будут говорить совсем уже посторонние люди. Дело идет об убийстве, вы понимаете это?

– Я понимаю… – едва слышно пролепетало чадо. – Я скажу…

– Правильное решение, – одобрил я. – Итак, вы с Олафом вышли в коридор. Что было дальше?

– Мы вышли в коридор… – повторило чадо механически. – А дальше… дальше… Я плохо помню, память у меня паршивая… Он что-то сказал, а я… Он что-то сказал и ушел, а я… это…

– Никуда не годится, – сказал я, покачав головой. – Попробуйте снова.

Чадо с хлюпаньем утерло нос и полезло рукой под подушку. За носовым платком.

– Ну? – сказал я.

– Это… это стыдно, – прошептало чадо. – И противно. А Олаф мертвый.

– Полиция, как и медицина, – наставительно произнес я, ощущая огромную неловкость, – не признает таких понятий, как «стыдно».

– Ну ладно, – сказало вдруг чадо, гордо вздернув голову. – Хрен с вами. Дело было так. Сначала шутки: жених или невеста, мальчик или девочка… ну, вроде как вы со мной обращались… Он тоже, наверное, принял меня неизвестно за что… А потом, когда мы вышли, он принялся меня лапать. Мне стало противно, и пришлось дать ему по морде… по лицу…

– Ну? – сказал я, не глядя на него.

– Ну, он обиделся, обругал меня и ушел. Может быть, я, конечно, зря, может, и не надо было давать волю рукам, но он тоже был хорош…

– Куда он ушел?

– Да откуда мне знать? Стану я смотреть, куда да зачем… Ушел по коридору… – Чадо махнуло рукой. – Не знаю куда.

– А вы?

– А я… А что – я? Все настроение пропало, противно, скукотища… Одно и оставалось – пойти к себе, запереться и напиться до чертиков…

– И вы напились? – спросил я, осторожно потягивая носом и исподволь оглядывая номер. Кавардак в номере был страшный, все было разбросано, все валялось кое-как, а стол был завален длинными полосами бумаги – лозунгами, как я понял. Вешать на дверях у полицейских чиновников… Спиртным действительно попахивало, а на полу у изголовья постели я заметил бутылку.

– Ну натурально, я же говорю вам!

Я наклонился и взял бутылку. Бутылка была основательно почата.

– Драть вас некому, молодой человек, – сказал я, ставя бутылку на стол, прямо на лозунг «Долой обобщения! Да здравствует мгновение!» – Вы потом все время сидели здесь?

– Да. А что делать? – Чадо по-прежнему, видимо по старой привычке, старательно избегало родовых окончаний.

– А когда вы легли спать?

– Не помню.

– Ну хорошо, предположим, – сказал я. – А теперь подробно опишите все ваши действия с того момента, как вы вышли из-за стола, и до того момента, как вы с Олафом удалились в коридор.

– Подробно? – спросило чадо.

– Да, со всеми подробностями.

– Ладно, – согласилось чадо, показав мелкие, острые, до голубизны белые зубы. – Значит, доедаю я десерт. Тут подсаживается ко мне в дрезину бухой инспектор полиции и начинает мне вкручивать, как я ему нравлюсь и насчет немедленного обручения. При этом он то и дело пихает меня в плечо своей лапищей и приговаривает: «А ты иди, иди, я не с тобой, а с твоей сестрой…»

Я скушал эту тираду, не моргнув глазом. Надеюсь, лицо у меня было достаточно каменное.

– Тут, на мое счастье, – продолжало чадо злорадно, – подплывает Мозесиха и хищно тащит инспектора танцевать. Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. Потом он хватает Мозесиху пониже спины и волочет за портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в Гамбурге. А я смотрю на эту портьеру, и ужасно мне этого инспектора жалко, потому что парень он, в общем, неплохой, просто пить не умеет, а старый Мозес тоже уже хищно поглядывает на ту же портьеру. Тогда я встаю и приглашаю Мозесиху на пляс, причем инспектор рад-радешенек – видно, что за портьерой он протрезвел…

– Кто в это время был в зале? – сухо спросил я.

– Все были. Олафа не было, Кайсы не было, а Симонэ наяривал в бильярд. С горя, что его инспектор отшил.

– Так, продолжайте, – сказал я.

– Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается – ей ведь все равно кто, лишь бы не Мозес, – и тут у нее что-то лопается в туалете. Ах, говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей аварией уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф…

– Постойте, когда это было?

– Ну, знаете! Часы мне были ни к чему.

– Значит, госпожа Мозес вышла в коридор?

– Ну, я не знаю, в коридор, или к себе пошла, или в пустой номер – там рядом два пустых номера… Я же не знаю, какая у нее была авария, может быть, вы ей за портьерой весь корсет разнесли… Дальше рассказывать?

– Да.

– Пляшем мы с Олафом, он отсыпает мне разные комплименты – фигура, мол, осанка, мол, походка… а потом говорит: пойдемте, говорит, я вам что-то интересненькое покажу. А мне что? Пожалуйста, можно и пойти… Тем более что в зале ничего интересненького я не вижу…

– А госпожу Мозес вы в зале видите в это время?

– Нет, она у себя в сухом доке, заделывает пробоины… Ну, выходим мы в коридор… а дальше вам уже рассказано.

– И госпожу Мозес вы больше не видели?

И тут произошла заминка. Крошечная такая заминочка, но я ее уловил.

– Н-нет, – сказало чадо. – Откуда? Мне было не до того. Только и оставалось – от тоски глушить водку.

Очень, очень мне мешали черные очки, и я твердо решил, что при втором допросе я эти очки сниму. Хотя бы и силой.

– Что вы делали днем на крыше? – спросил я резко.

– На какой еще крыше?

– На крыше отеля. – Я ткнул пальцем в потолок. – И не врите, я вас там видел.

– Идите-ка вы знаете куда? – ощетинилось чадо. – Что я вам – лунатик какой-нибудь по крышам бегать?

– Значит, это были не вы, – примирительно сказал я. – Ну, хорошо. Теперь насчет Хинкуса. Помните, такой маленький, вы его сначала спутали с Олафом…

– Ну, помню, – сказало чадо.

– Когда вы его видели в последний раз?

– В последний?.. В последний раз это было, пожалуй, в коридоре, когда мы с Олафом вышли из столовой.

Я так и подскочил.

– Когда? – спросил я.

Чадо встревожилось.

– А что такого? – спросило оно. – Ничего такого не было… Только это мы выскочили из зала, смотрю – Хинкус сворачивает на лестницу…

Я судорожно соображал. Они выскочили из столовой не раньше девяти часов, в девять они еще танцевали, их помнит дю Барнстокр. Но в восемь сорок три у Хинкуса раздавили часы, и, значит, в девять он уже лежал связанный под столом…

– Вы уверены, что это был Хинкус?

Чадо пожало плечами.

– Мне показалось, что Хинкус… Правда, он сразу свернул налево, на лестничную площадку… но все равно – Хинкус, кому же еще быть? С Кайсой или с Мозесихой его не спутаешь… да и ни с кем другим. Маленький такой, сутулый…

– Стоп! – сказал я. – Он был в шубе?

– Да… в этой своей дурацкой шубе до пят, и на ногах что-то белое… А что такое? – Чадо перешло на шепот. – Это он убил, да? Хинкус?

– Нет-нет, – сказал я. Неужели Хинкус врал? Неужели это все-таки инсценировка? Часы раздавили, переведя стрелки назад… а Хинкус сидел под столом и хихикал, а потом ловко разыграл меня и сейчас хихикает у себя в номере… а его сообщник хихикает где-то в другом месте. Я вскочил.

– Сидите здесь, – приказал я. – Не смейте выходить из номера. Имейте в виду, я с вами еще не закончил.

Я пошел к выходу, потом вернулся и забрал со стола бутылку.

– Это я конфискую. Мне не нужны пьяные свидетели.

– А можно, я пойду к дяде? – спросило чадо дрожащим голосом.

Я поколебался, потом махнул рукой.

– Идите. Может быть, он сумеет убедить вас, что надо говорить правду.

Выскочив в коридор, я свернул к номеру Хинкуса, отпер дверь и ворвался внутрь. Везде горел свет: в прихожей, в туалетной, в спальне. Сам Хинкус, оскаленный, мокрый, сидел на корточках за кроватью. Посредине комнаты валялся сломанный стул, и Хинкус сжимал в руках одну из ножек.

– Это вы? – сказал он хрипло и выпрямился.

– Да! – сказал я. Вид его и какое-то безумное выражение налитых кровью глаз снова поколебали мое убеждение, что он врет и притворяется. Нужно быть великим артистом, чтобы так играть свою роль. Но я все-таки сказал свирепо: – Мне надоело слушать вранье, Хинкус! Вы мне соврали! Вы сказали, что вас схватили в восемь сорок. Но вас видели в коридоре после девяти! Вы будете мне говорить правду или нет?

На его лице промелькнула растерянность.

– Меня? После девяти?

– Да! Вы шли по коридору и свернули на лестничную площадку.

– Я? – Он вдруг судорожно хихикнул. – Я шел по коридору? – Он снова хихикнул, и еще раз, и еще, и вдруг весь затрясся от визгливого истерического хохота. – Я?.. Меня?.. Вот то-то и оно, инспектор! Вот то-то и оно! – проговорил он, захлебываясь. – Меня видели в коридоре… и я тоже видел меня… И я схватил меня… и я связал меня… и я замуровал меня в стену! Я – меня… Понимаете, инспектор? Я – меня!